|
[Apr. 11th, 2014|01:59 am] |
Джельсомино идет, забирая ногами влево, Он почти не пьян: недостаточно, чтобы жить, Нехорошие сны пришли к тебе, Женевьева, Негодящие ночи, когда ни спать, ни любить,
И родные слова теперь нестерпимо гадки, И страшная правда -- лишь несмешная ложь, Ледяная вода кусает его за пятки, Подступая к ногам сквозь щели его подошв.
Джельсомино идет, его обогнать несложно, Вниз лицом в канаве и то быстрее плывут, Но опасно спешить: споткнувшись о кошку, кошкой Назовешь полосатую блядь, и тебя возьмут.
Джельсомино знает: они где-то в чем-то правы, Шкурка правды -- сто сорок лоскутьев лжи, Где-то сухих, где-то гладких и величавых, Тронешь словом -- рассыплются на транши.
Это видеть горько, и люди из обогнавших, Разбивших сердце, уставших лгать и молиться, Либо уже мертвы, либо стоят на страже Мира и правды, то есть, служат в полиции.
Но если запеть, если брать чистые ноты, Если петь все громче, называя слова, Это может не каждый, не ты, Джельсомино, что ты, Лучше смотри под ноги, лучше шагай раз-два, --
Лучше не плачь, бесполезно лгать, Женевьева, Жечь документы, слыша шаги в прихожей, Правда бессильней слез бессильного гнева, Правда бывает только с содранной кожей,
А зарастет -- она всегда зарастает -- Новеньким лоскутом, и посмотреть приятно... Рукописи горят, они пылают кострами, На потолке оставляют черные пятна.
Джельсомино кряхтит и кашляет, он простужен, В хриплой пропасти мозга подбирая слова К невозможным нотам -- и сквозь ледяные лужи, Глядя прямо под ноги, шагает, раз-два, раз-два. |
|
|