«Невероятная смерть»
Этот короткий автобиографический рассказ Валентина Тараса кажется мне одним из сильнейших произведений о войне. О детстве, когда подросток  в свои четырнадцать лет насмотрелся на мертвых.
Пусть этот рассказ будет и в Сети.

    Они ехали вдвоем – командир и мальчишка. Командир правил лошадью, мальчишка подремывал, притулившись к его плечу, слушал, как скрипят полозья, как стукают о передок саней комья снега, как что-то ёкает у лошади в животе. Ноги седоков были укрыты заиндевелой овчиной, иней посеребрил лошадиную гриву, серебряными были упряжь и дуга, синим холодом мерцали стволы автоматов. Над лесом ярко сиял зеленоватый диск луны, сеялся мелкий сухой снежок.
     Командир положил на колени вожжи, снял рукавицы, полез в боковой карман полушубка за кисетом, стал сворачивать цигарку. Пока он ее сворачивал, сани медленно выехали из леса. Призрачное белое поле лежало впереди, а на нем в два ряда чернели печные трубы, печальные надгробья сожженной деревни...
    – Доры,– сказал командир,– половина дороги... Ты не замёрз? А то пробежись за санями, погрейся.
    – Мне не холодно, товарищ командир,– тихо ответил мальчишка.– Совсем не холодно...
    Он не хотел бежать за санями, потому что сзади лежал третий. Если бежать за санями, все время будешь видеть подошвы его сапог. Тело прикрыто рогожей, а сапоги торчат...
    Ну, смотри...– Командир подергал вожжи, и лошадь побежала трусцой, в животе у нее заекало еще громче, тяжело заскрипели сани, полозья запели тоненько, словно кто-то живой затянул нескончаемую тоскливую ноту...
    Молча миновали поле, дорога пошла перелесками. Теперь, ближе к пуще, перелески тянулись один за другим, вдоль дороги, на отшибе, темнели у ельников одинокие хаты.
    Начались Боровиновские хутора.
    Скоро впереди, на пригорке, показалась Боровлянка – ближайшая от пущи деревня. Командир и мальчишка были почти дома. В Боровлянке стоял дозор, работала партизанская пекарня, хлопцы из пущи ходили сюда к девчатам на вечёрки. Но и хутора и деревня постороннему взгляду должны были казаться вымершими: нигде ни огонька, ни собачьего лая, ни шороха. Поэтому командир и мальчишка очень удивились, когда увидели в окнах одного из хуторов свет. Свет был дрожащий, неровный, он то почти угасал, то вспыхивал снова, багрово-желтые блики отсвечивали на снегу далеко от окон – в хате, должно быть, жгли лучину.
    Командир остановил лошадь. Впереди – с полверсты до нее – Боровлянка, слева – огни на хуторе. До хутора шагов триста.
    – Рассиялись,– буркнул командир и неуклюже слез с саней. Придется тебе подойти туда... Прикрыть эту иллюминацию.
    Он отошел за придорожную елочку, сказал оттуда:
    – Давай живей!.. Холодно.
    Мальчишка вздохнул, снял с груди автомат и, держа его за цевье, зашагал по узенькой тропинке к хутору. Скоро он заметил, что протоптанных в снегу тропинок много, они вели к хутору со сторон и сходились у заиндевевших воротцев. Он толкнул воротца ногой, и они плавно, без скрипа, отворились. Пласт инея, пухлый, как подушка, отвалился от них, упал на сапоги. Мальчишка вошел во двор.
    Видно было, что по двору недавно ходило много людей, снег на высоком крыльце был затоптан и почернел, рядом с крыльцом и на ступеньках валялись мохнатые, с бахромой инея, сосновые стружки.
    Мальчишка тихонько подошел к окнам. Мороз до половины разрисовал стекла, и мальчишка не мог увидеть, что делается в хате. Тогда он осторожно поднялся на крыльцо и с крыльца заглянул в окно. И не испугался, не опешил, а удивился еще больше.
