Дед Мазай и гастарбайтеры.
Третьего года тот паводок был. Каменка тогда так поднялась, все бугры по берегам островами стали.
А на одном таком бугре прихвостень дерипаскин себе котежд строил. Труждались там ровым счётом сорок гастарбайтеров-магометан, уже под крышу подвели, а тут, на тебе, половодье.
А большая вода, как встала, так вторую неделю держится. Всю провизию те гастарбайтеры подъели, голодом сидят, берёстой пробиваются.
А тут дед Мазай лодку на воду поставил да на промысел отправился. Очень он зайчатинку уважает.
И так шнырял промеж островков, пока к тому, где котежд, не выгреб. Причалил он, значит, а тут те гастарбайтеры набежали, у которого топорик кованый, а у которого ножик калёный. Дед Мазай, даром что сорок лет на киче отдубачил, полу приподнял да показал имям ружьё заряженное, сука хуторская.
И грит имям ровным голосом: мол, которы на большую землю желают, ксивы направо клади, а протчее, особливо денежные знаки отечественного, а равно зарубежного производства, клади наособицу.
Набрал он денежного содержания под пять тыщ иностранных доларей, сунул за пазуху, как мзду за извоз, и пошёл по трое тех магометан на бережок сухой доставлять.
Там и паспорта поимённо выдавал. И тут-то вот незадача и обнаружилась: паспортов сорок, а бедолаг тех – тридцать девять. Как ни кликал дед Мазай остатнего, Багирова Эдуарда, так и не докричался.
Уже потом, когда следствие началось, милиция тридцать три кулака отбила, девять железных посохов обломала, девять железных плетей измочалила, девять пар железных сапог расхристала об тех гастарбайтеров, но правды так и не достигла.
Один грит: не было такого, а ксива приблудная та.
Второй грит: мол, был таковский, Багиров, да перед самым половодьем в нужник подался, и вместе с тем нужником в море Лаптевых потом уплыл.
Третий грит: дескать, знать ничего не знаю, это дед Мазай, сука хуторская, паспорт левый им подсунул.
Четвёртый грит, что тот пропавший все ценности ихные похитил и снёс цыганям, и выменял у тех цыганей наркотиков, и лежит по сей час в подвале того котежда, прётся и тащится.
Пятый грит, что был такой, но на Москву подался за жизнью привольной.
Шестой грит: менты – козлы, с этим особый разговор был, и на том следствие по этой части закончилось.
В общем, дед Мазай с выручкой негаданной восвояси подался, а гастарбайтеры обездоленные на ход встали.
И как шли они, так пять деревень под корень вырезали. Семь старушек-богодулок в тех деревнях вековали, а нынче там даже собаки не лают.
А в шестой деревне им полный абшид вышел. Потому что дед Мартемьян косу отбить отбил, да на дворе замешкался. Внучка евоная, Катерина Ипинетовна, шанежек горячих принесла. И только старый вкусить собрался, как эти из леса руной вываливают.
Как оне шаньги почуяли, так прыг-скок через прясло и надвигаются с намереньями.
Ну, Катерина Ипинетовна вилы от лабаза прихватила, а дед Мартемьян и так при косе состоял. А те уж их в кружок забирают.
Ну куда ж ты с ножиком на косу прёшь?
Ну куда же ты с топориком супротив Катерины Ипинетовны?
Дед Мартемьян только крикнул: «Емчей имай ихов, паря-дева!»
Шестерых оне на раз положили (одну башку потом так и не нашли, в бодыльях затерялась).
Остатние гастарбайтеры увидали, как дело оборачивается, и как встали оне на Московский тракт, так только за Усть-Балеем их милиция настигла.
Дык вот, чем всё кончилось, значит.
Гастарбайтеров тех, которы из-под следствия живыми вышли, домой отослали, прям на носилках. Потому как ни у одного судьи гуманизьма не хватило тех калек-инвалидов судом судить. Да и старушки потом объявились. Оне в Тайшет за мадепаламом ездили.
Деда Мартемьяна с Катериной Ипинетовной тоже пытались по делу пустить, да оне же деревенские, тронь попробуй. Тут же с Москвы сам Крылов приехал, а при нём триста помощников. И написал Крылов за три дня четыре книги про то, как власть крестьян в муки нечеловеческие ввергает. На Москве те книги прочли и слезьми умылись. До того дошло, что министр наш деревенский, Гордеев, по всей столице за Нургалиевым и Чайкой с граблями гонялся, а те друг за дружку прятались и из ружья от него отстреливались.
Прихвостень дерипаскин, делать нечего, котежд свой достраивать стал. И нанял на то дело модаван. Оне ему и понастроили. Когда лакеи прихвостневы их живьём в Каменке топили, крик такой стоял, что мы тремя деревнями за ружья похватались: думали, война с Уругваем началась.
Молдаван утопили, значит, а котежд опять недостроенным получился. И сманил тогда прихвостень артель хохлов-самокрутов, посулив имям рубль длиной аж до самого Киева.
Три дни те хохлы ходили-плакали, в скаредности своей по загубленному матерьялу убивалися. А потом позвали на совет одного чеченца знающего. Пришёл тот чеченец, глянул на рукоделие молдаванское и оцепенел. И так он день простоял и ночь продержался, а наутро, в себя пришедши, надвинул шапку на глаза, закрутил усы пиками, проклял весь род человеческий и взорвал к ебеням и тот котежд, и хохлов-самокрутов, и себя самого впридачу.
Прихвостень потом ту ямину, от взрыва оставшуюся, военному люду продал, правда, с большим убытком. А военные в ту ямину ракеты зарыли. Секрет оне от древлих мастеров знают: если ракеты закопать на семижды семь лет, то оне от матери-земли такую силищу забирают, что хлещут так, ажно щепки летят.
Вот так и вышло, что профит с тех гастарбайтеров один дед Мазай выгадал, сука хуторская.
А сорокового пропавшего, Багирова Эдуарда, так и не сыскали. Должно и верно баяли, что на Москве он нынче горе мыкает.