|
|
Пишет Paslen/Proust (![[info]](http://lj.rossia.org/img/userinfo.gif){kind=small} paslen)@ 2010-02-06 00:59:00 |
 |
|
 |
|
|
|
|
|
|
 |
|
 |
Лувр
Главная идея Лувра - многократно превышенная возможность восприятия, когда всего не унесёшь, невозможно. Более того, не увидишь и малой его части, даже если и представить, что ты посвятил этому занятию целую жизнь. Постоянно увеличивающееся множество, расширяющееся и разбухающее, выставляющее самого себя; картины и скульптуры лишь повод. Даже если честно стараться и сосредотачиваться, скоро тебя начинает зашкаливать и подташнивать, а всё это бессчисленное великолепие оборачивается тоннами лощёного виноградного мяса.
Пробки выбивает уже в подземелье под пирамидой, огромном лабиринте из розоватого туфа и мрамора, растянувшегося на несколько этажей далеко за арку Тюрильи, едва ли не до площади Конкорд (на одной из минус-площадей выставлен макет всего этого великолепия в разрезе и он потрясает не меньше, чем Арчимбольдо или Хальс).
И даже когда сам музей не работает, здесь можно гулять и пользоваться магазинами, барами и парковками, в которых смысла не больше, чем во всём остальном городе.
Если в городе есть хоть какой-нибудь смысл.
Подземный лабиринт из ровных бело-розово-серых стен делится на залы и проходы, с неожиданно открывающейся исторической кладкой или же выставкой скульптур, снятых с крыши. Обветренные, они кажутся архаичнее Кор из Коринф.
В одном из таких пространств, в центре которого стоит круглая каменная юрта до потолка проходит последняя выставка Кошута, развесившего вокруг пирамиды фразы, светящиеся неоном. Библиотека.
То есть, дальше можно уже не ходить. тут же - киноконцертный зал, кафе и рестораны, круглый лифт, поднимающийся вверх и атмосфера уже даже не вокзала, но межконтинентального аэропорта.
Поточный туризм, коммерциализированный до последней степени (не утверждаю, что это плохо: волка ноги кормят), превращает в мега-мега-мегамолл не только подземную часть айсберга, но и галереи, битком набитые отборными и отобранными шедеврами, что сливаются в бесконечный видеоклип, ударно бьющий уже не в голову, но в пятки.
Если Иф Бонфуа говорил, что выставленное в определенных стенах произведение искусства невозможно уже более отодрать от выставочных помещений, сливающихся вместе с ним в единый смысловой комплекс, то в Лувре все эти многочисленные пристрои, проходы, лифты и эскалаторы, делающие дворцовый комплекс едва ли не буквальным метрополитеном со станциями, носящими названия главных живописцев и ваятелей, а так же с тоннелями, где разнообразные цвета, света и таланты сливаются в буро-малиновое отверстие тоннелей, из которых вдруг выскакивает, выпрыгивает, наскакивает на тебя очередная порция узнанных холстов-станций, индивидуальных манер и особенностей тех или иных направлений или даже эпох, перетянули и выхолостили даже повод, не оставив огорошенному, оглушённому туристу ничего взамен.
Тебе нужна цель, метка, пунктум, иначе горшочек никогда не остановится и будет продолжать варить кашу-зелье из Рубенса и Рембрандта.
Цель возникает если ты точно знаешь, что хочешь, а желаниями своими легко управляешь только если знаешь себя.
Разумеется, мы начали с Ники, открывающей коридор с итальянцами, где самые первые две фрески Ботичелли мгновенно выдают такое количество эмоций и ощущений, что дальше уже можно не идти.
А дальше, кого здесь только нет (вход всем посторонним), галопом, в духе бертолучиевских "Мечтателей", утрамбовывая историю подведомственной тебе цивилизации зазипованными файлами.
И уже очень скоро системный блок, лишённый оперативной и какой угодно памяти, начинает пищать, точно царь мышей, время от времени отключаясь или же переходя в спящий режим.
И тогда на первый план выходят ноги, точнее, ступни, стёртые в кровь, подобно непрожаренному бифштексу.
А за итальянцами следуют испанцы (в анфиладе их затерялась комната с русскими иконами), потом ты спускаешься вниз к древним грекам, египтянам и междуречью, выставленным в исторических покоях с лепниной и расписными плафонами и это отрезвляет, действуя подобно запаху кофе, который специально раскладывают в парфюмерных магазинах для того, чтобы покупатели приводили затравленное обоняние в норму.
