"Я жгу Париж" (Бруно Ясенский)
...Было бы странно, если бы такой энергичный революционный писатель [Бруно Ясенский] не заметил острого политического памфлета Поля Морана «Я жгу Москву». Известный писатель-дипломат прямо указывал: свободная Франция уже второй раз сжигает Москву. Сперва она сделала это руками Наполеона, теперь пожар Москвы вызван факелом истинной свободы и высокого индивидуализма. Опыт Ясенского, как прозаика, был в то время еще невелик, но он незамедлительно ответил на вызов Морана: за три месяца написал фантастический роман «Я жгу Париж».

"В один не слишком прекрасный ноябрьский вечер на углу улицы Вивьен и бульвара Монмартр некая Жанета заявила своему другу Пьеру, что ей необходимы бальные туфельки. В общем, ничего особенного, просьба как просьба, но Пьера как раз уволили с работы. А послезавтра праздник картинеток, фирма устраивает веселый бал для служащих. Платье Жанета переделала из прошлогоднего, но вот туфельки не переделаешь. Кстати, не бог весть какой расход, настаивала Жанета, в витрине бутика она чудные парчовые туфельки всего за пятьдесят франков… Брошенный Жанетой Пьер опускается. Он спит с клошарами под мостами.
...
...Переговоры заканчивается дракой и тюрьмой, из которой Пьер выходит окончательно сломленным. Но тут ему, наконец, везет: он устраивается на городскую станцию водоснабжения в Сэн-Мор. «Каждое утро душный, набитый вагон дачного поезда. Узкая продолговатая восьмиугольная комната с птицами на обоях. Завтраки и обеды; длинные тонкие палки обточенного хлеба, исчезающие в ненасытном отверстии рта точно длинные, раскаленные головни в устах ярмарочных фокусников». Прогуливаясь с Ренэ, лаборантом некоего научного института, расположенного поблизости, Пьер начинает думать о мщении. Не кому-то конкретно, а всему этому ужасному миру, так безжалостно отвергнувшему его.

Однажды Ренэ приводит его в лабораторию.

«Водя оробелого Пьера вдоль стеклянных шкафов, словно перед сверкающими на солнце шпалерами подчиненных войск, Ренэ наслаждался, упиваясь своей призрачной властью. У большого шкафа, в котором в расставленных рядом штативах виднелись наполненные какою-то жидкостью большие и малые пробирки, он не смог удержаться, чтоб не прочитать Пьеру маленькую лекцию по бактериологии, иллюстрируя ее загнанными за стекло колониями молчаливых бацилл. «Вот за этим невзрачным на вид стеклом у нас единственный в своем роде зверинец — здесь всевозможные заразы мира. В той пробирке, что налево, — скарлатина; в этой, следующей, — оспа; в этой — сыпной тиф; в той, подальше, — брюшной; в этой, шестой от края, — холера. Недурная коллекция, не правда ли? Видишь, вон там, направо, эти две пробирки с белой мутноватой жидкостью? Это любимица нашего ассистента, — чума. Вот уж год, как он с ней возится, взращивает ее в каких-то средах собственного изобретения и говорит, будто добился небывалых результатов. Бациллы — что твои слоны! Этой осенью он хочет выступить на съезде бактериологов. Хвастается, что вызовет революцию во всей бактериологии… Ну, что? Как ты находишь наше хозяйство? Здорово, а? Представь себе — пустить бы вдруг всю эту братву из шкафа на прогулку по городу. Как ты думаешь, много осталось бы от нашего Парижа?»

Пьер думает, что немного. Потому и крадет пробирки с чумой.

Ночью на своей городской станции он «…запустил руку в карман и вынул оттуда пробирки. Внимательно приблизил их к глазам. В пробирках была мутная белесоватая жидкость. Пьер слегка встряхнул их у лампы. Потом, с пробирками в руках, он приблизился к небольшому центробежному насосу, приводимому в движение мотором дизеля. Где-то внизу захлопнулись ворота. Пьер остановился и прислушался. Полная тишина. Тогда большим ключом он принялся открывать кран громадной воронки насоса, служащий резервуаром воды, пускающей его в ход. Приоткрыв кран, он стал раскупоривать пальцами первую пробирку. Плотная пробка не поддавалась; в раздражении он крепко схватил ее зубами. Откупорив обе пробирки, медленно влил их содержимое в тяжело всхлипывающую глотку воронки. Вода внизу булькала в лад ритмичным ударам поршня дизеля, опускающегося и подымающегося равномерно, точно гигантский сердечный клапан, вталкивающий все новые и новые порции прозрачной, бесцветной крови в изголодавшиеся вены далекого спящего Парижа».

