| |
[Feb. 10th, 2012|03:04 am] |
Как пошел троллейбус вдоль Алтуфьевского шоссе,
Слева Стандартная улица, справа улица Костромская,
В левом ухе подростка Раммштайн говорит Scheisse,
В правом ухе подростка стреляет, он зубы скалит.
И вот она заходит, и робко, сумкой вперед,
Сквозь турникет -- а вдруг не пустит? -- но пропускает,
В тяжелом пальто, скачут серьги в ушах, идет.
Следующая остановка -- улица Костромская.
Такую большую грудь тяжело носить,
Но детство было давно, а взгляды, к ним привыкаешь.
Звук переходит на греческий, на фарси,
Память читает Гейне, такт стучит каблуками.
Хайнрихь Хайне, эти глаза открывались шире,
Работали на прием, как оптические радары,
Как шкуры времен, шевелились ковры в квартире,
Родинка на щеке -- не сделалась бородавкой.
Радиорозетка вывернулась из стены,
Шорох и треск, и "я починю" -- "у вас золотые руки",
И приоткрыто колено -- но юбки здесь не нужны;
Протест и смущение; пусть; говорим о науке,
И странная робость, она в движениях пальцев,
Она в ритме дрожи, в тревожности очертаний,
Прочесть ей стихи; она молчит, улыбается,
Опять смущена: другие ей не читали.
А троллейбус едет по Алтуфьевскому шоссе,
Встаю уступить, и мы встречаемся взглядом.
Но только она не помнит меня совсем,
Ведь мы не бывали вместе, не спали рядом,
Она меня старше лет на тридцать -- на тридцать пять,
Это было давно, не со мной; не могло б повториться,
Разве я смею чужую книгу листать,
Отрывной календарь, разлетевшиеся страницы.
Простите, мадам, троллейбус вышел на круг,
Внезапная память, как в воздухе всплеск и крик,
Вы тоже услышали -- в ваших глазах испуг --
Я помню тот стих, но не слушается язык. |
|
|