"Н.В. Гоголь в Риме", "Замечательное десятилетие" П.В. Анненкова
Замечательное десятилетие – это сороковые-роковые XIX века, становление литературного (впрочем, Анненков убедительно показывает, что литра, как и все общественные платформы – следствие усвоенных философских выкладок, в основном, Гегеля, но и Шеллинга, Сен-Симона, Фурье etc) хребта, задающего очертание базисного русского интеллектуального ландшафта вплоть до нынешних времён.

Центральные фигуры этого десятилетия, так для Анненкова уж вышло, Белинский и Гоголь. С первым он дружил, приезжая и уезжая из Петербурга в Европу, второго же описывает в Риме, где жил с ним в одной квартире и даже участвовал в ежедневной переписке первого тома «Мёртвых душ».

В отличие от многих мемуаристов того времени (особенно это заметно на фоне Панаева) Анненков пишет не о себе любимом и истории ценном, но о тех с кем знавался, виделся, кого понимал.

Особенно не фиксируясь на автопортрете, Павел Васильевич добирает «свой посреднический процент» через многочисленные одышливые размышления: любые события (в этом он отчасти похож на Кайзерлинга), любая фактура обкладывается умозаключениями точно ватой, а так же сложным, петляющим синтаксисом, выбираться из которого отдельное удовольствие.


Однако, те, кто составит себе труд проследить за европейскими перемещениями одного из главных литературных эстетов того времени, будет вознаграждён не совсем привычным для нашего методологически усталого воспринимательного аппарата «видом сбоку».

Отдавая должное гению своих товарищей, гениального Пушкина, чахоточного Белинского, инфернального Лермонтова, хитроумного манипулятора Гоголя, и многих других (московский круг Герцена, во главе с Грановским, петербургские журнальные круги) мемуарист, пытаясь дать объективную картину мiра, с ласковой и нежной миной проговаривает диагнозы отнюдь не ласкового свойства. Мало-то не покажется.

Заставляя комментаторов из справочного отдела едва ли не кидаться цепными псами советской реакции и разоблачать автора в сносках. Особенно когда дело касается революционных демократов.

«Герцен принялся гримироваться для новой своей публики в человека, носящего на себе тяжесть громадного политического мандата и призвания, между тем, как в сущности, его занимали все разнообразнейшие идеи науки, искусства, европейской культуры и поэзии, потому что он был по-своему также и поэтом».

Впрочем, Анненков предлагает иное название для наиболее яркого и сильного общественного течения русской интеллектуальной истории.
Говоря о зарождении того, что в советской гуманитарной науке было обозначено как «национально-освободительное движение», Анненков говорит о противниках (то есть консерваторах и охранителях) и сторонниках «философского подхода», тех, кто учитывает последние достижения философской мысли (Гегеля, в основном) и тех, кому они не нужны.

Другое дело, что нужно, вероятно, настраивать свою оптику так, чтобы делить трепетное мемуарное «прекраснодушие» (Анненков рассказывает о том, как Белинский открыл, точнее, «перевёл» с немецкого это длинноногое словечко) даже не на двое, но на двести. Воюя не столько с автором, сколько с оптикой определённой эпистемы.

Это, кстати, понимал, и сам Павел Васильевич, описывая тактику выступлений своего времени: «Подобно тому, как крестьяне покупали тогда нужные им земли на имя задаренного ими помещика, так покупалось в литературе право говорить о самом пустом, но всё-таки публичном деле и о смысле того или другого всем известного общественного явления, призывая на помощь и выставляя вперёд грамматику, математику, хорошие или дурные стихи, даже водевили Александринского театра, московские романы и т.д…»

Вспоминая Гоголя в Риме, едва ли не половину текста Анненков тратит на описание итальянских пейзажей и античных развалин, микшируя мемуарный жанр с травелогом.
Вторую половину очерка «Н.В. Гоголь в Риме летом 1841 года» он тратит на собственные размышления о психологической изнанке гоголевского характера, превращая гениального писателя в персонажа, о котором ему, демиургу, всё понятно.

Точно так же, рассказывая о важности Грановского, показавшего едва ли не первым в том, что помимо «официальных» предметов общественного интереса и стандартной точки зрения (на историю или долг России перед европейской культурой) возможны частные, Анненков пускается то в отвлечённые философские рассуждения, а то – в европейское турне, детально описывая немецкие споры о Франции или политическую обстановку в Париже.

В такой, предельно субъективной, ситуации Павлу Васильевичу не нужны дополнительные «одеяла» и «заманухи»: ведь он, то смешивая, то отделяя небо от тверди, жанр от жанра, эмпирику от "империи факта" является единственным и неделимым архитектором этой неповторимой вселенной.