"Человек=Человек" Б. Брехта в постановке Ю. Бутусова. МХТ, "Сезон Станиславского"
Крайне важно следующее обстоятельство, которое редко принимается в рассчёт: чаще всего, мы видим один спектакль. То есть, всего один, воспринимая его единичной акцией. Как некую данность и цельность. А ведь понятно, что спектакль на спектакль не приходится. Пятилетняя работа в театре приучила меня сравнивать разные представления одной и той же постановки. И, доложу я вам, нет в театре кайфа слаще и трепетнее, чем различать отличия. Как в той самой игре: найди пять. Или десять.
Бывает так, что с самого начала не заладилось, бывает, что, напротив, покатило как с горки: энергетические импульсы, завязываясь в узелок, передаются от одного актёра к другому; а тот с похмелья, а у этой пмс, и не задалось. Хуже только, когда тупо отрабатывают текст и расставленные режиссёром мизансцены, соответствуя, но не соответстствуя. Зато бывает так, что представление, провисавшее поначалу, вдруг набирает обороты и, вдруг, неожиданно, выруливает в финале на несколько минут обезоруживающего и всепрощающего счастья.

Работа в театре так же научила меня смотреть спектакли со стороны кулис. Как же различается вид спереди и с тыла! Дело в том, что зритель из зала видит причинно-последовательное единство: актер вышел из правой кулисы и сказал реплику актёру, стоящему у левой кулисы, после чего случилось нечто. Но актёры только на сцене присутствуют от начала до конца, а если они исчезают с поля зрения зрителя, то исчезают и из-за кулис тоже, уходят в гримёрку или в курилку, в буфет или в туалет. Отговорили текст и исчезли. Они же как человек во сне - не могут видеть себя со стороны и не воспринимают спектакль как цельность (тем более, если нет второго состава). Всё это очевидные наблюдения, но, тем не менее, важные.

Хотя я совсем не об этом. Это меня опять в сторону увело.


Самое главное в стихах переводу не поддаётся. Более того, то, что не поддаётся переводу и есть главное. Более того, именно наличие непереводимого и делает стихи стихами (и наоборот). Прописные истины, много раз описанные и проанализированные. Но, кажется, практически не затронутые рефлексии когда речь идёт о привозных спектаклях, переносимых в чужие, посторонние стены.
Спектакль ведь как вино или же виски - заливается и настаивается в определённых помещениях. Он разливается и плещется там, где работа над ним шла с нуля, с основания. Дело даже не в конкретном устройстве конкретной сцены, но в бессознательных реакциях на привычное пространство. Причём не только у актёров, но и у зрителей (причём, не только постоянных).
А ещё и в том, что прошедшие показы, слюдяными плёнками, присутствуют на очередном представлении. Они же копятся в складках кулис и декораций что твой сон, скапливающийся в углах глаз. Спектакль зависит от помещения не меньше картины, выставленной в конкретном музее и ставшей его неотъемлемой частью. Литовский "Гамлет", показанный в тёмном зале МТЮЗа выглядел как история про "в тёмноё-тёмной комнате стоит тёмный-тёмный гроб". А если бы его показали в ЦИМе или, вот как Брехта во МХТ, смею верить, он вышел бы несколько иным. Точно так же, как и "Идиот" Някрошюса красиво вписался в пыль и ложи Малого, как будто бы там и был.

А вот у спектакля Бутусова, привезённого из Александринки, с выставочным помещением не срослось. Интересно, что бы получилось, если бы его показывали, ну, например, на Таганке? Вряд ли бы помогло, но шанс имелся. А тут, в МХТ, полуудача "Трёхгрошовой оперы", пропитанной примерно теми же кабаретными дискурсами, активно вытесняла и пожирала спектакль питерцев. И противоборство это ощущалось едва ли не на физическом уровне.
Не заладилось, не срослось с первой минуты, хотя, возможно, просто спектакль плохой. Хотя всё в нём, вроде бы, на месте, но пришлось уйти в антракте, чего, обычно, себе не позволяешь. Вот ведь напасть фестивального движения - привыкаешь к хорошим спектаклям и далее, опять же, на автомате, приходишь с завышенными ожиданиями, даже если ничего от постановки не ждёшь. Так праздник, закончившись, бьёт тебя мордой о будни, а отпуск в Барселоне об мёрзлость и дряблость московского утречка.
Пожалуй, он был обречён, конечно же.