Дело о музыке
Дело в том, что когда я поставил "Английскую сюиту" Баха в исполнении Глена Гульда чуть громче обычного, то услышал голос.

Сначала я его не слышал, но, словно бы, чувствовал непроявленный. Но, однажды зафиксированный слухом, голос соткался в звуковую данность и более не пропадал, а , напротив, становился всё более и более конкретным. Сначала я решил, что это я подпеваю Гульду (в комод за рубашкой полезешь, вот пятничный день и закончился), потом понял, что это, всё-таки не я - такие автоматизм и погружённость мне не свойственны. Потом решил, что сосед издевается, начал прислушиваться - ба, да это Гульд подпевает себе, бухтит под нос, даже специально подошёл поближе к музыкальному центру - ну, точно, Гульд. Хирургическая отточенность интерпретации не позволяет вносить особенно личные мотивы, превращая пианиста в нож для колки льда, а Баха - в глыбу, из прозрачных и застывших дрызгов которой велено выкладывать сами знаете какое словечко. Вот он, паскудник, и берет свой посреднический процент таким вот способом - а что, Гульд, ему можно, он же такой странный...

Однако теперь эта музыка звучит и понимается мной совершенно иначе, хотел он этого или нет? Голос Гульда одомашнивает вечность подобно тому как треск запиленных виниловых пластинок после пятидесяти грамм можно было бы принять за треск дров в камине. Вот и у меня сейчас за окном, вероятно, январь и большие-большие снежинки, потому что из картинки этой более не вычленить Гульда в темной водолазке.

Вчера, когда мы с Костей выходили от Димы, на другой стороне улицы Куусенена две большие бездомные собаки пытались перейти реку вброд. До этого мы плотно общались, Дима махал руками, словно бы пытался взлететь. Ему ещё чуть-чуть оставалось до того, чтобы преодолеть земное притяжение. Бедные собаки, сказал Костя, ведь их сейчас задавят, а потом повернул голову в другую сторону и сказал - О, а это гей-клуб, я тут был. И мы заинтересовались гей-клубом.
Обычно всегда думаешь про собак, что их могут задавить, но им всегда удается без потерь перебежать дорогу, чутье, изворотливость или сноровка, я не знаю, но стараюсь не смотреть в ту сторону, чтобы не привлекать к собакам какого-то там внимания, а тут Костя стал смотреть, пристально буравить вечерующее пространство Куусенена, не оборачивайся, сказал я ему, когда одна рослая борзая все-таки решилась на транш; я втянул голову в шею и ускорил шаг, но Рубахин едва ли не остановился и повернулся лицом назад к гей-клубу, который мы в этот момент уже прошли. Стоял и медитировал, блядь. Раздался звук удара, словно бы полый изнутри, смикшированный самим собой, звук, словно бы внутри этого округлого звука росла шерсть, словно бы плод, упавший с дерева ударился не о траву, а о сгущающийся августовский воздух, из которого выкачали лето. Так мяч ударяется о штангу. Такой точный удар, как в боулинге, машина даже не затормозила, собака даже не пискнула, хотя был даже не звук, но звучок, подзвучек, нечто среднее между оборанным в зародыши визгом и тактичным, аккуратным хрипом, словно бы собака побоялась нарушить тишину.

- Собака? - Спросил я Костю, который всё так же стоят и смотрел назад, хотя и так было понятно, что собака. - Зачем ты, Костя, обернулся, сказал я, вот я никогда не оборачиваюсь, сказал я. Никогда. Дальше мы долго шли молча и от странной неловкости очень сильно зудели конечности, словно бы внутри пальцев рук и ног металась волосатая кровь, намеренно равнодушными голосами завели разговор на посторонние темы, хотя разговор чаянно выполз на смерть. А потом Костя неожиданно сказал, что мы не вмешались, наше бездействие сгубило собаку, что если бы вмешались, она могла бы остаться жива. И я стал представлять как бы это выглядело - наша помощь бездомной собаке при переходе улицы Куусенена. Как себя вести в подобной ситуации? Как себя вести в подобных ситуациях? Ведь собака - не человек, скорую помощь не вызовешь.

До Сокола мы шли пешком, перебегая множество опасных перекрёстков и каждый раз ускорялись, чтобы не-дай-бог и Костя выкрикивал слово "собака", словно бы предупреждая о потенциальной опасности. Но всё обошлось, хотя мы ещё несколько раз - например возле кинотеатра "Ленинград" - нас обгоняли бездомные псы, над всем этим, справа от громады "Триумф-Палаца", за правым его плечом, торчала отёчная олигофреническая луна, окрашивая облака совсем уже в какую-то дешёвую инфернальность. Возле станции метро мы с Костей как ни в чём не бывало попрощались и разошлись - в Москве все истории выдыхаются возле метро, словно бы из них, из этих историй, вышел весь веселящий газ.

Дело в том, что я очень долго искал в музыке тот уровень накала и драматизма, который бы, наконец, меня устроил, встав в раму моего эмоционального окна прозрачным, без разводов, стеклом. И всё время мимо, мимо. Моё внутреннее состояние всегда опережало драму, заложенную в симфониях. Или же возникал перпендикуляр вместо параллельности. От Малера я двигался к Брукнеру, на фоне которого Малер казался каким-то призрачно-легковесным, этакой мгновенно расползающейся дымкой, тогда как Брукнер наводил вокруг эмоции густой столб, целую дымовую завесу. Я тормознулся на Брукнере на очень долгое время, не зная куда двигаться дальше, пока жизнь не подкинула мне сначала Шостаковича, из которого, матрешкой, вылупился Прокофьев. Разве могут сравниться эта боль и эта запущенная, хроническая, непролазная и безвылазная депрессия с тем, что я слушал раньше? Всё равно как водку сравнивать и какое-нибудь саке. Даже не передача зубной боли, но сам зуб, его гнилой корень, корнями цепляющий воспалённую, алую десну, я словно бы вижу её под микроскопом, все эти скопления лейкоцитов и шершавый зубной налёт. Брукнера более не существует, его убрали в лёт просто как. Превратили в белый шум так же, как Дима превращает в белый задник все ненужные подробности фона перерисовываемых их фотографий.

Скорую помощь точно не вызовешь. Да, а Гульд у меня поставлен на репит и играет "Английскую сюиту" по кругу, я перестаю врубаться который уже раз подряд - пока я на кухне и хлопочу по хозяйству. Лето закончилось словно бы по щелчку, в одно мгновение, по звуку схожее с хлопком одной руки...