| Памятники |
May. 10th, 2008|03:17 am |
Принимать парад -- большой труд и нагрузка на мозги,
а кто думает иначе, тот никогда не работал. Поэтому
мертвые, ушедшие от дел, чаще всего ошиваются на
трибуне. Издалека их не видно, но если взойти,
нешуточный мороз подирает по коже; в основном-то
призраки уже выцвели, их не различишь, но вот Брежнев
с поднятой в салюте рукой все тот же из года в год,
а если время и начнет брать свое, то брови будут
долго еще парить в воздухе, гуще и чернее, чем иные
даже усы. Первая мысль у новичка -- приказать
расширить трибуну, но потом привыкаешь, ведь они
не могут занимать место. Домашний врач говорит,
что духи -- признак одиночества: так человек на
необитаемом острове или в камере-одиночке,
отрезанный от коллективного сознания, непроизвольно
создает себе его артефакты, пока машинка, поддерживающая
"личное" сознание в нем самом, еще работает по инерции --
и эти психические явления в очень грубом смысле сродни
фантомной боли в отнятой ноге. Но врач -- атеист,
некрещеный, и хотя это пока не запрещается, все же
лучше не вставать на его точку зрения, да и потом,
он никогда не всходил на трибуну.
В этот раз, чтобы обзор был лучше, была изготовлена
приступочка, и когда охрана проверяла ее, прочна ли,
не заражена ли микроорганизмами или чем радиоактивным,
и не скрыто ли в ней часового механизма, в соседней
Мичуринской лаборатории раскаркались вороны, самая
перспективная из них, говорят, от усердия свернула
себе шею, так что пришлось ампутировать одну из голов,
чтобы гангрена не распространилась, и еще неизвестно,
что скажет об этом приглашенная для экспертизы
группа дежурных астрологов. Но приступочка оказалась
безопасная, и с ней было намного удобнее, а думать
об этом, принимая парад, нельзя.
Живые на трибуне хранили молчание, и все же такой тут
стоял галдеж, что танковые колонны продвигались почти
бесшумно, а с оркестром так было устроено, что можно
было забыть про оркестр. Обрывки знаменитых тостов,
цитаты из анекдотов; предшественники жаловались на
шепоты о скабрезном, но в этот раз почти ничего
подобного не было, скорее, в большинстве своем
шутки отдавали антисемитизмом. Не стоит это
замечать, и никак нельзя морщиться, камера видит
близко -- но могли бы и удержаться в такой день.
-- ...торжественный день, когда весь наш народ! --
это говорится вслух, звук подан на трибуну, и
очень хорошо, и прекрасно.
Почти удалось сосредоточиться, вернее, очистить
голову от мыслей, как вдруг, боковым зрением --
шевеление у блоков охраны. Разумеется, это их
дело, и никак не может касаться...
-- ...достает такого маленького механического
тараканчика. Ну он побегал-побегал, выполз на
середину комнаты, и тут из щелей все большие
тараканы как поперли! А он пошевелил усами и
вдруг побежал -- и все большие тараканы за ним.
Ну он, значит, добежал до туалета и прыг в унитаз!
И все большие тараканы за ним поскакали...
Тьфу. Говорят, это любимый анекдот старикашки Зю;
что у мертвых, что у живых.
-- ...памятники!
Да, все им памятники, мавзолеи -- как квартиры
и дачи при жизни... что такое?
-- Памятники идут!
Это была необычная колонна. Без чинов, без званий,
без внимания к целостности боевой единицы. Шли
деревенские папьемашовые новоделы, крытые в три
слоя серебряной краской, бок о бок бронзовые из
парка тащили свою зенитку, и страшно сказать, какой
она держала прицел! и огромный конь, припадая под
маршалом, тащил свои непомерные ядра, и нахальная
немецкая девчонка липла к солдату, который нес
ее на руках... и нелепо громкий залп -- это
Царь-пушка со своей музейной площадки, молчавшая
столько лет!
-- ...дорогие соотечественники...
Применить секретное оружие!
Секретарь весь седой, на нем нет лица. Это должен
решать старший товарищ. Премьер!.. но он отвернулся,
не сходя с удобной приступочки, он стоит в странной
позе, то есть, наверное, странной для телезрителей.
С расстояния вполшага нельзя ошибиться, и этот
ужасный звук: Леонид Ильич придвинулся, сжал объятье
и дарит его последним, холодным поцелуем.
-- Применить секретное оружие!
-- Уже применили. Они не останавливаются.
Интересно знать, что это играет оркестр. |
|