|
|
Пишет Игорь Петров (![[info]](http://lj.rossia.org/img/userinfo.gif){kind=small} labas)@ 2010-05-31 14:56:00 |
 |
|
 |
|
|
|
|
|
|
 |
|
 |
клаус или сотворение мира за восемь дней (1)
Петер Клейст, бывший сотрудник Риббентропа и Розенберга, рассказал в конце 40-х (сначала в газетных статьях, а затем в книге мемуаров "Между Гитлером и Сталиным") об одном в высшей степени любопытном эпизоде своего пребывания в Стокгольме в конце 1942г.
Клейст (к его рассказу мы еще вернемся) был не единственным участником той истории, оставившим мемуары. Советские дипломаты, работавшие тогда в Швеции, сделали завидную карьеру - Владимир Семенов занимал посты замминистра иностранных дел и посла в ФРГ и написал книгу "От Сталина до Горбачева", а Андрей Александров-Агентов был ближайшим помощником Брежнева и написал книгу "От Коллонтай до Горбачева" (свежесть и броскость заголовков, очевидно, не входит в число дипломатических добродетелей).
Помощник и жена резидента советской разведки в Стокгольме Зоя Рыбкина позже стала знаменитой советской писательницей Зоей Воскресенской и незадолго до смерти рассказала о стокгольмских буднях в книге "Теперь я могу сказать правду". Ее тогдашние подчиненные - Владимир и Евдокия Петровы - в 1954-м попросили политического убежища в Австралии и чуть позже издали книгу "Империя страха". В 80-х биографию Эдгара Клауса подробно, насколько позволяли западные источники, осветила Ингеборг Фляйшхауэр в книге "Шанс сепаратного мира". Наконец, в 90-х бывший разведчик Александр Славин (Славинас) сначала в немецких газетах, а затем в изданной небольшим тиражом в Израиле книге "Гибель Помпеи" дал свою трактовку этого неоднозначного эпизода.
продолжение
Петер Клейст, бывший сотрудник Риббентропа и Розенберга, рассказал в конце 40-х (сначала в газетных статьях, а затем в книге мемуаров "Между Гитлером и Сталиным") об одном в высшей степени любопытном эпизоде своего пребывания в Стокгольме в конце 1942г.
Примечательный разговор состоялся с меня 6 декабря 1942 г. с одним известным шведом, который ничтоже сумняшеся предложил: "Объявите в Германии формальную капитуляцию по отношению к Западу, чтобы затем вместе сражаться на Восточном фронте". Я возразил, что ему должно быть известно, насколько далека от немецких реалий подобная мысль, не говоря уже о том, что ни английской, ни американской армий, которым можно было бы сдаться, пока на континенте нет. Кроме того представлялось сомнительным, что эту частную инициативу шведа поддержит хотя бы одно-единственное американское или английское официальное лицо.
И тут случилось нечто удивительное: в восточной стене, которая казалась мне абсолютно непроницаемой, вдруг обнаружилась дверь, или, если точнее, приоткрылось крошечное оконце. Один мой немецкий знакомец в Стокгольме, которого я попросил о помощи, с сожалением сообщил, что информации или связей с Западом у него нет, но: "Есть один человек, знакомство с которым может оказаться весьма интересным и полезным. У него прекрасные связи в советском посольстве в Стокгольме, и он уже несколько раз передавал нам поразительно точные данные. Беседа с ним, которую для безопасности можно устроить конспиративно, Вам не повредит. Я гарантирую, что этот человек будет соблюдать конфиденциальность. В Вашем молчании я не сомневаюсь, так как это в Ваших же интересах."
Мысль выйти на контакт с мадам Коллонтай увлекла меня. Эта женщина, дочь царского флигель-адъютанта, во время Октябрьской революции пошла на баррикады, будучи женой коммунистического матроса, она писала книги о свободной любви, стала одной из ближайших сподвижниц Ленина и получила пост посла СССР в Стокгольме. Говорили, что она находится в оппозиции к Сталину, но имеющиеся в ее распоряжении материалы о том, как Сталин пришел к власти, защищают ее от диктатора.
Информация о предполагаемом посреднике, Эдгаре Клаусе, была довольно противоречива. Он родился в Восточной Европе, одинаково плохо говорил по-русски и по-немецки, занимался предпринимательством в Латвии, Литве и Германии, а затем бросил якорь в Швеции. Он был женат на шведке русского происхождения и абсолютно точно имел контакты как с мадам Коллонтай, так и с первым советником посольства Семеновым... Хотя восточное направление не лежало в центре моих интересов, я принял предложение своего знакомца и 14 декабря мы встретились с соблюдением всех мер предосторожности. Один знакомый швед уступил мне (я придумал вполне убедительный предлог) на выходные свой загородный домик. Он стоял на Солсидане, на крутом гранитном утесе над морем. Не успела закипеть вода для чая, как появился мой знакомец вместе с Клаусом, приземистым темноволосым мужчиной, безупречно одетым и обладавшим хорошими манерами. После вежливой беседы на общие темы атмосфера стала более радушной, и Клаус начал осыпать нас новостями о политике и военной стратегии Советского Союза:
"Я всего лишь предприниматель и не интересуюсь политикой. Но у меня создалось впечатление, что советская сторона готова искать компромисс с Германией, чтобы как можно быстрее закончить эту кровопролитную войну. Поэтому я хочу ковать железо, пока горячо, и принять на себя посреднические функции. Я могу в любой момент свести Вас с людьми из советского посольства."
Быстрый разгон, который взял Клаус, живо напомнил мне о моем первом разговоре с советским уполномоченным Астаховым в 1939 году в Берлине, который сделал тогда предложение, приведшее впоследствии к заключению советско-германского пакта. Но тогда я действовал официально, сейчас же я на свой страх и риск ввязался в авантюру, личные и политические последствия которой я не мог предвидеть. Я поправил Клауса, пояснив, что вступил в разговор с ним исключительно по собственной инициативе и не ищу контакта с Советами ни сам, ни по заданию каких-либо немецких ведомств. Клаус пожал плечами и сказал, что очень сожалеет, тем не менее его предложение остается в силе:
"Я гарантирую Вам, что если Германия согласится на границы 1939 года, то уже через восемь дней может воцариться мир."
