Северо-восток или Северо-запад?

31 июля 1920 года, в живописном Коктебеле, будущей райской обители советских писателей, русский поэт Максимилиан Волошин создал один из своих наиболее известных шедевров – «Северовосток». Напомню эти стихи:

Северовосток

Расплясались, разгулялись бесы
По России вдоль и поперек.
Рвет и крутит снежные завесы
Выстуженный северовосток.

Ветер обнаженных плоскогорий,
Ветер тундр, полесий и поморий,
Черный ветер ледяных равнин,
Ветер смут, побоищ и погромов,
Медных зорь, багровых окоемов,
Красных туч и пламенных годин.

Этот ветер был нам верным другом
На распутьях всех лихих дорог:
Сотни лет мы шли навстречу вьюгам
С юга вдаль - на северо-восток.
Войте, вейте, снежные стихии,
Заметая древние гроба:
В этом ветре вся судьба России -
Страшная безумная судьба.

В этом ветре гнет веков свинцовых:
Русь Малют, Иванов, Годуновых,
Хищников, опричников, стрельцов,
Свежевателей живого мяса,
Чертогона, вихря, свистопляса:
Быль царей и явь большевиков.

Что менялось? Знаки и возглавья.
Тот же ураган на всех путях:
В комиссарах - дурь самодержавья,
Взрывы революции в царях.
Вздеть на виску, выбить из подклетья,
И швырнуть вперед через столетья
Вопреки законам естества -
Тот же хмель и та же трын-трава.
Ныне ль, даве ль - всё одно и то же:
Волчьи морды, машкеры и рожи,
Спертый дух и одичалый мозг,
Сыск и кухня Тайных Канцелярий,
Пьяный гик осатанелых тварей,
Жгучий свист шпицрутенов и розг,
Дикий сон военных поселений,
Фаланстер, парадов и равнений,
Павлов, Аракчеевых, Петров,
Жутких Гатчин, страшных Петербургов,
Замыслы неистовых хирургов
И размах заплечных мастеров.

Сотни лет тупых и зверских пыток,
И еще не весь развернут свиток
И не замкнут список палачей,
Бред Разведок, ужас Чрезвычаек -
Ни Москва, ни Астрахань, ни Яик
Не видали времени горчей.

Бей в лицо и режь нам грудь ножами,
Жги войной, усобьем, мятежами -
Сотни лет навстречу всем ветрам
Мы идем по ледяным пустыням -
Не дойдем и в снежной вьюге сгинем
Иль найдем поруганный наш храм, -

Нам ли весить замысел Господний?
Всё поймем, всё вынесем, любя, -
Жгучий ветр полярной преисподней,
Божий Бич! приветствую тебя.

Гениальный поэтический конспект российской истории. Мгновенная фотография со вспышкой. Вспышка в данном случае – это сила гения Волошина. Все постиг, все понял поэт. Вот она – Россия и ее история, вся как есть, без тумана и недомолвок. Ужас, безысходная фантасмагория безвременья: «Что менялось? Знаки и возглавья…». Суть не меняется, будь то цари, будь то комиссары. Вектор этого безвременья, этой псевдоистории – Северо-восток. Евразийский, черный, ордынско-имперский вектор, заданный Москвой. Вектор-ветер. Путь от Европы, в тундру, на Колыму, к ГУЛАГу. В 1920-м ГУЛАГ уже просматривался на горизонте. Волошин, с его даром исторического ясновидения, наверняка различал его очертания. И что же в итоге?

А в итоге:

«…Всё поймем, всё вынесем, любя, -
Жгучий ветр полярной преисподней,
Божий Бич! приветствую тебя».

В итоге – принятие. В итоге Волошин прощает и даже любит этот кромешный метаисторический бред. Стихотворение, которое поначалу кажется попыткой превозмочь Россию, ее «карму», оказывается хлыстовским опьянением российским бредом. Волошин упоен этим бредом, по-женски отдается ему, приветствует его, принимает как непостижимый разумом «замысел Господний», уповая на конечное обретение некоего «храма». По-существу, волошинская панорама российского деспотизма оборачивается его апологетикой, ибо «сотни лет тупых и зверских пыток» - непременное условие, так сказать, диалектическая изнанка поисков «храма», «царства Божьего на земле». Эдакий апокалиптический мазохизм, доходящий в финале до прямо-таки сладострастных взвизгиваний: «Бей в лицо и режь нам грудь ножами, жги войной, усобьем, мятежами… Все поймем, все вынесем, любя…».