Через сады скульптур с карликовыми деревцами и стеклянными потолками, вверх-вниз на лифте и на эскалаторе, через вестибюль с четырехчастной инсталляцией Ансельма Кифера, намертво впаянной в каменные ниши (нужны фоты?) попадаешь в крыло с бельгийцами, голландцами и немцами. И "лапландия", как моя жена обозначала предпоследнюю стадию опьянения, когда ты лежишь, а мир вокруг крутится и сбивает тебя, уже лежащего, с ног) продолжается.
Через роскошный зал Рубенса, посвящённый серии его картин, рассказывающей про жизнь Марии Медичи, приходишь к не менее огромному собранию Ван Дейка, полутора залам Рембрандта, двум крошечным Вермеерам, помещённым в тяжеловесные рамы орехового дерева. В небольших, вспомогательных залах едва не проскакиваешь мимо замечательных Дюрера, Гольбена и Кранаха.
А если на том же этаже пойти в другое крыло то откроются дивные дивы постепенного вырождения французской живописи - от первородного Фуке, писавшего королей и средневековых миниатюр к громадам Давида и Жерико, салону и прочему гладкописному крошеву.
Тут же, время от времени, втыкаются экспозиции рисунков и гравюр, выставленных в затемнённых залах и тогда машина времени теряет скорость, тебе кажется, что ты замедляешься и проходят часы часов, но чу, минута, другая и всё это осязательное истязание начинается по новой.
Я не знаю кому и зачем это нужно, просто так сложилось, склеилось. Должно быть, лучшая коллекция мира и должна воздействовать не положительным, но убийственным образом, после чего ты превращаешься в мышь, что ищет норку.
Точно так же, между прочим, ты идёшь по городу в поисках где же приземлиться, прилуниться, приводниться, но Париж всё разламывает и разламывает краюхи бульваров и площадей, подкидывает улицы и лица, магазины и витрины магазинов, сквозь которые ты заглядываешь внутрь, но знание или, хотя бы, понимание ускользают от тебя и снова прячутся где-то в глубине.
Город - это то, что всегда сокрыто, запрятано, хотя и кажется, что окна и двери могут показать тебе все те сокровища и весь тот хлам, что растаскан по углам, уголкам и тёмным комнатам. Так и предметы луврской коллекции, гомонящие толпой на Больших Бульварах, только делают вид, что они - окна внутрь, лишь слегка пропускающие свет.
Тебе хорошо здесь только если у тебя здесь есть дом. Дом как осознанный выбор. Как знание о том, что тебе необходимо. Я вспоминаю детские мечтания о Париже, построенные на передаче "Международная панорама" и туристических проспектах, вывезенных из капиталистического зазеркалья редкими советскими туристами.
Того Парижа больше нет. Не знаю, хорошо ли это, плохо ли?
Я вижу разномастную толпу, одетую кто во что горазд, обычных людей, мужчин и женщин, туристов и не очень, она ничем не отличается от московской - так же атомизирована, разобщена и редко чистит обувь.
Вот что важно: Париж перестал быть праздником, перестал быть целью. Отныне цель находится где-то внутри города и Париж способен проканать только через личную сопричастность. Если у тебя здесь дела, например. Или любовь. Или важная встреча - с прекрасным или ужасным, или каким угодно.
Писатели и читатели. Книги и афиши. Красное вино и абрикосовый джем. Мода и стиль. Ар-нуво и фонари. Парковая скульптура и собачьи какашки. Тяжёлые тьеполовские облака и дебаркадеры. Подворотни и лапша в китайском ресторане. Торжество дизайна и чужие жизни, с которыми у тебя нет ничего общего и с которыми ты никогда более (никогда!) не пересечёшься, не увидишься...
Путешествие идёт в зачёт если внутри него жизнь не останавливается и не превращается в жизнь внутри жизни, как это обычно бывает в отпуске или, между прочим, в искусстве.
Ведь ныне артефакты (особенно современные) волнуют нас, в основном, личной сопричастностью, возникающей из обладания (хотя бы и потенциально возможного) или же нерядового отношения. Всего в мире (искусства, литературы, информации) скопилось слишком много, отчего отбор сузился до границ твоего персонального отбора, диктуемого набором обстоятельств.
Знакомый художник или коллекционер, галерист или музейщик, земляк-художник, сосед или соавтор в такой ситуации оказываются важнее (влияя на твой нутрянной выбор) всех мировых институций, сочиняющих моду и приоритеты согласно собственному штатному расписанию.
На тебя вдруг, метеоритом, падает огромный мир, который нельзя пережевать, переживать, пережидать, отламывая, откусывая, отщипывая по кусочку, желудок не справляется точно так же, как и руки, ноги, го-ло-ва.