Во время дальнейшей беседы Клаус поведал, что встречался зимой 1917-18 г.г. в Самаре со Сталиным, Троцким и Масленниковым, когда те трое прятались в отеле «Националь», которым управлял директор-австриец. Он также рассказал про переводчика Сталина, маленького светловолосого Павлова, о котором ходили слухи, что он, мол, незаконный сын Сталина. Клаус пояснил, что мать Павлова происходит из волжских немецких колонистов, и ее девичья фамилия Шмидт, и что своим прекрасным знанием немецкого Павлов обязан долгому пребыванию в Гере, где жил под фамилией Шмидт... После долгой беседы, во время которой Клаус почти непрерывно описывал свои приключения во время большевистской революции, мы расстались, поблагодарив друг друга за интересное времяпровождение и разными путями вернулись в Стокгольм.
Немногие доверенные лица, с которыми я обсуждал итоги моей поездки после возвращения в Германию, убеждали меня не бросать затею на полпути. Фон Тротт из МИДа, которого я встречал и в Стокгольме, рассказал, что, хотя он немало общался со шведами и немецкими эмигрантами самых разных убеждений и получал от них множество чистосердечных, но абсурдных советов, о возможности контакта с вражеским лагерем никто доселе не упоминал: "Поэтому мы должны воспользоваться даже этим, столь призрачным шансом".
Граф Шуленбург, бывший посол в Москве, так оценил ситуацию: "Очевидно, что у Клауса есть связь с советским посольством, он доказал это, в том числе предоставлением безошибочной информации. Стокгольмскую миссию возглавляет Коллонтай, которая занимает довольно высокое место в советской иерархии и может быть посему использована Кремлем для выполнения заданий особой важности. Если утверждение Клауса о том, что Советы желают войти в контакт с Германией ложно, это выяснится при первой же проверке. Если же оно истинно, то нужно всерьез задуматься, чего хочет добиться Сталин. Он может преследовать две цели: или он действительно хочет закончить войну с Германией, вернуть статус кво и заняться восстановлением или, не доверяя западным союзникам, он затевает игру, чтобы шантажировать их угрозой германо-советского соглашения. Если верно второе предположение, то Германия оказывается втянутой в опасную аферу, которая, однако, может угрожать и Советскому Союзу, если Гитлер решится обернуть против Кремля его же оружие. Впрочем, представляется сомнительным, что Гитлер пойдет на такой тонкий дипломатический трюк в ситуации, когда он упустил гораздо более выгодные шансы политической борьбы против большевизма".
Мы сошлись на мнении, что канал связи через Клауса надо сохранить и аккуратно зондировать, чтобы использовать малейшую возможность удержать Красную Армию хоть на какой-нибудь границе перед вратами Европы. По службе я занимался переселением ингерманландцев и решением эстонско-шведских проблем, что дало мне возможность в июне 1943-го еще раз отправиться через Хельсинки в Стокгольм, не запрашивая на это специального разрешения. Я остановился не в обычном дипломатическом отеле «Гранд», а направился в более скромный и спокойный "Странд-Отель". Уже в день моего приезда, 18 июня, на пороге моей комнаты возник Клаус. На удивленный вопрос, откуда он узнал мое имя и адрес, Клаус с усмешкой авгура ответил: "Вас это удивило, но мое сообщение удивит Вас еще больше. Ваш друг Александров сейчас в Стокгольме. Завтра он отбывает в Лондон, но 7 июля вернется, чтобы встретиться с Вами".
Мой ответ его несколько отрезвил: "У меня нет друга по фамилии Александров, кроме того у меня нет ни желания, ни задания вести переговоры с Вашим приятелем. Я прибыл сюда с гуманитарной миссией. Если я и разговаривал с Вами, то лишь как частное лицо, интересующееся Востоком."
Клаус парировал: "Вы безусловно выступаете как частное лицо, равно как и Александров, который абсолютно случайно встретится здесь со своим старым московским знакомым. Вы же должны признать, что знакомы с шефом европейского отдела наркомата иностранных дел. Вспомните, на одном из приемов которые Советы давали в известном Вам морозовском особняке на Спиридоновке, вы даже познакомились с его женой."
Я действительно шапочно знал Александрова, но никогда не упоминал его имени, да даже и сам позабыл об этом незаметном и осмотрительном человечке. Что ж, после того как Клаус назвал его имя, с детскими шуточками можно было кончать. Эти сугубо частные сведения он мог получить лишь из первых рук. Дело приняло серьезный оборот.
"Дорогой господин Клаус", - отвечал я, - "если частное лицо Александров желает встреться с частным лицом Клейстом, чтобы непринужденно поболтать о прежних временах, что в этом плохого. После этого, правда, нам придется открыть тут в Стокгольме ресторан, как тем трем парням из "Ниночки". Потому что вряд ли Александрову захочется вернуться в Москву, где с ним разделаются точно так же, как со мной в Берлине. Но шутки в сторону! Если Александров готов со мной встретиться здесь, значит, он действует по заданию Кремля. И пойдет на это, лишь в том случае, если я, в свою очередь, буду представлять правительство Рейха. Но учтите, я не обладаю подобными полномочиями."
Клаус снова понимающе улыбнулся, но не отступил. Пришлось сделать хорошую мину при опасной игре. Я попросил подать еду и напитки и мы присели над "sakuska", к чему он как житель Восточной Европы был привычен: "Я не хочу расспрашивать Вас о методах Ваших контактов с Советами, пусть это останется Вашей тайной. Но мне было бы любопытно, если бы Вы смогли объяснить, чем руководствуется Кремль, обращаясь к Германии с предложением о переговорах сейчас, когда немецкие армии повсюду отступают. Если Вы сможете доходчиво донести это до меня, можно будет продолжить разговор".