Поразительно. Пресловутая загадка русской души. Прозрение поэта оборачивается полной слепотой. А ведь перед тем, как написать эти стихи Волошин уже видел красный террор. Но видел какими-то странными, сектантскими глазами. Бунин вспоминает в «Окаянных днях» о встречах с Волошиным в Одессе 1919 года: «Вечером у нас опять сидел Волошин. Чудовищно! Говорит, что провел весь день с начальником чрезвычайки Северным (Юзефовичем), у которого "кристальная душа". Так и сказал: кристальная». Поясню, речь идет о начальнике одесской чрезвычайки, где «офицеров истязали, привязывая цeпями к доскам, медленно вставляя в топку и жаря, других разрывали пополам колесами лебедок, третьих опускали по очереди в котел с кипятком и в море, а потом бросали в топку» (С.Мельгунов, «Красный террор в России»).

Спустя несколько месяцев после создания «Северовостока» в Крыму развернется массовое убийство белогвардейцев, не ушедших за рубеж с Врангелем. Их будут толпами тупо топить в море. Волошин заранее, наперед принимает это. Наперед принимает геноцидную коллективизацию и Беломорканал, сплошь в окоченевших крестьянских трупах. Известный актер Георгий Жженов, прошедший лагеря, навсегда запомнил истошный женский крик, который он услышал в коридорах Лубянки: «Только не бейте по половым органам!!!». Волошин принимает и это. Это тоже – «замысел Господний», неисповедимый путь к русскому «храму». Это тоже надо «понять и вынести, любя». И даже приветствовать. Стараясь бряцаньем на лире перекрыть вопль об отбитых половых органах, Волошин поет гимн Северо-востоку, русскому пути, который фатально материализуется в колымской трассе…

И это – гений. А мы клеймим позором сонмы сереньких стукачей-обывателей из коммуналок. Чего уж с них-то спрашивать, если длинноволосый апостол Серебряного века в чеканных строках повелел «понять, вынести и любить»? Вот они и поняли, что надо приспосабливаться и выживать. Вот они и выносили эту жизнь, где на «двадцать восемь комнаток всего одна уборная», чтобы не попасть куда-нибудь похуже. И любили, конечно. Вождя. Вон его календарный портретик на обоях.

А ведь и всего-то от Волошина требовалось – трезво, мужественно понять и сказать, что путь-то совсем не тот. Что идти следовало не на Северо-восток, а на Северо-запад. Но не к Петербургу, который при всем своем внешнем европеизме все равно пребывает в жутком потоке северо-восточного вектора, что отлично понял и выразил Волошин. А к Новгороду. Новгород как образ и идея – вот подлинная альтернатива московитскому Северо-востоку. Именно с уничтожения Новгородской республики начался всецелый, безальтернативный русский путь в «тундры» и «ледяные равнины». В историческое никуда.

В 1867 году Алексей Константинович Толстой написал свою знаменитую балладу «Змей Тугарин», в которой раскрыл суть метаморфозы, произошедшей с русской душой под московско-ордынским давлением. Напомню, А.К. Толстой описывает, как в вольном, домонгольском Киеве появляется некая косоглазая образина, которая пророчит русским:

«…На честь вы поруху научитесь класть,
И вот, наглотавшись татарщины всласть,
‎Вы Русью её назовёте!
И с честной поссоритесь вы стариной,
‎И, предкам великим на сором,
Не слушая голоса крови родной,
Вы скажете: „Станем к варягам спиной,
‎Лицом повернёмся к обдорам!“».

Стихотворение А.К. Толстого – это гениальный поэтический конспект чудовищного превращения Руси в Россию. На смену северо-западному, варяжскому, вектору пришел вектор северо-восточный, «обдорский».

И Волошин тоже поворачивается лицом к «обдорам». Европейски образованный человек, он не видит альтернативы Северо-востоку. Наш славный Серебряный век, по сути, закончился тем, что пропел в лице Волошина осанну северо-востоку, дикому горизонту болот и тундры. А немного ранее Александр Блок восславил «скифов». Ужасный финал лучшего этапа русской культуры, показавший внутреннюю слабость русского европеизма (и, соответственно, Февраля как попытки преодоления «северо-восточной» парадигмы).

В чем же причина помрачения? Я считаю, прежде всего, в дефиците буржуазности – недаром сама история России началась, по сути, с ритуального уничтожении буржуазного Новгорода, а с ним – здорового, устойчивого чувства жизни, самой возможности европейского пути развитии. С момента уничтожения Новгорода русские оказались вне истории, и тогда начался их путь на Северо-восток, в никуда. Новгородская буржуазность могла стать той прививкой, которая помешала бы формированию религиозного и государственного сознания московского типа. Вообще, буржуазность – это тот самый антидот, выработанный Европой, который лучше всего предохраняет личность и социум от разрушительных крайностей.

