плод наливают терпким сквозным чернилом,
его небо без швов и сквалыжная нить в облипку.
черные доски с методием и чирилом;
даже огню не превозмочь улику.

светится краска, выходят метаболиты,
солнце старается следовать напоказ.
вздрагивают ладони - и плод налитый
двигается по кругу, корчась от метастаз.

из-под иголки вспыхивает шульженка.
жирная ссадина тянется поперек.
в черных колготах изольда страшная пораженка,
в блеклом зрачке непроявленный уголек.

криво подвешен сонм жестяных русалок,
снулые боли и страсти до хрипотцы.
вытри слезу, запомни нехитрый ее рисунок,
ловкий рогач или хлипкие жерновцы

мышечной кладки, откуда тебя тянули,
медленной ленты, стравленной через раз
с радугой, замиравшей на день или два в июле;
и наладонный бог медальонный, который опять ничего не спас.

плавает циркуль, скоро прильнет гируда,
плод унимает шалые кругаля.
он завершился, его не извлечь оттуда,
он стережет себя, как сугроб земля.

ряженый день провозят на колеснице,
кадр не может скинуть себя с треноги.
в небе звезда болеет или лоснится.
как не осесть от ее заревой тревоги.

будь треугольник, но смерть ли ему вершина.
длинным канатом не задушить гимнаста.
только в руках черепок твоего кувшина,
а в животе распирает пустое пространство.