Клаус достал из кармана несколько листков с русским текстом и извинился, что он не политик, поэтому должен опираться на шпаргалки, которые сделаны во время двух продолжительных диалогов с сотрудниками советского посольства. "Советы, – утверждал Клаус, - не хотят сражаться за интересы Англии и Америки ни один лишний день, ни одну минуту – ni odnu minutu – дольше, чем необходимо. Из-за своей идеологической зашоренности и интриг капиталистических государств Гитлер оказался втянутым в войну, которая застала Кремль в самом разгаре индустриализации. Да, Советский Союз может, расходуя последние ресурсы и пользуясь поставками из США, противостоять немецким войскам, возможно, даже разбить их в смертельной битве. Но над трупом уничтоженной Германии изможденный, кровоточащий Советский Союз окажется один на один против сильного и ничуть не пострадавшего Запада. До сегодняшнего дня англо-американцы не сделали никаких четких заявлений о военных целях, территориальных разграничениях, мирных планах и т.д. Их отношение к Германии тоже можно критиковать. С Рудольфом Гессом в Англии обращаются не как с плененным военным преступником, а как с джентльменом. На все вопросы русских по поводу будущего Гесса, Англия дает туманные ответы. Вся тяжесть войны лежит на плечах Востока. О втором фронте в Европе нет и речи. Высадка в Африке, больше похожа на фланговую операцию против СССР, чем на атаку стран Оси. Открытием второго фронта ее назвать нельзя. Второй фронт должен брать врага в клещи, а не щекотать с краю. От официальных лиц и штабных офицеров все чаще слышно про открытие второго фронта на Балканах. Кремлю это крайне нежелательно. Если этот план начнет осуществляться, Москва в ответ вынуждена будет пригрозить оккупацией Японии или даже пойти на нее. Высадка на Балканах отрежет Советам путь к их главным европейским военным целям – проливам.
Как первое ясное предупреждение, 150 тяжелых бомбардировщиков, доставленных из США, не отправились на западный фронт, где они очень бы пригодились, а оставлены Дальневосточной Армии. В Сибири сейчас формируется 400 новых дивизий. 200 из них будут задействованы против Германии, так что к зиме против Германии будут сражаться 600 дивизий численностью 8-10 тысяч каждая. Оставшиеся 200 дивизий отойдут Дальневосточной Армии, которая получит абсолютное превосходство в живой силе против любой другой находящейся там армии.
И в Персии компромисс с Англией достигнут лишь с большим трудом. Поэтому утешения Рузвельта и Черчилля Сталин не может принимать всерьез. Германия же сейчас владеет многими тысячами квадратных километров территории, которую Красная Армия пядь за пядью должна отвоевывать, теряя при этом людей, технику и время. Эти территории сейчас объект торга в немецких руках, благодаря чему соглашение может быть достигнуто немедленно."
"И что случится тогда?" - прервал я Клауса.
"Тогда имеются две гарантии сохранения мира. Первая – стоящая перед Советским Союзом необходимость залечить раны, восстановить разрушенное войной и продолжать индустриализацию. Вторая – экономическая помощь, которую при этом может оказывать Германия. Ведь если Германия будет уничтожена, Советский Союз попадет в зависимость от американской помощи, в которой ему в любой момент могут отказать."
На мое замечания о догме мировой революции, Клаус возразил: "Бессмысленно убеждать Вас в том, что это лишь пустая идеология. От догмы мировой революции как шага, следующего за нынешним переходным периодом сталинского "социализма в одной, отдельно взятой стране" никто не откажется. Кремль не может этого сделать хотя бы из-за своей пятой колонны во всем мире. Но мировую революцию следует понимать как логичное следствие распада империализма, являющегося конечной стадией капитализма. Ее нельзя совершить, она должна произойти сама. В любом случае государственник Сталин не станет наносить ущерб собственной стране незрелыми идеологическими прожектами. Приближению мировой революции скорее послужит то, что капиталистические страны сражаются друг с другом, взаимно ослабляя себя, вместо того, чтобы нанести удар в сердце пролетарской мировой революции."
После долгих рассуждений военного характера Клаус добрался до темы, по которой у него были весьма подробные записи: "Европа все еще считает себя пупом мира. Особенно для Германии европейские поля сражений и европейские цели очень важны. Советский же Союз с 1917 года все дальше удаляется от своих европейских позиций. Потеря царских владений в Польше и Прибалтике и перенос столицы из Петербурга в Москву стал первым толчком. Развитие индустрии вокруг Москвы и в Донбассе – вторым. Третьим же, решающим, стало возведение новых индустриальных гигантов по типу Кузнецка по ту сторону Урала плюс сельскохозяйственное развитие Туркестана и других азиатских территорий. Теперь Советский Союз гораздо ближе азиатскому миру, даже Дальнему Востоку, чем европейскому сознанию. Сталин сам рожден за Кавказским хребтом, он знает Сибирь еще с дореволюционных времен, так как семь раз направлялся туда не по собственной воле. Западная Европа ему практически чужда. Западная Европа – старый континент со своими укоренившимися привычками, со своеобычными народами, их лишь с большим трудом и огромным терпением можно втиснуть в советскую концепцию, которая до окончательной победы мировой революции должна быть ориентирована на Москву.
Гораздо лучше и многообещающе выглядят шансы Москвы на дальневосточном плацдарме. Китайская революция разгромила тысячелетнюю китайскую культуру, обобществила былые ценности. Японское вторжение уничтожает последние еще сохранившиеся традиции, семейные связи и имущественные отношения, чем вдохновляет национальное сопротивление окончательно порвать с прошлым. Миллионы индивидуумов, которые в отличие от европейцев не приучены к особости статуса, попадают в руки тех, кто умеет работать с массами. Но работать с ними будет вовсе не проповедующий свободу англо-американский демократ, сам помогающий рушить старые стены, а человек в Кремле.
