| Лизелотта Вельскопф-Генрих, Свет над белой скалой, ч.1 |
[Jun. 4th, 2016|12:50 am] |
Буду сюда выкладывать свои переводы стихотворные и не очень
Свет над белой скалой, часть 1. Вакийя-кнаскийя.
И три раза записано было - в списках, в реестре и в картотеке: Байрон Бигхорн, род. 24 апреля 195…
Бумага, на которой были обозначены дата рождения Байрона Бигхорна и его имя, была хорошей. Она держала цвет. Чернила впитались крепко, не поплыли, ленты пишущих машинок были новые, и буквы отпечатывались четко. Списки, реестр и картотека хранились в зданиях, под потолками, надежно защищенные от жары, холода и сырости, и были аккуратно уложены в ящички, - так, чтобы каждый мог в любой момент найти имя и дату, какими бы незначительными они ни казались.
Но там, где ветер гулял над желтой травой и разноцветными скалами, где солнце и луна светили над обнаженной землей, а небо бросало себя на прерию в атаке грозового ливня, там, где, одинокий и потерянный, стоял маленький блочный домик, там звали отец и мать, брат и сестра: Вакийя-кнаскийя! Дикий Гром, Сильный Гром, Несущий Тайну Гром!
Они звали тихо, звенящими голосами.
Когда Вакийе-кнаскийе исполнилось четыре года, как-то раз утром отец взял его за руку и отправился с ним в далекий путь. Отец был человек высокого роста, худой, усталый и молчаливый - сын своей земли. Его джинсы и рабочая рубашка были когда-то голубыми, с аккуратными заплатками, вышитыми голубыми, черными и зелеными нитками, но труд истрепал их, а солнце стерло с них цвета, и теперь об одежде его можно было сказать только, что она стара и бедна, но носит следы забот жены о своем муже. Это знал и Вакийя-кнаскийя, как бы он ни был мал.
Кожа отца потеряла живой коричневый оттенок, она стала тусклой, серой, будто затянутой туманом. Смерть сидела в его слабой крови. И это Вакийя-кнаскийя тоже знал, хотя никто ему об этом не говорил. Но Вакийя рос рядом с травами, цветами, с деревьями и животными, которые росли, жили и умирали, а значит, был на короткой ноге с жизнью и со смертью.
Вакийя шел, держась за руку отца, такой же молчаливый, как и он, маленькими, но гораздо более торопливыми шагами. Босыми ногами он ступал по пучкам травы, по высохшим кактусам, по камням и сухой корке глины. Его ноги знали землю. Они не были отделены от нее искусственными подошвами. Единственным предметом одежды на Вакийе были новые штаны, которые болтались бесформенным мешком на его щуплом теле, держась на подкороченных лямках и оканчиваясь чуть выше колен. Штаны должны были прослужить ему следующие шесть лет. На это горячо надеялась его мать, и этого так же горячо боялся он сам. Оба они слишком много планировали, забывая про невидимые хитросплетения жизни.
Отец вел Вакийю по бездорожью. Один раз он перемахнул через ограду и поднял сына, помогая ему перебраться. В ложе высохшего ручья паслись коровы. Отец с сыном остановились на привал, и Вакийя вытащил один из двух ломтей черного хлеба, которые мать сунула в карманы его штанов, и неторопливо съел его. Отец не ел ничего. Рано утром, когда солнце только встало и и с трудом принялось разгонять темноту в маленьком домике, вся семья собралась у сковороды, в которой мать готовила завтрак, и каждый получил свою порцию жаренных на жире мучных клецок.
Но даже в муке отца поджидала его болезнь, и он неуверенно ковылял вперед, зажатый между голодом и порчей.
Была середина дня. Солнце стояло в высшей точке своего пути, когда отец и сын достигли цели. Отец остановился и осмотрелся, сперва медленно, потом - еще медленнее, и наконец - в третий раз, но это не выглядело так, будто он что-то ищет, скорее - будто он нашел что-то, давно потерянное. Вакийя проследил за его взглядом, внимательно, без нетерпения, как он научился делать в своем одиночестве.
Но ничего не было видно, кроме знакомого, стародавнего: дикие травы, колючки, красная и серая глина, которую еще не рассекли и не вывернули наизнанку ни человеческая рука, ни острое железо, и над всем этим - небо, ярко-голубое, как цветок. Было тихо, ни дуновения ветерка. В воздухе на раскинутых крыльях парили хищные птицы.
Тогда отец заговорил.
- Вакийя, закрой глаза и уши. Смотри и слушай духов, смотри и слушай души умерших.
И ребенок зажмурился и прижал к ушам кулачки, чтобы больше не видеть пустой прерии и не слышать языка ее тишины. Он слушал только пение отца. Но когда отец провел ладонью по его длинным черным волосам, а потом оставил руку лежать в него на макушке - мягким, нежным жестом, как это делала мать - тогда Вакийя вновь открыл глаза и убрал кулаки от ушей. Ему больше не нужно было прилагать усилия, чтобы забыть, что говорят ему его внешние глаза и уши, ведь открылись внутренние.
Отец ступал ногами в такт песне, он поднял к небу обе руки, и пел своим низким голосом, которому Вакийя привык доверять, и Вакийя мог видеть все, что являлось сейчас отцу - только немного менее четко и более таинственно, ведь ему было только четыре года.
Длинная безмолвная процессия людей предстала перед ними. Гордые мужчины с коричневой кожей, худые, в искусно вышитых нарядах из кожи оленя, со скальпами поверженных врагов на одежде. Один из них носил на голове вапаху - корону из перьев орла, второй - колпак, украшенный рогами бизона и белой шкурой горностая, третий - шкуру сокола. У этого третьего был в руке длинных жезл с изогнутым концом, обшитым мехом и со свисающими орлиными перьями. Рука великого воина воткнула посох в землю, там, де между высохших кактусов и спутанной травы проглядывала красная земля, и отец запел:
- Это наша земля, пока зеленеет трава, пока тает сне, пока ручьи текут с белых гор и наши мужи помнят о священой трубке. Умершие и бизоны вернутся вновь. |
|
|