 Тюрьмы для наших детей
Вот и в мой дом пришла беда. Рано утром в квартиру моей внучки Ани настойчиво позвонили. Вошли пятеро в сапогах и начали обыск. Потом её увезли в Следственный комитет. Там её допрашивали четыре часа. О чем спрашивали и чего требовали, Аня ни мне, ни бабушке, ни своей маме не сказала. Запрещено. С неё взяли подписку о неразглашении. То есть тебя бьют, а ты молчи.
Но мне её признания без надобности. Я и так всё знаю. Я знаю её и знаю наши органы. Моя девочка — человечек умный, добрый и честный. А органы — подлы, продажны и глубоко порочны.
По закону каждый обыск должен быть санкционирован судом или прокурором. Предполагается, что суд (прокурор) рассмотрит какие-то данные, взвесит все «за» и «против» и разрешат следователям войти в чужое жилище только в том случае, если без этого нельзя установить истину.
Обыск и допрос у Ани провели в связи с «тухлым» уголовным делом. Оно опирается на «события 6 мая», мелкую бытовую потасовку, полностью спровоцированную полицией. Сняли бы заместителя начальника московского ОМОНа, и вопрос был бы исчерпан. Но вместо снятия виновника они посадили в тюрьму множество ребят, а всех доказательств — сомнительная зубная эмаль у какого-то лживого вертухая.
Поэтому к делу пристегнули рвотное анонимное кино из помойки НТВ. Показали «встречу в майках», заснятую сквозь замочную скважину неведомо где и неведомо кем. Там неопознанная спина «координатора» несуществующей подрывной организации беседует с развязным грузином, сулящим деньги, которых у него нет. Координатор же обещает надкусить ядерную империю сразу с востока и запада — и всё это за полуторамесячную зарплату банковского клерка.
И дело даже не в том, что от всей этой затеи за версту воняет холодным потом судорожного путинского страха. И даже не в том, что моя внучка, в силу разных личных причин, не участвовала ни в «событиях 6 мая», ни во «встрече в майках». Главное, что негодяи, которые санкционировали у девушки рассветный обыск и последующую доставку её под конвоем в допросную комнату, прекрасно знали, что это не для истины, а для устрашения. Позвонили бы ей по телефону, попросили бы зайти в удобное для неё и для себя время — она бы правдиво и без утайки рассказала всё, что знает.
Но они не хотят знать правду. Они хотят слепить дело. Им плевать на чувства и судьбы наших детей и внуков. Если в тюрьме окажется юноша или девушка, совершенно ни в чем не повинные, не стряхнувшие и пылинки с самого нелепого из их драконовских законов, однако за это дадут очередной орден и право без оглядки крышевать еще один вкусный бизнес — они будут радостно потирать свои грязные лапы. Игра стоила свеч.
В стране не осталось ни единого института, который мог бы остановить эту тупую опричнину, пропитанную искренним, каким-то даже задорным презрением к законности. Они, не моргнув, выставляют преступлением всё, что им заблагорассудится. Уверен, что таковым в глазах судьи (или прокурора) стало знакомство Ани с Константином Лебедевым.
Они никогда не были близкими друзьями. Тем более их нельзя считать единомышленниками. Я имел удовольствие беседовать с Костей. Это умный, вежливый, воспитанный молодой человек. Я думаю, его мама имеет все основания гордиться таким сыном.
В отличие от моей Ани, которая по взглядам, скорее, либералка, Костя придерживается политических воззрений из левого спектра. Но ничего общего с Че Геварой. Никаких взрывов правительственных резиденций и нападений на казармы. Если бы у меня возникла необходимость охарактеризовать его взгляды, насколько я их уразумел, то я бы назвал их лево-социалистическими. Они чуть радикальнее британского лейбориста К. Эттли, но чуть консервативнее, нежели у основателя Израиля Д. Бен Гуриона.
Но вообще-то Аня больше дружна с подругой (невестой?) Кости, нежели с самим «государственным преступником», который ныне томится за решеткой. Зная нравы наших органов, я отчетливо сознаю, что они никогда и ни за что не выпустят молодого человека из тюрьмы без обвинительного приговора. Они будут склонять мою внучку к лжесвидетельствам угрозами и посулами. Они нагадят ей в аспирантуре, где она учится. Они напишут на работу. Они постараются сделать невыносимым каждый день её повседневной жизни.
И её, и всей нашей семьи. И моей жизни — в особенности.
Особенность состоит в том, что я всегда жил душа в душу с моими внучками. И в школе, и в институте, и позже, после получения диплома, у Анюты не было от меня никаких секретов – разумеется, в той мере, в какой не может быть секретов у современной девушки от престарелого деда. В частности, она всегда спрашивала у меня совета, и я неизменно отвечал: ничего не бойся, но поступай по совести. Когда Аня активно включилась в наблюдение за выборами, когда она тратила свои выходные и свои деньги, чтобы поехать в Ярославль или Химки, бабушка умоляла: Анечка, не надо! Анечка, подумай! Анечка, я за тебя боюсь!
Я же говорил внучке: если не ты — то кто?
И вот теперь у моей девочки отобрали загранпаспорт, взяли подписку о невыезде и запретили ей рассказывать даже мне, о чем они её там пытали и что она говорила им в ответ. Это неведение особенно мучительно, поскольку я знаю, как легко, с какой злодейской радостью наши плевать-на-право органы переводят свидетелей в подследственные, а обвиняемых — в узники. Дай им волю, они лихо попересажают самых честных, самых добрых и совестливых наших детей и внуков.
Меня не покидает ощущение, что эту волю мы им уже дали.
Фотографии ИТАР-ТАСС
|