Так называемые знатоки Китая не понимают, что там происходит. Они влюблены в Китай и слепы как все влюбленные. Они полагаются на старую нерушимую с их точки зрения твердь китайской культуры и не замечают, как эта твердь исчезает. Когда советские эмиссары Карахан, Бородин и Блюхер прокололись с китайской революцией, когда она не превратилась в пролетарскую по рецепту Маркса и Ленина, Москва повела очень дальновидную политику: в Москве и Ленинграде были основаны дальневосточные университеты, в которых сейчас год за годом учатся тысячи китайцев, индусов, бирманцев, яванцев, получая в дополнение к образованию политические установки. В их учебном плане не только учение Маркса и Ленина, но и тактика гражданской войны, саботажа и шпионажа, указания по учреждению независимых организаций, нелегальных типографий и т.д. Прилежные воспитанники мировой революции уже сегодня ведут партизанскую войну с Японией. При этом они получают оружие от Америки и Англии, которые в их близорукой наивности прилежно кормят московского дракона. Там, в Китае, решится судьба следующего столетия, там, в Китае, будет идти борьба за мировое господство, для Китая кремлевский хозяин будет экономить силы и порох. Именно поэтому Александров готов к разговору с Вами".
Я должен честно признать, что ожерелье причин было нанизано вполне убедительно. Разумеется, мысль в Москве вполне могла работать в этом направлении. Казалось невероятным, что Клаус сам выдумал все приведенные им аргументы. К тому же некоторые названные им имена и события прямо указывали на советские источники информации. Если Александров действительно находился в Стокгольме и был готов встречаться со мной, становилось ясно, что с частной авантюрой покончено. Вряд ли Александрова заинтересует встреча с оппозиционером, к какой бы группировке он ни относился. Нет, он ищет человека, имеющего прямой выход на Вольфсшанце. Дальнейшая самодеятельность была не только бессмысленной и опасной, но и невозможной. Оставалось лишь два пути: с минимумом потерь выйти из игры или стать тупым орудием большой политики и помочь Кремлю установить желаемый контакт. Непростой выбор. Часами бродил я той ночью по ярко освещенному Стокгольму. Мне пришли на ум слова Шекспира:
The time is out of joint: O cursed spite,
That ever I was born to set it right.
Не излишне ли я самонадеян, поверяя свою скромную судьбу такими мерками, подумал я. Но ведь на карте стоит много больше, чем во время той семейной ссоры в датском королевстве. Если существует хоть мимолетная тень малейшей надежды на то, чтобы закончить войну и оградить Европу от советского нашествия, есть ли у меня вообще выбор? Могу ли я сейчас выйти из игры и спокойно поехать домой, радуясь, что вышел невредимым из опаснейшей аферы. И пусть дни сами текут своим чередом до того момента, когда русские окажутся на берегах Эльбы?
На следующее утро я полетел в Берлин, чтобы "покаяться", но не успел выйти из машины в Темпельхофе, как был арестован. Меня ждал чиновник из СД, чтобы согласно приказу доставить меня к своему шефу – обергруппенфюреру СС Кальтенбруннеру. По пути я узнал о причине столь повышенного внимания к моей персоне. Мой собеседник Клаус, желая узнать, действительно ли я тот самый человек, которому следует передать предложение Александрова, отправился к немецкому военному атташе в Стокгольме, где изложил свое сообщение повторно. Военный атташе доложил своему шефу – Канарису, а Канарис – Гитлеру. Но его версия гласила: еврей Клаус утверждает, что в Стокгольме находится еврей Александров, который ждет немецкого переговорщика. Если через четыре дня переговорщик не объявится, Александров отправится в Лондон, чтобы окончательно договориться там о совместной работе Кремля с западными державами. У Гитлера случился припадок бешенства, и он приказал немедленно привлечь к ответственности всех связанных с этой "грязной еврейской провокацией". Военный атташе из Стокгольма телеграфом проинформировал Берлин о моем прибытии, как и о том, что я могу дать вполне аутентичную справку о происшествии.
Так меня арестовали. Я был не слишком сильно удивлен этому повороту событий. Тот, кто сует пальцы меж шестеренок политической махины, не должен жаловаться, особенно во время войны и в государстве, в котором действует гестапо. Дворец на Вильгельмштрассе, в который меня доставили, как и многие здания своего рода потерял после учрежденской перестройки свой былой шарм. Лишь отдельные комнаты все еще хранили старую классическую культуру. В одном из таких небольших овальных залов меня ожидал Кальтенбруннер, сидевший за широким столом вместе с двумя сотрудниками. Он усадил меня напротив и потребовал подробного рассказа обо всем. Его характерное тяжелое лицо не предвещало ничего доброго, но в глазах светилась искра интеллекта. Если он не принадлежал к типу упрямых начальников, которым недоступна деловая аргументация, лучшим выходом было выложить все карты на стол.
Я начал рассказывать, как случай столкнул меня с человеком, которого я будучи примерным чиновником вроде бы должен был избегать. Но так как формальная корректность в этом случае показалась мне бегством от ответственности, я ввязался в это приключение. Я рассказал обо всем произошедшем, Кальтенбруннер слушал внимательно. Из его промежуточных вопросов я понял, что дело его заинтересовало. Мне передали пачку "Честерфильда". Как я знаю из богатой практики допросов после 45-го, это еще ничего не значит. Но то, что адъютант обошел стол, чтобы дать мне прикурить, я принял за хороший знак. Речь теперь шла не о моих грехах и раскаянии, а об обстоятельствах дела. Когда я закончил, Кальтенбруннер отвел меня в соседнюю комнату и сказал с глазу на глаз: "У меня создалось впечатление, что вы говорите правду, ведь если русские действительно захотели бы нас прощупать, то они бы придали всей истории вид случайного и ничего не значащего свидания двух старых знакомых, что и следует из Вашего описания. Доложенная фюреру версия ультимативного требования о вступлении в переговоры – полная чушь. Вы можете объяснить, откуда взялось это сообщение? И что, Клаус и Александров действительно евреи?"
"Александров – чистокровный русак и точно не еврей. Клаус, как мне кажется, тоже не еврей, хотя я до сего момента меньше задумывался о его родословной, чем о подлинности его сообщения. Почему Канарис доложил именно так, я не знаю. Или кто-то хотел дискредитировать затею как "еврейскую провокацию" или кто-то надеялся достигнуть этим преувеличением быстрой реакции на самом верху".
