Дело о преемственности
Дело в том, что разницы между Москвой и Красноярском – четыре часа, столько же лёту, «ну, здравствуй, земля среднесибирская», сказал Владимир Георгиевич, спускаясь по трапу.
Для меня первые секунды когда выходишь на трап – самые важные: новый местный кислород дегустируешь как самый что ни на есть дорогой парфюм, закладывая весь алгоритм дальнейшего здесь пребывания. Что в ноздри шибанет – то и будет.
В низкорослом аэропорту Красноярска шибануло вольницей и простором, стеклянной травой в снежной пыли, намёком на будущий мороз (пока погода балует +7). Никогда не был в Сибири, восточнее Чердачинска не забирался. Явно не Урал – горизонт отодвинут и задвинут за сопки, коренастые хвойные еле уловимо отличаются от родных, вышагивают двоюродными, уступая место разбегу и разлёту.
Типа «у-у-у-у-у-ух». «Ух-х-х-х-х-х-х-х», типа.
Далее последовал торжественный въезд в город, схожий с растянутой в пространстве брукнеровской симфонией, где лад кромешный перемешивается и нарушается всполохами неприрученной, неприученной меди. Рваный туман, медленная сырость, пространство как бы придавленное огромностью бескомпромиссного неба – что аэропорт, что оперный театр (серый мрамор) вечером (изнутри или снаружи) – всё это кажется слегка придавленным, прижатым, распластанным, размазанным тонким слоем по холмам. Тонким слоем с комочками.
Город, конечно, перпендикулярен природе, засиженной следами хоздеятельности, человеками, так и хочется стереть с контурной карты знаки пребывания, увидеть эйдос, торжественный и величавый. Красноярск разбросан горстью игральных костей, застроен и забыт, выровнять или наладить невозможно – жизнь течёт водопадом поверх очертаний, не меняя ничего внутри. Развязки, рынки и заборы, заборы, заборы с шестизначными номерами телефонов в объявлениях. Неровная набережная Енисея, вечером переходящая в бреющий полёт дежурного освещения.
Торжественное открытие книжной ярмарки в оперном театре. Плетневский симфонический (российский национальный). Первый Чайковского. Вторая Рахманинова. Звук осторожный и пустой, плода сорвавшегося с древа. Фирменная плетневская сдержанность, избранная им опознавательным знаком, помноженная на искажения акустики (оркестр сидел не в яме, а на сцене, из-за чего звук как пар весь уходил под колосники) сделала из коронного Чайковского какую-то вяленую камбалу. «Антигергиев», меланхолично заметил Владимир Георгиевич.
Александр Лубянцев, отрок солировавший за роялем, выказал знатную технику (особенно в бисовом «Полёте шмеля») и ничего больше. Как правильно сказал Володя, «он неплохо сделал свою работу – всё, что от него требовали…» Между частями не хлопали, мобильные не мешали, что, конечно, редкость (даже в Рахманиновском зале на Сильвестрове звонки звонили, хотя, казалось бы), типы [провинциальных] слушателей во всей своей законченности и определенности. Был и я живым когда-то. Как в Чердачинске побывал. Тем более, что зал красноярского оперного отделкой и очертаниями зело похож на зал экс-Цвиллинга…



В антракте поехидничали по поводу Второй Рахманинова, временами зело похожей на киномузыку для поздних сталинских фильмов («а этот пассаж ну чем не сцена на границе»), съели по тарелке канапе, короче, все-все командировочные радости. «Сегодня вы, Дима, марксист…», даром, что вчера ещё был кьеркегорианцем.
Выпорхнула Инна. Сообща вспоминали Ебург. Отойдя в сторону от банкетных столов (каре ягненка вынесли в винных бокалах), вокруг которых группируются люди, утыкаешься в омут из серого мрамора и мглы за большими окнами, когда и огни города не спасают, но лишь подчёркивают февральскую хлябь в груди и тоску о той жизни, которую бросил, уехав. Такой укол грусти всё меняет как прививка, после которого акклиматизация заканчивается, занавес закрывается, бутон облетает, и, что бы ты не делал, начинаешь тупо считать часы до отлёта. Точнее, слышать тиканье внутренних ходиков.
От ночного клуба удалось отбаяриться, закупившись в супермаркете, вместе с другими участниками культурной программы уселись возле сцены, среди картин Китупа, Бондаренко и Б.У. Кашкина. Долго не могли найти где включается свет, сидели в темноте огромного холла. В туалете заметил табличку «спасибо, что вы курите…»
Пожалуйста. Не курю.