| |
[Apr. 2nd, 2020|04:33 pm] |
Пишут вот: "Читатель никогда не читает непосредственно
книгу. Читатель читает (воспринимает) некий производный
текст, который пишется (индуцируется) у него внутри
в процессе чтения." Разумеется, так и про всю жизнь
можно сказать, и в этом смысле, как суждение про
сигнал vs восприятие с обработкой, это тавтология.
Но это верно и в чисто утилитарном смысле, про текст
и оценочные о нем суждения.
Из этого, кстати, следует, что к похвале, а не
к осуждению, следует относиться с подозрением. То,
что некий текст мне не пришелся по вкусу, для автора
информацией не является: любой отдельно взятый текст
подавляющему большинству случайных читателей не
понравится или оставит их равнодушными. (Кто не
верит, посмотрите на комментарии к Булгакову или
к Тютчеву на народных порталах. Они все делают
не так, Булгаков особенно, так что там их многому
учат.) Если я фанат Эдуарда Асадова (или кто сегодня
у девочек вместо него) и не отличу в слепом эксперименте
Бродского от Евтушенко, мое "плохо" и "хорошо"
для обычного автора значат одно и то же: его текст
можно переписать на этом языке. Это не плохо само
по себе, а никак, потому что в общем-то при желании
на любом языке можно переписать что угодно. А вот
если я представитель какой-нибудь из агрессивных
эстетических конфессий, мое "хорошо" должно быть
сигналом для автора, что он что-то делает не так.
Разумеется, если я, наоборот, автор, я могу радоваться
не только похвалам тех, с кем мы одинаково относимся
к Державину, Хлебникову, Мандельштаму и прочим товарищам.
(Пушкин не в счет: каноны либо принимаются, либо
отвергаются без особого различения; Гумилев, скажем, тоже,
это мой любимый автор, но его уж очень легко оказывается
переписать на престранных языках; Хармс, Введенский,
Заболоцкий, наверное, еще работают, но лучше работает
какой-нибудь Сергей Марков, которого особо никто не читал).
Может быть, я хочу встроиться в систему, и тогда мне
во многих отношениях важны отзывы признанных мастеров;
может быть, у меня есть значимые друзья, которые могут
разбираться, а могут быть ни в зуб ногой, но мне хочется,
чтобы мои сочинения можно было переписать на их языке.
Ну и самое главное, с чего надо было начинать: может
быть, я Бальмонт или, пардон, Вознесенский, и, когда
вхожу в помещение, мне хочется услышать "ах" от всех
наличествующих в нем женщин, особенно молоденьких.
Но этот момент к качеству моих текстов, каким бы зыбким
ни было это понятие, вообще никак не относится: если
я Эдуард Асадов, будет то же самое, даже громче.
И лифчики в воздухе. То есть, не так: это какое-то
особое качество -- тексты, легко переписываемые
на тех или иных диалектах чувственного языка и
после этого (или сразу) воспринимаемые низом живота.
Живот должен быть женский.
И есть еще огромная область, непосредственно связанная
с оценочными суждениями, которая мне реально недоступна,
я не знаю, чего про нее думать. Это то, что и называют
литературным процессом. Внутри него есть какие-то свои
собственные действия, коммуникации, которые иногда хоть
как-то понятны, а иногда представляются совершенно
бессмысленными. Временами даже вызывающим некоторую
брезгливость, как всякие копошащиеся формы жизни (видимо,
копошащиеся когда-то были важным источником инфекций,
так что эволюции понадобилось обеспечить на этом месте
физиологическое отторжение). Но возможно, что без этого
ничего бы не было. Если до этого места дочитал
какой-нибудь участник литературного процесса -- здесь
абсолютно нет утверждения, что лично вы копошитесь.
А я, наоборот, наверняка где-нибудь копошусь. Это я
говорю на всякий случай, потому что, что я ни напишу,
кто-нибудь да обидится, переписав прочтенное на своем
языке. Совершенно вот это лишнее. |
|
|