    Посреди хаты стоял стол, а на столе в свежем сосновом гробу лежал бородатый старик в белой рубахе. В сложенных на груди руках старика была маленькая иконка. Вдоль стены сидели на лавках бабы в кожухах, закутанные в платки, пожилые дядьки, тоже в кожухах, в высоких, выше колена, валенках. Дядьки сидели, строго выпрямившись, держали на коленях косматые бараньи шапки.
    Мальчишка повесил автомат на плечо, постоял у дверей. Ему почему-то тяжело было войти в хату, хотя в свои четырнадцать лет он насмотрелся на мертвых. Но надо было войти, и он вошел неслышно, снял за порогом кубанку. Никто не оглянулся на него – бабы, сцепив на животе руки, сурово смотрели на покойника. Спиной к мальчишке, у печки, сидела на высоком табурете женщина и жгла лучину, рядом с ней стояла бадейка с водой, которую она стряхивала ломкие угли.
    Гроб стоял ногами к дверям, и мальчишка хорошо видел лицо старика – просветленное и доброе. Ему никогда еще не доводилось видеть, чтобы у мертвых были такие спокойные, ясные глаза, не искаженные болью, мукой и ненавистью... Он переступил с ноги на ногу, кашлянул.
    – Кто здесь хозяин?..
    – Бабы и теперь не посмотрели в его сторону, только дядьки повернули кудлатые головы. Женщина, которая жгла лучину, оглянулась, встала, тихо подошла к мальчишке.
    – Я хозяйка...
    Глаза у нее были сухие, выплаканные, с красными веками, лицо в мелких морщинках. В руке желтым коптящим пламенем горела лучина.
    Мальчишка через плечо женщины смотрел на гроб, спросил:
    – Кто это?
    – Батька,– просто сказала женщина.– Это батька мой.
    – А кто его убил?
    – Никто. Сам...– так же просто сказала женщина.
    – Как это – сам? – не понял мальчишка и снова посмотрел на гроб.
    – От старости, сынок.– Женщина едва заметно горестно улыбнулась.– От старости... Восемьдесят три годочка прожил.
    Мальчишка постоял еще немного, неловко потоптался у порога.
    – Окна надо завесить. Свет у вас...
    – Завесим, сынок,– сказала женщина.– Из памяти вышло. Люди весь вечер гроб сколачивали, затемно уже. Потом батьку обрядить надо было. А про окна забыли...
    Мальчишка нахлобучил кубанку и вышел бочком, тихонько притворил за собой дверь. На крыльце в лицо закололи острые снежинки, тотчас закоченели голые руки. Мальчишка постоял, похукал на пальцы, запахнул поплотнее кожушок и зашагал к дороге.
    Когда он подошел к саням, командир возился с упряжью, попыхивал цигаркой, роняя в снег крупные желтые искры.
    – Ну, что там?–спросил командир.– Вечеринка?
    – Старика хоронят, товарищ командир...
    – Какого еще старика?
    – С этого хутора...
    – А кто его? – Командир затолкал лошади в рот железный мундштук, оглянулся на мальчишку.– За что?
    – Никто, товарищ командир...
    – Как это – никто? – спросил командир недоуменно.
    – Сам умер.– Мальчишка потер ладонями уши.– От старости.
    А-а-а,– протянул командир, надел рукавицы, приподнял лежавшую в передке саней овчину.– Ну, садись...
    И снова застучали о передок комья мерзлого снега, тяжело заскрипели сани, тоненько запели полозья, словно кто-то живой затянул нескончаемую тоскливую ноту. И снова посыпался мелкий снежок – на круп лошади, на плечи седоков, на смерзшуюся рогожу, под которой лежал третий, убитый в недавнем бою.
    Командир оглянулся на хутор. Там, по-видимому, завешивали окна – большая тень заслонила свет, метнулась, пропала и опять заслонила.
    – Умирают же люди,– тихо сказал командир. 

Валентин Тарас. "Прощальные костры". Минск, Мастацкая лiтаратура, 1980. С. 184-186.
Вот здесь это произошло. В правом верхнем углу карты поселок Доры, а огромный лес в левом нижнем углу – Налибокская пуща.