Пытаясь удержать распространение страшной эпидемии, правительство оцепляет Париж войсками. Теперь никто не может покинуть гибнущий город. Это приводит к волнениям. «30 июля, почти одновременно, путем вооруженных сепаратистских переворотов, из единого организма Парижа выделились два квартала — Латинский и Отель-де-Виль, образуя на карте прежнего Парижа два маленьких самостоятельных государства: китайское и еврейское, в непосредственном жесте самозащиты перед соприкосновением с зараженными арийцами… 4 августа рабочее население квартала Бельвиль и Менильмонтан, в силу пробудившейся непреодолимой потребности завладеть скромным хозяйством собственной, ускользающей из рук жизни, объявило свою территорию независимой советской республикой… В ответ на это королевские камло (роялистская гвардия), при поддержке католического населения предместья Сен-Жермен, овладели левым берегом от площади Инвалидов до Марсова Поля, провозгласив восстановление монархии… Застигнутое врасплох развернувшимися событиями, явно угрожающими его собственности, англо-американское население центральных кварталов почувствовало себя принужденным принять свои меры предосторожности. 8 августа в здании Оперы был созван первый в своем роде митинг джентльменов. На этом митинге самозащиты перед обольшевиченными кварталами Парижа единогласно решено было объявить на время эпидемии кварталы, заселенные англичанами и американцами, самостоятельной англо-американской концессией. Темой оживленных прений явился вопрос о проживающем на территории новой концессии местном французском населении. Часть джентльменов решительно настаивала на выселении всех не англо-американских элементов. Большинство голосов, однако, получило вполне разумное предложение сэра Рамзая Марлингтона использовать французское население концессии, тщательно разоружив его…»

И далее: «Несчастным стечением обстоятельств улица Гренель вместе со всем инвентарем вошла в состав импровизированной Бурбонской монархии Сен-Жермен: по слухам, весь персонал советской миссии в данное время комфортабельно проживал в одном из зданий предместья Сен-Жермен, преображенном наспех в тюрьму, под стражей французской гвардии, подтрунивая над законной белой властью, восстановленной по соседству, на территории Пассе».

Каждый по своему пытается вырваться из зачумленного города. Одни снаряжают пароход, чтобы с боем прорваться сквозь посты, другие наглухо отгораживают свои территории, еврейская община полагается на силу денег. «Уедут, понятно, только люди богатые. Вся беднота останется в Париже. Уедут только здоровые, отбыв предварительный трехдневный карантин в вагонах. Общим числом надо считать около пятисот человек. Остальные вымерли или вымрут в ближайшие дни. Уехать они должны в самый кратчайший срок. Оставаться в Париже с каждым днем все опаснее. Не говоря уже о том, что ежедневно умирает от чумы свыше ста евреев, над еврейским городом нависла другая опасность, заразительнее всякой заразы: еврейская община соприкасается непосредственно с коммуной Бельвиль. Со дня ее образования среди бедняков началось заметное брожение. Не дальше, как вчера, весь квартал Репюблик оторвался от еврейского города и присоединился к большевикам. Свыше тысячи купцов вырезаны чернью и имущество их разграблено. Оставаться дальше в Париже нельзя».

...

«…В двадцатом столетии Европу отделяла Великая китайская стена от Балтийского до Черного моря. Стену строили не одну и не две пятилетки лучшие архитекторы Европы. И в колледжах, на экзаменах географии, ученики первых классов на вопрос: что начинается за китайской стеной? — отвечали без запинки: Азия. В эти годы ученые отметили резкую перемену европейского климата. Летом под ударами снарядов польских двенадцатидюймовок в китайской стене образовалась брешь и по всей Европе подуло сквозняком. Сквозняк дул с запада на восток, унося с собой клубы лохматого удушливого газа, похожего на лондонский туман. Газ тяжелой вуалью проплыл над Збручем и потянулся дальше, обволакивая предметы и города серой бархатной замшей. Серые лохматые клубы ползли по равнинам, как дым. В городах в буром газовом тумане горели фонари, и в мутноватой, белесой влаге шмыгали съежившиеся люди с тупыми свиными рылами противогазов… В полдень по всему материку задранные к небу остроконечные морды труб оружейных заводов выли протяжно долго, как собаки, почуяв мертвечину, и из заводов, с полей, из контор, из государственных учреждений высыпали миллионы человеческих губок и ползли на восток впитывать в себя газ, чтобы потом выжимать его сгустками красной влаги… В черных, как угольные копи, гаванях ежедневно в одно и то же время гудели брюхатые броненосцы, и на броненосцах отплывали на восток дальнобойные орудия, ящики с амуницией и эшелоны солдат, чтобы белые туманы Ленинграда разбавить цветной дымкой иприта… В это же лето газеты разнесли повсюду прискорбную весть о том, что в прекрасном городе Париже непонятно откуда вспыхнула чума и город пришлось окружить железным кордоном, чтобы не дать эпидемии распространяться по всей Европе… Три правительственные летчика, пытавшихся пролететь над Парижем, были сбиты выстрелами зенитных орудий… А две недели спустя радио принесло известие о чудовищном пожаре Парижа. На возвышенности, на холмы Франции высыпали толпы французов взглянуть на пожар. Огонь черной спиральной пружиной дыма бил в небо, пока подожженное небо, как горящая соломенная крыша, не рухнуло, покрывая город черной косматой папахой».
...