«Россия – самая антибуржуазная страна в мире…», - подчеркивал Бердяев. Причем вся, снизу доверху – от простонародья до элиты. Крестьяне-общинники саботировали столыпинскую реформу. Деятели культуры эпохи недолгого расцвета русского капитализма, нередко имевшие квартиры в Париже и жившие там по полгода, тоже брезговали буржуазностью. Блок, помнится, писал в дневнике до революции: «…Отойди от меня, сатана, отойди от меня, буржуа, только так, чтобы не соприкасаться, не видеть, не слышать; лучше я или еще хуже его, не знаю, но гнусно мне, рвотно мне, отойди, сатана».

Пожалуй, один лишь Игорь Северянин не чурался буржуазности, но у него она была русской фрондой, позой, без глубины. Только Розанов имел чувство земного, бытийную здравость, он первым указал на отсутствие в русском народе культуры собственности. Но Розанов скорее гениальный обыватель, нежели буржуа, он слишком «московский», «северо-восточный». Буржуазность в моем понимании немыслима без «традиции свободы, упорства и человеческого достоинства» (Новодворская). Розанов, конечно, иной тип.

В итоге столь многообещающий Серебряный век закончился блоковской осанной красногвардейскому патрулю и волошинским гимном Северо-востоку. Несмотря на весь свой европеизм, русский Серебряный век был зачарован Россией, опьянен ею, в нем не было критического разума по отношению к России. Блок и Волошин завороженно слушали российский ветер Северо-востока, и духовно приняли большевизм, ибо он был в этом ветре. А может быть, большевизм и есть этот ветер. Сама Россия – большевизм. Сама русская душа, сформированная Россией, типом ее государственности и религиозности, есть душа большевистская, экстремистская, сектантская. Краснота не отстает от русской натуры именно потому, что это ее цвет уже на протяжении нескольких веков.

Это цвет сектантского исступления, радения, к которому склонна русская душа – неразвитая, незрелая, так и не прошедшая настоящую школу европейской культуры, европейского гуманизма. Русские не умеют и не желают обустраивать землю, жить по-человечески, но зато легко прельщаются поисками «храма», «царства Божьего на земле». Бердяев правильно сказал, что русские – народ-странник, и странничество это разрушительное, обращенное к безжизненным пространствам Северо-востока, к нечеловеческому, к холоду сектантского жизнеотрицания. В результате русское стремление к «царству Божьему на земле», к «храму», гнушение человеческим, буржуазным неизбежно оборачивается изуверской государственностью, опричниной, военными поселениями, ГУЛАГом, вечным российским безвременьем. Россия – это дикий государственный деспотизм в органическом сочетании с диким хлыстовством духа. Единство дикой формы и дикого содержания: пыточного подвала и угарной молельной избы.

Волошин все это прекрасно увидел, но в итоге вместо того, чтобы дать трезвую оценку России, он, по сути, призывает идти дальше и дальше на Северо-восток, в небытие. Человек, не вылезавший из Европ, вдруг пускается вместе с Россией в хлыстовское радение ее жуткой псевдоистории. Что это – незрелость души, безответственность? Хорошо, конечно, приветствовать «ветр полярной преисподней», вполне буржуазно дыша киммерийскими ветерками Коктебеля. Или, сидя в шикарной писательской квартире, воспевать каторжное строительство Беломорканала, как это делали другие. Есть что-то очень логичное в том, что волошинский особняк стал обиталищем советских писателей. Блок, написав «Двенадцать», понял вскоре, что он сделал – и умер от тоски, от отвращения к окружающей жизни. А вот Волошин завещал свой прекрасный дом совку…

Да, «Змей Тугарин» А.К. Толстого – антитеза Волошину. Сам дух этого стихотворения – трезвый, солнечный, белокаменный – противоположен сумеречному экстатизму «Северовостока», его шаманьему кружению. И как не похожи финалы эти стихотворений: глухие волошинские стенания о «Божьем биче» и «замысле Господнем», будто доносящиеся сквозь вой ночной вьюги, и вот эти строки, напоминающие вольную Балтику в золотых россыпях полдня:

«Я пью за варягов, за дедов лихих,
‎Кем русская сила подъята,
Кем славен наш Киев, кем грек приутих,
За синее море, которое их,
‎Шумя, принесло от заката!».