"В любом случае, - продолжил Кальтенбруннер, - вся история так запятнана в глазах фюрера, что сейчас никто не решится заговорить о ней снова. Не докладывайте пока ничего министру иностранных дел. Я сам извещу Риббентропа, когда дело слегка порастет травой, и Вам не будет угрожать опасность. Отпускаю Вас под домашний арест. Вам сообщат, когда вы снова получите возможность свободно передвигаться.
Под домашним арестом я просидел 14 дней, впрочем, меня по-дружески предупредили, чтобы я держал язык за зубами и не вредил себе сомнительными телефонными беседами и визитами. Что ж, обжегшийся на молоке дует на воду.
И тут случилось нечто удивительное: в восточной стене, которая казалась мне абсолютно непроницаемой, вдруг обнаружилась дверь, или, если точнее, приоткрылось крошечное оконце. Один мой немецкий знакомец в Стокгольме, которого я попросил о помощи, с сожалением сообщил, что информации или связей с Западом у него нет, но: "Есть один человек, знакомство с которым может оказаться весьма интересным и полезным. У него прекрасные связи в советском посольстве в Стокгольме, и он уже несколько раз передавал нам поразительно точные данные. Беседа с ним, которую для безопасности можно устроить конспиративно, Вам не повредит. Я гарантирую, что этот человек будет соблюдать конфиденциальность. В Вашем молчании я не сомневаюсь, так как это в Ваших же интересах."
Мысль выйти на контакт с мадам Коллонтай увлекла меня. Эта женщина, дочь царского флигель-адъютанта, во время Октябрьской революции пошла на баррикады, будучи женой коммунистического матроса, она писала книги о свободной любви, стала одной из ближайших сподвижниц Ленина и получила пост посла СССР в Стокгольме. Говорили, что она находится в оппозиции к Сталину, но имеющиеся в ее распоряжении материалы о том, как Сталин пришел к власти, защищают ее от диктатора.
Информация о предполагаемом посреднике, Эдгаре Клаусе, была довольно противоречива. Он родился в Восточной Европе, одинаково плохо говорил по-русски и по-немецки, занимался предпринимательством в Латвии, Литве и Германии, а затем бросил якорь в Швеции. Он был женат на шведке русского происхождения и абсолютно точно имел контакты как с мадам Коллонтай, так и с первым советником посольства Семеновым... Хотя восточное направление не лежало в центре моих интересов, я принял предложение своего знакомца и 14 декабря мы встретились с соблюдением всех мер предосторожности. Один знакомый швед уступил мне (я придумал вполне убедительный предлог) на выходные свой загородный домик. Он стоял на Солсидане, на крутом гранитном утесе над морем. Не успела закипеть вода для чая, как появился мой знакомец вместе с Клаусом, приземистым темноволосым мужчиной, безупречно одетым и обладавшим хорошими манерами. После вежливой беседы на общие темы атмосфера стала более радушной, и Клаус начал осыпать нас новостями о политике и военной стратегии Советского Союза:
"Я всего лишь предприниматель и не интересуюсь политикой. Но у меня создалось впечатление, что советская сторона готова искать компромисс с Германией, чтобы как можно быстрее закончить эту кровопролитную войну. Поэтому я хочу ковать железо, пока горячо, и принять на себя посреднические функции. Я могу в любой момент свести Вас с людьми из советского посольства."
Быстрый разгон, который взял Клаус, живо напомнил мне о моем первом разговоре с советским уполномоченным Астаховым в 1939 году в Берлине, который сделал тогда предложение, приведшее впоследствии к заключению советско-германского пакта. Но тогда я действовал официально, сейчас же я на свой страх и риск ввязался в авантюру, личные и политические последствия которой я не мог предвидеть. Я поправил Клауса, пояснив, что вступил в разговор с ним исключительно по собственной инициативе и не ищу контакта с Советами ни сам, ни по заданию каких-либо немецких ведомств. Клаус пожал плечами и сказал, что очень сожалеет, тем не менее его предложение остается в силе:
"Я гарантирую Вам, что если Германия согласится на границы 1939 года, то уже через восемь дней может воцариться мир."
Во время дальнейшей беседы Клаус поведал, что встречался зимой 1917-18 г.г. в Самаре со Сталиным, Троцким и Масленниковым, когда те трое прятались в отеле «Националь», которым управлял директор-австриец. Он также рассказал про переводчика Сталина, маленького светловолосого Павлова, о котором ходили слухи, что он, мол, незаконный сын Сталина. Клаус пояснил, что мать Павлова происходит из волжских немецких колонистов, и ее девичья фамилия Шмидт, и что своим прекрасным знанием немецкого Павлов обязан долгому пребыванию в Гере, где жил под фамилией Шмидт... После долгой беседы, во время которой Клаус почти непрерывно описывал свои приключения во время большевистской революции, мы расстались, поблагодарив друг друга за интересное времяпровождение и разными путями вернулись в Стокгольм.
Немногие доверенные лица, с которыми я обсуждал итоги моей поездки после возвращения в Германию, убеждали меня не бросать затею на полпути. Фон Тротт из МИДа, которого я встречал и в Стокгольме, рассказал, что, хотя он немало общался со шведами и немецкими эмигрантами самых разных убеждений и получал от них множество чистосердечных, но абсурдных советов, о возможности контакта с вражеским лагерем никто доселе не упоминал: "Поэтому мы должны воспользоваться даже этим, столь призрачным шансом".
