| |
[Oct. 18th, 2018|10:38 pm] |
Приснился рассказ, внезапно не страшилка. Но это давно еще, на самом деле, еще в июле, просто не было времени записать нормально
Она приехала в школу посредине года. Вот день: она сидит на скамье, читает книгу «Здравствуй, грусть» Француазы Саган в оригинале – сама не понимая, что там написано, просто теряет себя в строчках, вспоминая дом, такой не похожий на квартиру тетки, где она теперь живет - квартиру, где из своего только кровать, и окно, и тумбочка в светлой-пресветлой комнате. Ох, Саган - не лучший выбор, да она и не выбирала: успела в последний момент бросить в сумку с полки в гостиной - наверх подниматься уже было нельзя. Здравствуй, грусть. Дом: тихие сумрачные коридоры, пахнувшие деревом, и тот уголок в гардеробной под шубами, где она пряталась, когда хотела побыть одна. Подумать что-нибудь печальное, радостное, злое. Скрипучая ступенька на лестнице. Старая шпаргалка по французским глаголам на листочке у зеркала в ванной. Etre. Avoir. Devoir.
Эй.
Она поднимает глаза. Стоит перед ней: толстяк, не просто полный, не как соседка по парте в прошлой школе - “широкая в кости”, когдатошняя, из бывшей жизни - быстро она перестала быть соседкой после того скандала в столовой за стаканчиками сока, когда она бросила ей в сок помидорку черри, а в лицо несколько слов: жируха, тряпка, жрешь, как свинья. Просто не было сил смотреть, как она радостно ест оладьи, как поднимает их на вилку, рассматривает, как ребенок-идиот из рекламы, улыбаясь идиотской рекламной же улыбкой - от злости все пересыхало изнутри: ну как смотреть на такое, когда у самой еда не лезет в горло, вечно этот страх, что кусочек застрянет в брекетах, а почистить в туалете не успеешь, а потом раскроешь рот - а все увидят, и будет некрасиво, некрасиво, некрасиво, некрасиво. Не было сил смотреть, да и все равно, она знала уже, что уезжает. Но этот, он не как соседка когдатошняя - хуже - весь распухший от жира, огромный, как шар, жирный свисает под футболкой, ноги – как колонны одна на другую: снизу поменьше, над ними побольше. Планета из плоти, сдутый воздушный шар, болезнь и немочь, как такой живет, как живет – тут?
Ты новенькая?
Она смотрит, не отвечая - ей неловко, что он осмелился вообще с ней заговорить, и смутно неприятна мысль, что они могут смешно смотреться со стороны. Он заставляет ее смешно смотреться со стороны, такую худую в ее узком прямом платье на фоне его толщины: словно страница комикса, словно кукла, вырезанная из бумаги.
- Только приехала?
- Раз знаешь, зачем спрашиваешь, - слова застревают в горле, и плещется что-то внутри: злость, отвращение, бешенство, что ее вообще отправили сюда, зачем? Ведь была же хорошая школа. Как спрашивала материна подруга на террасе – они думали, она не видит, не слышит, но она подползла тихо, ловко, как разведчик, она была как опытный шпион – так осторожненько, ни шороха, ни вздоха, не шаркнули по полу туфли - зачем ты ее отсылаешь? С чего это вообще пришло тебе в голову, дорогая? Странное решение, на мой взгляд. Ты знаешь извини но как по мне, это просто жестоко. И образование там гораздо хуже: не будет французского. А тут ведь - Федру Расина. Avoir. Etre. Chercher.
- Ты уже все тут видела? Я одно место во дворе знаю: такое классное.
Он все стоит, все смотрит своими глазками, крохотными за стеклами очков, за горами щек - глупыми глазками, словно поросенок из сказки про трех поросят. Поросят убивают и едят. Их едят волки. Один поросенок построил дом из веточек, но волк сдул его, и дурачок вернулся к матери. Как вы думаете, была ли она счастлива? Конечно, нет, дети, вовсе нет: он пришел, и она расплакалась. Не будет больше французского. Она встала и пошла медленно, специально медленно, чтобы не подумали, но как будто побежала. Не будет больше французского: прощайте, Отверженные, прощай, Федра Расина, любимая мадам де Мерсей. Здравствуй грусть. И она побежала внутри себя еще быстрее, и быстрее, и быстрее.
Вторник. Она уже знает, где столовая и где туалет, знает, где на переменах меньше всего народу. Она все тут видела. Она идет по коридору, и время замедляется. В конце коридора девочки из класса, те, что смеялись вчера, что она не знает, что такое “мюли”, что не смотрела передачу про какую-то крутую девчонку Виолетту Вилетту. Им плевать на осанку ее, еще с балета оставшуюся, на прямую спину и шею, на тонкие щиколотки в туфлях за три сотни, тут другое важно, не деньги: она просто нехороша. Она некрасива, у нее брекеты, она не знает историю, как крутая Виолетта победила время. Кому тут расскажешь, как она спускалась по лестнице, когда родители устраивали тот последний перед ее отъездом прием, а отец стоял и смотрел на нее снизу, и глаза у него были, как у раненого оленя, как у грустной плюшевой собаки.
