Из книги Б.Савинкова "Во Франции во время войны. Сентябрь 1914 — июнь 1915" (2)
Гурка и сикх

На корточках, спиною ко мне, сидит человек в серой куртке, серых гетрах и сером тюрбане. Перед ним широкий чугунный чан. Из чана валит горячий пар. Пахнет остро — чесноком, корицей, индийским перцем. Кругом палатки, протоптанные в желтой траве дорожки, у палаток такие же, в серых тюрбанах люди, дальше, в открытом поле — легкие, утонувшие в декабрьской мгле, силуэты. Холодно. Сеет дождь.
Человек не спеша поворачивается ко мне. Я вижу желтое, с коричневым оттенком лицо, раскосые, черные, с приподнятыми углами, глаза, прямой и правильный нос, небольшие, полудетские губы и отточенный, точно срезанный подбородок. Лик браманского бога. Этот лик загадочен и туманен. Я ничего не читаю в глазах. Я не вижу за ними души. Я не знаю ее. Я не умею ее понять. Мы — люди разных желаний, разной мысли, разной молитвы. Этот долгий, внимательно устремленный взгляд мне так же чужд, как чужды пальмы на юге.
Мой спутник, тощий и длинный, на длинных ногах офицер — скелетообразный шотландец — что-то быстро говорит на непонятном мне языке — на том языке, на котором говорят люди жаркого солнца, люди Ганга, знойных пустынь и полусказочного Памира. Человек в тюрбане встает и медленно, спокойно и важно уходит в палатку. Через минуту он возвращается к нам. У него в руках нож. Кривой, тяжелый и острый. Не сабля, а именно нож. Шотландец мне объясняет:
— Этот солдат из племени «Гурка». Он заслужил Крест королевы Виктории. Он ночью, один зарезал несколько немцев. Он покажет, как надо обращаться с ножом.
Браманский лик все также спокоен. Также туманны непроницаемые глаза. Также медлительны размеренные движения. Но вот в глазах внезапно вспыхнул огонь, как у кошки изогнулась спина, голова ушла в плечи, и в напряженно-вытянутой руке сверкнуло холодно лезвие. Оно сверкнуло и сейчас же потухло. И через мгновение засверкало опять. Нож со свистом разрезал воздух слева направо, потом вниз, потом вверх, потом снова справа налево. Я взглянул на браманского бога. Это был не бог, не живое изваяние Будды. Был ли это сотворенный по образу и подобию Божию человек?
По оскаленным белым зубам, у углов полудетского рта пробегала улыбка, глаза горели, между сдвинутыми бровями залегли озабоченные морщины. Нож ходил все быстрее, и рука все чаще поднималась над головой. Совершилось нежданное чудо. Точно кто-то разбудил дремавшего в лесу зверя.
И я увидел: черная ночь, ни зги. По полузамерзшим, голым полям ползет невидимый человек. Ползет — не дышит. Ползет — и думает о ноже. За кустами недвижная тень. Другой, застывший в ночи, человек. Так бегут предательские минуты. А потом — ни вздоха, ни крика. Нож со свистом разрезал воздух. Брызнула горячая кровь. Это — крест королевы Виктории.
Из чугунного чана по-прежнему валит пар. Пахнет остро — индийским перцем. Я отхожу к другой измокшей палатке. Что я видел? Кого? В какую бездну я заглянул? Я не знаю. Мне все чуждо и непонятно.
Меня встречает высокий, чернобородый индус. Это — «сикх». У него простое, тоже коричневое, с грубыми чертами лицо. Такие лица я видел на юге. Но в глазах неведомая печаль — та восточная, непознаваемая печаль, которую вы заметите у евреев, армян, левантинцев, даже грузин. О чем печалятся эти люди? О том, что они рассеяны по земле, как опавшие осенние листья? Об утраченном Ханаане101'? Об утерянной навеки отчизне?
Сикх — как русский крестьянин. Добродушен, вынослив и терпелив. Он иного цвета, чем я, но я не чувствую враждебного отчуждения. Я не умею с ним говорить, но мне кажется, что я понимаю его без слов. Гурка ночью ползет, как змея. Режет. Радостно убивает. Сикх отсиживается в траншее, мокнет, ждет, как раб, приказания. Он идет в атаку без гнева, только потому, что нельзя не идти, что на войне нельзя не убить. Я крепко жму ему руку. Он улыбается во весь рот. Где я видел эту улыбку? В Рязанской губернии, у приятеля — егеря Ваньки? Или на вербах, на Девичьем поле, в Москве? Скелетообразный шотландец мне говорит:
— Гурка храбр и жесток, сикх беззлобен и смел. Среди сикхов много магометан. Они знают, что Турция против нас. Подождите, я спрошу его о «священной войне».
Они обмениваются гортанными, звучащими странно словами. Сикх качает черной, как смоль, головой:
— Он говорит: какое мне дело до турок?
По дорожкам, между палаток, проходит целая рота. Невозмутимые, строгие люди. В гетрах, в куртках, в тюрбанах. Хмурится небо. Не умолкает надоедливый дождь. Индийский крестьянин — гурка и сикх — пахал землю, как пашет ее бельгиец, как пашет русский или поляк. Его одели в серое платье. Дали в руки винтовку. Долго везли по синему морю. Привезли в чужую страну и велели сражаться. Гурка доволен. Сикх равнодушен. Но и тот, и другой одинаково убивают немцев. За свободу? За справедливость? За Англию? За Россию? Вот еще одна невскрытая тайна. Как заглянешь в чужую душу? Как поймешь непонятный язык? Я выхожу за ворота. У ворот — браманский бог, часовой. Прибита дощечка: «Indian convalescent depot». Раненые вылечатся от ран и вернутся в траншеи. И снова гурка оскалит зубы и вынет свой нож. И снова сикх будет молча ожидать приказаний. И снова оба будут жертвовать своей жизнью. Где же ключ к этой тайне? К вечной тайне вечной вражды?