Граф Шуленбург, бывший посол в Москве, так оценил ситуацию: "Очевидно, что у Клауса есть связь с советским посольством, он доказал это, в том числе предоставлением безошибочной информации. Стокгольмскую миссию возглавляет Коллонтай, которая занимает довольно высокое место в советской иерархии и может быть посему использована Кремлем для выполнения заданий особой важности. Если утверждение Клауса о том, что Советы желают войти в контакт с Германией ложно, это выяснится при первой же проверке. Если же оно истинно, то нужно всерьез задуматься, чего хочет добиться Сталин. Он может преследовать две цели: или он действительно хочет закончить войну с Германией, вернуть статус кво и заняться восстановлением или, не доверяя западным союзникам, он затевает игру, чтобы шантажировать их угрозой германо-советского соглашения. Если верно второе предположение, то Германия оказывается втянутой в опасную аферу, которая, однако, может угрожать и Советскому Союзу, если Гитлер решится обернуть против Кремля его же оружие. Впрочем, представляется сомнительным, что Гитлер пойдет на такой тонкий дипломатический трюк в ситуации, когда он упустил гораздо более выгодные шансы политической борьбы против большевизма".
Мы сошлись на мнении, что канал связи через Клауса надо сохранить и аккуратно зондировать, чтобы использовать малейшую возможность удержать Красную Армию хоть на какой-нибудь границе перед вратами Европы. По службе я занимался переселением ингерманландцев и решением эстонско-шведских проблем, что дало мне возможность в июне 1943-го еще раз отправиться через Хельсинки в Стокгольм, не запрашивая на это специального разрешения. Я остановился не в обычном дипломатическом отеле «Гранд», а направился в более скромный и спокойный "Странд-Отель". Уже в день моего приезда, 18 июня, на пороге моей комнаты возник Клаус. На удивленный вопрос, откуда он узнал мое имя и адрес, Клаус с усмешкой авгура ответил: "Вас это удивило, но мое сообщение удивит Вас еще больше. Ваш друг Александров сейчас в Стокгольме. Завтра он отбывает в Лондон, но 7 июля вернется, чтобы встретиться с Вами".
Мой ответ его несколько отрезвил: "У меня нет друга по фамилии Александров, кроме того у меня нет ни желания, ни задания вести переговоры с Вашим приятелем. Я прибыл сюда с гуманитарной миссией. Если я и разговаривал с Вами, то лишь как частное лицо, интересующееся Востоком."
Клаус парировал: "Вы безусловно выступаете как частное лицо, равно как и Александров, который абсолютно случайно встретится здесь со своим старым московским знакомым. Вы же должны признать, что знакомы с шефом европейского отдела наркомата иностранных дел. Вспомните, на одном из приемов которые Советы давали в известном Вам морозовском особняке на Спиридоновке, вы даже познакомились с его женой."
Я действительно шапочно знал Александрова, но никогда не упоминал его имени, да даже и сам позабыл об этом незаметном и осмотрительном человечке. Что ж, после того как Клаус назвал его имя, с детскими шуточками можно было кончать. Эти сугубо частные сведения он мог получить лишь из первых рук. Дело приняло серьезный оборот.
"Дорогой господин Клаус", - отвечал я, - "если частное лицо Александров желает встреться с частным лицом Клейстом, чтобы непринужденно поболтать о прежних временах, что в этом плохого. После этого, правда, нам придется открыть тут в Стокгольме ресторан, как тем трем парням из "Ниночки". Потому что вряд ли Александрову захочется вернуться в Москву, где с ним разделаются точно так же, как со мной в Берлине. Но шутки в сторону! Если Александров готов со мной встретиться здесь, значит, он действует по заданию Кремля. И пойдет на это, лишь в том случае, если я, в свою очередь, буду представлять правительство Рейха. Но учтите, я не обладаю подобными полномочиями."
Клаус снова понимающе улыбнулся, но не отступил. Пришлось сделать хорошую мину при опасной игре. Я попросил подать еду и напитки и мы присели над "sakuska", к чему он как житель Восточной Европы был привычен: "Я не хочу расспрашивать Вас о методах Ваших контактов с Советами, пусть это останется Вашей тайной. Но мне было бы любопытно, если бы Вы смогли объяснить, чем руководствуется Кремль, обращаясь к Германии с предложением о переговорах сейчас, когда немецкие армии повсюду отступают. Если Вы сможете доходчиво донести это до меня, можно будет продолжить разговор".
Клаус достал из кармана несколько листков с русским текстом и извинился, что он не политик, поэтому должен опираться на шпаргалки, которые сделаны во время двух продолжительных диалогов с сотрудниками советского посольства. "Советы, – утверждал Клаус, - не хотят сражаться за интересы Англии и Америки ни один лишний день, ни одну минуту – ni odnu minutu – дольше, чем необходимо. Из-за своей идеологической зашоренности и интриг капиталистических государств Гитлер оказался втянутым в войну, которая застала Кремль в самом разгаре индустриализации. Да, Советский Союз может, расходуя последние ресурсы и пользуясь поставками из США, противостоять немецким войскам, возможно, даже разбить их в смертельной битве. Но над трупом уничтоженной Германии изможденный, кровоточащий Советский Союз окажется один на один против сильного и ничуть не пострадавшего Запада. До сегодняшнего дня англо-американцы не сделали никаких четких заявлений о военных целях, территориальных разграничениях, мирных планах и т.д. Их отношение к Германии тоже можно критиковать. С Рудольфом Гессом в Англии обращаются не как с плененным военным преступником, а как с джентльменом. На все вопросы русских по поводу будущего Гесса, Англия дает туманные ответы. Вся тяжесть войны лежит на плечах Востока. О втором фронте в Европе нет и речи. Высадка в Африке, больше похожа на фланговую операцию против СССР, чем на атаку стран Оси. Открытием второго фронта ее назвать нельзя. Второй фронт должен брать врага в клещи, а не щекотать с краю. От официальных лиц и штабных офицеров все чаще слышно про открытие второго фронта на Балканах. Кремлю это крайне нежелательно. Если этот план начнет осуществляться, Москва в ответ вынуждена будет пригрозить оккупацией Японии или даже пойти на нее. Высадка на Балканах отрежет Советам путь к их главным европейским военным целям – проливам.
Как первое ясное предупреждение, 150 тяжелых бомбардировщиков, доставленных из США, не отправились на западный фронт, где они очень бы пригодились, а оставлены Дальневосточной Армии. В Сибири сейчас формируется 400 новых дивизий. 200 из них будут задействованы против Германии, так что к зиме против Германии будут сражаться 600 дивизий численностью 8-10 тысяч каждая. Оставшиеся 200 дивизий отойдут Дальневосточной Армии, которая получит абсолютное превосходство в живой силе против любой другой находящейся там армии.