В этом смысле, как и во многих других смыслах, Лувр является символом Парижа, точнее, его точной копией, двойником и дублёром.
Главная идея Лувра - многократно превышенная возможность восприятия, когда всего не унесёшь, невозможно. Более того, не увидишь и малой его части, даже если и представить, что ты посвятил этому занятию целую жизнь. Постоянно увеличивающееся множество, расширяющееся и разбухающее, выставляющее самого себя; картины и скульптуры лишь повод. Даже если честно стараться и сосредотачиваться, скоро тебя начинает зашкаливать и подташнивать, а всё это бессчисленное великолепие оборачивается тоннами лощёного виноградного мяса.
Пробки выбивает уже в подземелье под пирамидой, огромном лабиринте из розоватого туфа и мрамора, растянувшегося на несколько этажей далеко за арку Тюрильи, едва ли не до площади Конкорд (на одной из минус-площадей выставлен макет всего этого великолепия в разрезе и он потрясает не меньше, чем Арчимбольдо или Хальс).
И даже когда сам музей не работает, здесь можно гулять и пользоваться магазинами, барами и парковками, в которых смысла не больше, чем во всём остальном городе.
Если в городе есть хоть какой-нибудь смысл.
Подземный лабиринт из ровных бело-розово-серых стен делится на залы и проходы, с неожиданно открывающейся исторической кладкой или же выставкой скульптур, снятых с крыши. Обветренные, они кажутся архаичнее Кор из Коринф.
В одном из таких пространств, в центре которого стоит круглая каменная юрта до потолка проходит последняя выставка Кошута, развесившего вокруг пирамиды фразы, светящиеся неоном. Библиотека.
То есть, дальше можно уже не ходить. тут же - киноконцертный зал, кафе и рестораны, круглый лифт, поднимающийся вверх и атмосфера уже даже не вокзала, но межконтинентального аэропорта.
Поточный туризм, коммерциализированный до последней степени (не утверждаю, что это плохо: волка ноги кормят), превращает в мега-мега-мегамолл не только подземную часть айсберга, но и галереи, битком набитые отборными и отобранными шедеврами, что сливаются в бесконечный видеоклип, ударно бьющий уже не в голову, но в пятки.
Если Иф Бонфуа говорил, что выставленное в определенных стенах произведение искусства невозможно уже более отодрать от выставочных помещений, сливающихся вместе с ним в единый смысловой комплекс, то в Лувре все эти многочисленные пристрои, проходы, лифты и эскалаторы, делающие дворцовый комплекс едва ли не буквальным метрополитеном со станциями, носящими названия главных живописцев и ваятелей, а так же с тоннелями, где разнообразные цвета, света и таланты сливаются в буро-малиновое отверстие тоннелей, из которых вдруг выскакивает, выпрыгивает, наскакивает на тебя очередная порция узнанных холстов-станций, индивидуальных манер и особенностей тех или иных направлений или даже эпох, перетянули и выхолостили даже повод, не оставив огорошенному, оглушённому туристу ничего взамен.
Тебе нужна цель, метка, пунктум, иначе горшочек никогда не остановится и будет продолжать варить кашу-зелье из Рубенса и Рембрандта.
Цель возникает если ты точно знаешь, что хочешь, а желаниями своими легко управляешь только если знаешь себя.
Разумеется, мы начали с Ники, открывающей коридор с итальянцами, где самые первые две фрески Ботичелли мгновенно выдают такое количество эмоций и ощущений, что дальше уже можно не идти.
А дальше, кого здесь только нет (вход всем посторонним), галопом, в духе бертолучиевских "Мечтателей", утрамбовывая историю подведомственной тебе цивилизации зазипованными файлами.
И уже очень скоро системный блок, лишённый оперативной и какой угодно памяти, начинает пищать, точно царь мышей, время от времени отключаясь или же переходя в спящий режим.
И тогда на первый план выходят ноги, точнее, ступни, стёртые в кровь, подобно непрожаренному бифштексу.
А за итальянцами следуют испанцы (в анфиладе их затерялась комната с русскими иконами), потом ты спускаешься вниз к древним грекам, египтянам и междуречью, выставленным в исторических покоях с лепниной и расписными плафонами и это отрезвляет, действуя подобно запаху кофе, который специально раскладывают в парфюмерных магазинах для того, чтобы покупатели приводили затравленное обоняние в норму.