Беличьи личики, белые зубы, волосы как прозрачное сияние. Те девчонки, как мираж в мареве, слепят так, что больно глазам – смеются, глядя ослепительно жаркими, жгущими взглядами - она хочет отвернуться, поискать спасения, но не может уйти, не может свернуться, как улитка, спираль за спиралью, чтобы смотреть только внутрь себя, дышать собственным теплом, представлять французские слова в ушах. Толстяк стоит в паре метров, и она молит про себя онемевшими губами: пожалуйста, только не здоровайся. Только не здоровайся, ведь тогда станет хуже.
Хуже становится все равно. Какое-то утро, после контрольной. Она уже видела больше, чем думала, тут есть - как с обрыва глядишь вниз, и так и хочется прыгнуть. Он подходит, когда она плачет в гардеробе - уже после скрепок на стуле, после волос, мелькавших в воздухе, как крылья, после кровавых пятен на колготках от порезов - как ожогом приварились они к коже, когда она отдирала их, скрючившись в последней кабинке в туалете, и даже капли из крана капали мертво, грустно, будто прощаясь. Он подходит, кладет руку на плечо: послушай, не плачь. Я все это знаю. Она чувствует идущую от него к ней волну доброты и встающую ей навстречу изнутри стену тошноты. Твой отец военный? А мой врач. И алкоголик. Мне здесь больше, чем дома нравится. Дома он всегда запирал холодильник. Оставлял записки и начинал всегда словом “свинья”. Правильно, хочет крикнуть она, он это правильно, но слова застревают в горле. На нее смотрят маленькие свинячьи глазки, полные наивности, доброты. Она не ела свинины после того, как увидела кино про поросенка - не ела целый месяц, а потом мать заметила, смеялась, oh mon petit juif - и она снова стала есть, через силу, давясь гадостью, назло. Он говорит: послушай, если что, я могу дать тетрадки свои старые. У меня почерк хороший, не как все остальное. Он протягивает руку едва касается ее рукава. Не обращай на них внимания, просто не смотри, не смотри. А она не может ответить: ее раздирают боль, и жажда тепла, и отвращение, растекающееся, как кровь под одеждой.
Все мерзко, все пусто, ненужно, и хочется только спрятаться и вспоминать дом, расколотый теперь, как яйцо, пропавший тихий уголок под шубами, французские глаголы: avoir. Etre, и как хорошо она спускалась по лестнице, и как отец нес ее, когда она подвернула ногу, и весь вечер сидел только с ней, только с ней - не с сестрой - глядя такими большими, такими красивыми глазами, и как он тогда сказал: ты мой единственный друг, еднственный, единственный друг. Хочется думать об этом, но тут слишком светло, и думать не выходит. Поросенок убирается прочь.
А потом: школьная столовая, он идет со своими уродливыми жирами, выпирающими из-под футболки, гигантский, как сдутый воздушный шар, со складками, висящими поверх безразмерных штанов, такой некрасивый, да, мама, si moche, - он идет, шаркая, с полным подносом; она привычно отворачивается в сторону, баюкая, лелея свое отвращение, как вино в бокале - и тут - неслышно зашелестели шторы, дрожь прошла по потолку, мир подмигнул и улыбнулся, засмеялись тысячи ртов - подножка, и он падает вниз. Ложки и вилки грохочут, как каменный дождь с гневных небес. Смеются те девочки с беличьими личиками, с яркими улыбками многоугольных ртов, и нестерпимо ярко светят лампы, освещая кровь от разбитых очок. И тут вдруг на нее обрушивается все сразу: и холод брекетов на собственных зубах, и холод родительского дома, блеск металлических жалюзи, отделявших их дом от остального мира, и стеклянных стен, отделявших друг от друга, и тот случай, тот день, когда она, не веря, что сестра и правда ослепла, собрала всю ее одежду и изрезала ножницами на столе прямо перед ней, перед ее неподвижными глазами, все, чтобы заставить увидеть, признаться, хватит же притворяться - только бы не признавать того, что висело посреди неба, словно серое солнце, на что нельзя было смотреть, но невозможно было не видеть - все это обрушилось на нее огромной волной, и она вскочила, роняя салфетку, и подбежала, и опустилась на колени рядом с ним, и обняла его уродливую голову, плача так, как плачут только один раз в жизни
|
|
|
![[info]](http://lj.rossia.org/img/userinfo.gif){kind=small}