Дело о сытости
Дело в том, что Моцарт не насыщает, вообще, всё барокко, несмотря на ажурность и красоту, несмотря на и в крадётся по комнату боком, словно дым к дымоходу и, по трубе, вверх, в бездну вверх. Бах, в силу силы, исключительности и фундаментальности, качается на грани, но попадает, но - не всегда, как суши поесть: рис делает свое сытное дело.
Насытить способна только симфоническая музыка, хлеб начинается с романтиков, с Бетховена и Шуберта; просто ты ставишь симфонии Моцарта, потому что ведь слушать же нужно каждый день, создавая круговую оборону и круговую же поруку, и вот ведь, к моменту когда стемнеет, понимаешь, осознанно осознаешь, что день катится впустую и тогда срочно ломаешь график-траффик и ставишь, ну, например, Второй Рахманинова или Восьмую Шуберта и по телу разливается - что? - нет, не сытость, не истома, но полнота, наполненность; словно б стена вырастает, травой зарастает и выгораживает, отделяя и отдаляя.
Двадцатый век одышлив, много не проглотишь: тут же откладывается в жировом депо, на бёдрах, в мозговых складках пеплом и ветром - гугнивым, пронзительным. Двадцатый век - век-спотыкач, чаще фиксируешься, поэтому опусы двадцатого звучат дольше, длиньше - как стихи метаметафористов, где конец забывает начало, строка смывает предыдущую собой-волной, хотя, хронометрически, двадцатый стремится к краткости, к сжатости, отчего музыка эта вдвойне непереносима.
Но как же - нужно переносить, ведь жизнь продолжается и важно вклиниваться в кремовые пирожные с неловко настуганными ломтями крестьянского ржаного....