| |
[Apr. 11th, 2014|01:59 am] |
Джельсомино идет, забирая ногами влево,
Он почти не пьян: недостаточно, чтобы жить,
Нехорошие сны пришли к тебе, Женевьева,
Негодящие ночи, когда ни спать, ни любить,
И родные слова теперь нестерпимо гадки,
И страшная правда -- лишь несмешная ложь,
Ледяная вода кусает его за пятки,
Подступая к ногам сквозь щели его подошв.
Джельсомино идет, его обогнать несложно,
Вниз лицом в канаве и то быстрее плывут,
Но опасно спешить: споткнувшись о кошку, кошкой
Назовешь полосатую блядь, и тебя возьмут.
Джельсомино знает: они где-то в чем-то правы,
Шкурка правды -- сто сорок лоскутьев лжи,
Где-то сухих, где-то гладких и величавых,
Тронешь словом -- рассыплются на транши.
Это видеть горько, и люди из обогнавших,
Разбивших сердце, уставших лгать и молиться,
Либо уже мертвы, либо стоят на страже
Мира и правды, то есть, служат в полиции.
Но если запеть, если брать чистые ноты,
Если петь все громче, называя слова,
Это может не каждый, не ты, Джельсомино, что ты,
Лучше смотри под ноги, лучше шагай раз-два, --
Лучше не плачь, бесполезно лгать, Женевьева,
Жечь документы, слыша шаги в прихожей,
Правда бессильней слез бессильного гнева,
Правда бывает только с содранной кожей,
А зарастет -- она всегда зарастает --
Новеньким лоскутом, и посмотреть приятно...
Рукописи горят, они пылают кострами,
На потолке оставляют черные пятна.
Джельсомино кряхтит и кашляет, он простужен,
В хриплой пропасти мозга подбирая слова
К невозможным нотам -- и сквозь ледяные лужи,
Глядя прямо под ноги, шагает, раз-два, раз-два. |
|
|