Однако результаты истории России (если вообще применительно к России можно говорить об истории как движении, процессе) заставляют вспомнить совсем иные по тону строки о варягах – из стихотворения Николая Гумилева «Швеция» (1917). Гумилев обращается к стране варягов:

«Для нас священная навеки
Страна, ты помнишь ли, скажи,
Тот день, как из Варягов в Греки
Пошли суровые мужи?
<…>
И неужель твой ветер свежий
Вотще нам в уши сладко выл,
К Руси славянской, печенежьей
Вотще твой Рюрик приходил?».

«Ветер свежий» - это ветер Северо-запада. Уроженец Кронштадта, Николай Гумилев хорошо его чувствовал. Кстати, в 1909 году он дрался на дуэли с Волошиным. Бытовая причина поединка неважна – важна его знаковость. Примечательно, что секундантом Волошина был Алексей Николаевич Толстой – культурный антипод Алексея Константиновича Толстого, позднее воспевший «замыслы неистовых хирургов и размах заплечных мастеров» в просталинском романе «Петр Первый». Северо-восточный вектор приведет «красного графа» Алексея Николаевича в ряды большевистской литературно-политической элиты. Волошин вовремя умер и, к счастью, не прошел путь своего секунданта, но успел-таки завещать свой дом советским писателям. Гумилев же, как известно, будет расстрелян чекистами в 1921 году. Вот такая богатейшая смысловая вязь…

Северо-восток и Северо-запад – эти цивилизационные векторы образуют «вилку» русской души. И они расходятся все дальше и дальше. Собственно, этот конфликт и составляет главное содержание русской драмы. Причем, магистральным, доминирующим остается, конечно, Северо-восток. Северо-запад – традиция активного меньшинства, в котором сохранился вольный дух Новгорода, дух русской Европы, «свобода, упорство и достоинство». «За наше безнадежное дело» - вот по праву девиз Северо-запада. Это великолепно выразил Юрий Нестеренко, в творчестве которого наша тема зазвучала с новой силой:

«О северо-запад Империи бьется волна.
С упорством отчаянья снова и снова устало
Разбитое тело свое собирает она
И падает голою грудью на острые скалы,
И брызги, как мошки, летят на огонь маяка,
Чтоб вновь возвратиться к холодной ярящейся пене.
Маяк есть подобие свечки в руке старика,
Который внутри его мерит витками ступени,
Неспешно, но верно по лестнице двигаясь вверх,
И капает воск на ступень, как слеза из глазницы.
Смотритель одной из морских несменяемых вех,
Артритный морщинистый сторож имперской границы,
Однако, не плачет: довольно соленой воды
Внизу, где грохочет осенних штормов канонада!
Империя скупо платила ему за труды,
Однако платила исправно - а что еще надо? -
Все эти, не сбиться бы, сорок без малого лет...
И он ей исправно служил, не заботясь вопросом,
Кому предназначен его еженощный привет,
Горящий во мраке над стылым скалистым откосом?
Судам? Но какие же в этих краях корабли?
Тем более - в бурю? Ну разве - незримые глазу...
По крайности, пАруса в этой свинцовой дали
За все эти годы он так и не видел ни разу.
Богам или звездам? Но ватные панцири туч
От дольней докуки небесный покой охраняют.
И шарит в тумане по локоть блуждающий луч,
И свечи прозрачную кровь на ступени роняют
Вернее всего, потому лишь, что быть маяку
Столичный чиновник велел, не бывавший здесь сроду.
Смотритель немногое видел на долгом веку -
Лишь ветер, да скалы, да темно-соленую воду.
Что было до этого - сам уже помнит с трудом:
Какое-то лето, гербы, и мундиры, и флаги,
Кареты, ливреи, огнями сияющий дом,
Какие-то речи и клятвы, соратники, шпаги,
Конвой, коридор, каземат, кандалы, голоса,
Бессонная ночь, эшафот возле окон острога,
Пакет. "Вам предписано в двадцать четыре часа..."
Простая одежда, брусчатка, повозка, дорога...
А после - маяк. Он не ропщет. Не худший удел,
Не повод отнюдь от тоски повредиться в рассудке.
Покой. Свежий воздух. Безлюдье. Всего-то и дел -
По лестнице вверх подниматься два раза за сутки,
Огонь зажигать ввечеру и гасить поутру,
Раз в месяц в подсвечник прилаживать новую свечку,
Рубашку сушить на промозглом ноябрьском ветру,
Плавник собирать и топить самодельную печку,
Смотреть, как порою, пробившись сквозь тучи, луна
Разбрызгает ртуть по морщинистой шкуре залива,
Да слушать, как снизу с Империей бьется волна.
Империя очень прочна. Но волна терпелива».