И в Персии компромисс с Англией достигнут лишь с большим трудом. Поэтому утешения Рузвельта и Черчилля Сталин не может принимать всерьез. Германия же сейчас владеет многими тысячами квадратных километров территории, которую Красная Армия пядь за пядью должна отвоевывать, теряя при этом людей, технику и время. Эти территории сейчас объект торга в немецких руках, благодаря чему соглашение может быть достигнуто немедленно."
"И что случится тогда?" - прервал я Клауса.
"Тогда имеются две гарантии сохранения мира. Первая – стоящая перед Советским Союзом необходимость залечить раны, восстановить разрушенное войной и продолжать индустриализацию. Вторая – экономическая помощь, которую при этом может оказывать Германия. Ведь если Германия будет уничтожена, Советский Союз попадет в зависимость от американской помощи, в которой ему в любой момент могут отказать."
На мое замечания о догме мировой революции, Клаус возразил: "Бессмысленно убеждать Вас в том, что это лишь пустая идеология. От догмы мировой революции как шага, следующего за нынешним переходным периодом сталинского "социализма в одной, отдельно взятой стране" никто не откажется. Кремль не может этого сделать хотя бы из-за своей пятой колонны во всем мире. Но мировую революцию следует понимать как логичное следствие распада империализма, являющегося конечной стадией капитализма. Ее нельзя совершить, она должна произойти сама. В любом случае государственник Сталин не станет наносить ущерб собственной стране незрелыми идеологическими прожектами. Приближению мировой революции скорее послужит то, что капиталистические страны сражаются друг с другом, взаимно ослабляя себя, вместо того, чтобы нанести удар в сердце пролетарской мировой революции."
После долгих рассуждений военного характера Клаус добрался до темы, по которой у него были весьма подробные записи: "Европа все еще считает себя пупом мира. Особенно для Германии европейские поля сражений и европейские цели очень важны. Советский же Союз с 1917 года все дальше удаляется от своих европейских позиций. Потеря царских владений в Польше и Прибалтике и перенос столицы из Петербурга в Москву стал первым толчком. Развитие индустрии вокруг Москвы и в Донбассе – вторым. Третьим же, решающим, стало возведение новых индустриальных гигантов по типу Кузнецка по ту сторону Урала плюс сельскохозяйственное развитие Туркестана и других азиатских территорий. Теперь Советский Союз гораздо ближе азиатскому миру, даже Дальнему Востоку, чем европейскому сознанию. Сталин сам рожден за Кавказским хребтом, он знает Сибирь еще с дореволюционных времен, так как семь раз направлялся туда не по собственной воле. Западная Европа ему практически чужда. Западная Европа – старый континент со своими укоренившимися привычками, со своеобычными народами, их лишь с большим трудом и огромным терпением можно втиснуть в советскую концепцию, которая до окончательной победы мировой революции должна быть ориентирована на Москву.
Гораздо лучше и многообещающе выглядят шансы Москвы на дальневосточном плацдарме. Китайская революция разгромила тысячелетнюю китайскую культуру, обобществила былые ценности. Японское вторжение уничтожает последние еще сохранившиеся традиции, семейные связи и имущественные отношения, чем вдохновляет национальное сопротивление окончательно порвать с прошлым. Миллионы индивидуумов, которые в отличие от европейцев не приучены к особости статуса, попадают в руки тех, кто умеет работать с массами. Но работать с ними будет вовсе не проповедующий свободу англо-американский демократ, сам помогающий рушить старые стены, а человек в Кремле.
Так называемые знатоки Китая не понимают, что там происходит. Они влюблены в Китай и слепы как все влюбленные. Они полагаются на старую нерушимую с их точки зрения твердь китайской культуры и не замечают, как эта твердь исчезает. Когда советские эмиссары Карахан, Бородин и Блюхер прокололись с китайской революцией, когда она не превратилась в пролетарскую по рецепту Маркса и Ленина, Москва повела очень дальновидную политику: в Москве и Ленинграде были основаны дальневосточные университеты, в которых сейчас год за годом учатся тысячи китайцев, индусов, бирманцев, яванцев, получая в дополнение к образованию политические установки. В их учебном плане не только учение Маркса и Ленина, но и тактика гражданской войны, саботажа и шпионажа, указания по учреждению независимых организаций, нелегальных типографий и т.д. Прилежные воспитанники мировой революции уже сегодня ведут партизанскую войну с Японией. При этом они получают оружие от Америки и Англии, которые в их близорукой наивности прилежно кормят московского дракона. Там, в Китае, решится судьба следующего столетия, там, в Китае, будет идти борьба за мировое господство, для Китая кремлевский хозяин будет экономить силы и порох. Именно поэтому Александров готов к разговору с Вами".
Я должен честно признать, что ожерелье причин было нанизано вполне убедительно. Разумеется, мысль в Москве вполне могла работать в этом направлении. Казалось невероятным, что Клаус сам выдумал все приведенные им аргументы. К тому же некоторые названные им имена и события прямо указывали на советские источники информации. Если Александров действительно находился в Стокгольме и был готов встречаться со мной, становилось ясно, что с частной авантюрой покончено. Вряд ли Александрова заинтересует встреча с оппозиционером, к какой бы группировке он ни относился. Нет, он ищет человека, имеющего прямой выход на Вольфсшанце. Дальнейшая самодеятельность была не только бессмысленной и опасной, но и невозможной. Оставалось лишь два пути: с минимумом потерь выйти из игры или стать тупым орудием большой политики и помочь Кремлю установить желаемый контакт. Непростой выбор. Часами бродил я той ночью по ярко освещенному Стокгольму. Мне пришли на ум слова Шекспира:
The time is out of joint: O cursed spite,
That ever I was born to set it right.