Через сады скульптур с карликовыми деревцами и стеклянными потолками, вверх-вниз на лифте и на эскалаторе, через вестибюль с четырехчастной инсталляцией Ансельма Кифера, намертво впаянной в каменные ниши (нужны фоты?) попадаешь в крыло с бельгийцами, голландцами и немцами. И "лапландия", как моя жена обозначала предпоследнюю стадию опьянения, когда ты лежишь, а мир вокруг крутится и сбивает тебя, уже лежащего, с ног) продолжается.
Через роскошный зал Рубенса, посвящённый серии его картин, рассказывающей про жизнь Марии Медичи, приходишь к не менее огромному собранию Ван Дейка, полутора залам Рембрандта, двум крошечным Вермеерам, помещённым в тяжеловесные рамы орехового дерева. В небольших, вспомогательных залах едва не проскакиваешь мимо замечательных Дюрера, Гольбена и Кранаха.
А если на том же этаже пойти в другое крыло то откроются дивные дивы постепенного вырождения французской живописи - от первородного Фуке, писавшего королей и средневековых миниатюр к громадам Давида и Жерико, салону и прочему гладкописному крошеву.
Тут же, время от времени, втыкаются экспозиции рисунков и гравюр, выставленных в затемнённых залах и тогда машина времени теряет скорость, тебе кажется, что ты замедляешься и проходят часы часов, но чу, минута, другая и всё это осязательное истязание начинается по новой.
Я не знаю кому и зачем это нужно, просто так сложилось, склеилось. Должно быть, лучшая коллекция мира и должна воздействовать не положительным, но убийственным образом, после чего ты превращаешься в мышь, что ищет норку.
Точно так же, между прочим, ты идёшь по городу в поисках где же приземлиться, прилуниться, приводниться, но Париж всё разламывает и разламывает краюхи бульваров и площадей, подкидывает улицы и лица, магазины и витрины магазинов, сквозь которые ты заглядываешь внутрь, но знание или, хотя бы, понимание ускользают от тебя и снова прячутся где-то в глубине.
Город - это то, что всегда сокрыто, запрятано, хотя и кажется, что окна и двери могут показать тебе все те сокровища и весь тот хлам, что растаскан по углам, уголкам и тёмным комнатам. Так и предметы луврской коллекции, гомонящие толпой на Больших Бульварах, только делают вид, что они - окна внутрь, лишь слегка пропускающие свет.
Тебе хорошо здесь только если у тебя здесь есть дом. Дом как осознанный выбор. Как знание о том, что тебе необходимо. Я вспоминаю детские мечтания о Париже, построенные на передаче "Международная панорама" и туристических проспектах, вывезенных из капиталистического зазеркалья редкими советскими туристами.
Того Парижа больше нет. Не знаю, хорошо ли это, плохо ли?
Я вижу разномастную толпу, одетую кто во что горазд, обычных людей, мужчин и женщин, туристов и не очень, она ничем не отличается от московской - так же атомизирована, разобщена и редко чистит обувь.
Вот что важно: Париж перестал быть праздником, перестал быть целью. Отныне цель находится где-то внутри города и Париж способен проканать только через личную сопричастность. Если у тебя здесь дела, например. Или любовь. Или важная встреча - с прекрасным или ужасным, или каким угодно.
Писатели и читатели. Книги и афиши. Красное вино и абрикосовый джем. Мода и стиль. Ар-нуво и фонари. Парковая скульптура и собачьи какашки. Тяжёлые тьеполовские облака и дебаркадеры. Подворотни и лапша в китайском ресторане. Торжество дизайна и чужие жизни, с которыми у тебя нет ничего общего и с которыми ты никогда более (никогда!) не пересечёшься, не увидишься...
Путешествие идёт в зачёт если внутри него жизнь не останавливается и не превращается в жизнь внутри жизни, как это обычно бывает в отпуске или, между прочим, в искусстве.
Ведь ныне артефакты (особенно современные) волнуют нас, в основном, личной сопричастностью, возникающей из обладания (хотя бы и потенциально возможного) или же нерядового отношения. Всего в мире (искусства, литературы, информации) скопилось слишком много, отчего отбор сузился до границ твоего персонального отбора, диктуемого набором обстоятельств.
Знакомый художник или коллекционер, галерист или музейщик, земляк-художник, сосед или соавтор в такой ситуации оказываются важнее (влияя на твой нутрянной выбор) всех мировых институций, сочиняющих моду и приоритеты согласно собственному штатному расписанию.
На тебя вдруг, метеоритом, падает огромный мир, который нельзя пережевать, переживать, пережидать, отламывая, откусывая, отщипывая по кусочку, желудок не справляется точно так же, как и руки, ноги, го-ло-ва.
В этом смысле, как и во многих других смыслах, Лувр является символом Парижа, точнее, его точной копией, двойником и дублёром.