Не излишне ли я самонадеян, поверяя свою скромную судьбу такими мерками, подумал я. Но ведь на карте стоит много больше, чем во время той семейной ссоры в датском королевстве. Если существует хоть мимолетная тень малейшей надежды на то, чтобы закончить войну и оградить Европу от советского нашествия, есть ли у меня вообще выбор? Могу ли я сейчас выйти из игры и спокойно поехать домой, радуясь, что вышел невредимым из опаснейшей аферы. И пусть дни сами текут своим чередом до того момента, когда русские окажутся на берегах Эльбы?
На следующее утро я полетел в Берлин, чтобы "покаяться", но не успел выйти из машины в Темпельхофе, как был арестован. Меня ждал чиновник из СД, чтобы согласно приказу доставить меня к своему шефу – обергруппенфюреру СС Кальтенбруннеру. По пути я узнал о причине столь повышенного внимания к моей персоне. Мой собеседник Клаус, желая узнать, действительно ли я тот самый человек, которому следует передать предложение Александрова, отправился к немецкому военному атташе в Стокгольме, где изложил свое сообщение повторно. Военный атташе доложил своему шефу – Канарису, а Канарис – Гитлеру. Но его версия гласила: еврей Клаус утверждает, что в Стокгольме находится еврей Александров, который ждет немецкого переговорщика. Если через четыре дня переговорщик не объявится, Александров отправится в Лондон, чтобы окончательно договориться там о совместной работе Кремля с западными державами. У Гитлера случился припадок бешенства, и он приказал немедленно привлечь к ответственности всех связанных с этой "грязной еврейской провокацией". Военный атташе из Стокгольма телеграфом проинформировал Берлин о моем прибытии, как и о том, что я могу дать вполне аутентичную справку о происшествии.
Так меня арестовали. Я был не слишком сильно удивлен этому повороту событий. Тот, кто сует пальцы меж шестеренок политической махины, не должен жаловаться, особенно во время войны и в государстве, в котором действует гестапо. Дворец на Вильгельмштрассе, в который меня доставили, как и многие здания своего рода потерял после учрежденской перестройки свой былой шарм. Лишь отдельные комнаты все еще хранили старую классическую культуру. В одном из таких небольших овальных залов меня ожидал Кальтенбруннер, сидевший за широким столом вместе с двумя сотрудниками. Он усадил меня напротив и потребовал подробного рассказа обо всем. Его характерное тяжелое лицо не предвещало ничего доброго, но в глазах светилась искра интеллекта. Если он не принадлежал к типу упрямых начальников, которым недоступна деловая аргументация, лучшим выходом было выложить все карты на стол.
Я начал рассказывать, как случай столкнул меня с человеком, которого я будучи примерным чиновником вроде бы должен был избегать. Но так как формальная корректность в этом случае показалась мне бегством от ответственности, я ввязался в это приключение. Я рассказал обо всем произошедшем, Кальтенбруннер слушал внимательно. Из его промежуточных вопросов я понял, что дело его заинтересовало. Мне передали пачку "Честерфильда". Как я знаю из богатой практики допросов после 45-го, это еще ничего не значит. Но то, что адъютант обошел стол, чтобы дать мне прикурить, я принял за хороший знак. Речь теперь шла не о моих грехах и раскаянии, а об обстоятельствах дела. Когда я закончил, Кальтенбруннер отвел меня в соседнюю комнату и сказал с глазу на глаз: "У меня создалось впечатление, что вы говорите правду, ведь если русские действительно захотели бы нас прощупать, то они бы придали всей истории вид случайного и ничего не значащего свидания двух старых знакомых, что и следует из Вашего описания. Доложенная фюреру версия ультимативного требования о вступлении в переговоры – полная чушь. Вы можете объяснить, откуда взялось это сообщение? И что, Клаус и Александров действительно евреи?"
"Александров – чистокровный русак и точно не еврей. Клаус, как мне кажется, тоже не еврей, хотя я до сего момента меньше задумывался о его родословной, чем о подлинности его сообщения. Почему Канарис доложил именно так, я не знаю. Или кто-то хотел дискредитировать затею как "еврейскую провокацию" или кто-то надеялся достигнуть этим преувеличением быстрой реакции на самом верху".
"В любом случае, - продолжил Кальтенбруннер, - вся история так запятнана в глазах фюрера, что сейчас никто не решится заговорить о ней снова. Не докладывайте пока ничего министру иностранных дел. Я сам извещу Риббентропа, когда дело слегка порастет травой, и Вам не будет угрожать опасность. Отпускаю Вас под домашний арест. Вам сообщат, когда вы снова получите возможность свободно передвигаться.
Под домашним арестом я просидел 14 дней, впрочем, меня по-дружески предупредили, чтобы я держал язык за зубами и не вредил себе сомнительными телефонными беседами и визитами. Что ж, обжегшийся на молоке дует на воду.
Клейст (к его рассказу мы еще вернемся) был не единственным участником той истории, оставившим мемуары. Советские дипломаты, работавшие тогда в Швеции, сделали завидную карьеру - Владимир Семенов занимал посты замминистра иностранных дел и посла в ФРГ и написал книгу "От Сталина до Горбачева", а Андрей Александров-Агентов был ближайшим помощником Брежнева и написал книгу "От Коллонтай до Горбачева" (свежесть и броскость заголовков, очевидно, не входит в число дипломатических добродетелей).
Помощник и жена резидента советской разведки в Стокгольме Зоя Рыбкина позже стала знаменитой советской писательницей Зоей Воскресенской и незадолго до смерти рассказала о стокгольмских буднях в книге "Теперь я могу сказать правду". Ее тогдашние подчиненные - Владимир и Евдокия Петровы - в 1954-м попросили политического убежища в Австралии и чуть позже издали книгу "Империя страха". В 80-х биографию Эдгара Клауса подробно, насколько позволяли западные источники, осветила Ингеборг Фляйшхауэр в книге "Шанс сепаратного мира". Наконец, в 90-х бывший разведчик Александр Славин (Славинас) сначала в немецких газетах, а затем в изданной небольшим тиражом в Израиле книге "Гибель Помпеи" дал свою трактовку этого неоднозначного эпизода.
продолжение
