«Сова приложила ухо к груди Буратино. «Пациент скорее мертв, чем жив», — прошептала она и отвернула голову назад на сто восемьдесят градусов. Жаба долго мяла влажной лапой Буратино. Раздумывая, глядела выпученными глазами сразу в разные стороны. Прошлепала большим ртом: «Пациент скорее жив, чем мертв».

Если в этой цитате из сказки Алексея Толстого заменить слово «Буратино» на слово «Россия», то вы получите примерное представление о сюжете дебютного романа экс-журналиста НТВ Антона Понизовского. Действие происходит в Швейцарии, в уютном «Альпотеле Юнгфрау», неподалеку от убежища байроновского графа-чернокнижника Манфреда. Отсюда, с высоты трех тысяч метров над уровнем моря, открывается прекрасный вид на Россию, а гостиничный табльдот помогает героям заниматься историософией и обсуждать все возможные варианты диагноза, не отвлекаясь на презренный быт.

В роли доброго доктора Жабы выступает эмигрант Федор, «молодой человек с мягкой русой бородкой», специалист по творчеству Достоевского. Роль безжалостной Совы играет сорокалетний Дмитрий, турист-бизнесмен, тоже не чуждый достоевсковедения. Cам процесс постижения «загадки русской души» заключается в прослушивании диктофонных записей интервью с простыми гражданами бывшего СССР и последующим обсуждением. Феде его изыскания оплачивает Фрибурский университет, а Дмитрий, застигнутый в отеле непогодой (из-за извержения исландского вулкана авиарейсы отменены), готов отправиться в «путешествие к центру души» бесплатно, скуки ради.

Сами рассказы «реципиентов», переложенные на бумагу и явленные читателю, составляют половину книги, причем протуберанцы наивной ностальгии («люди были другие. Добрейшие были люди!», «При коммунистах жить было лучше»), национализма («кто на иномарках за рулем ездиет? Нету русских!») и тоски по Сталину достаточно редки. Значительная часть историй — драматичные судьбы мужчин и женщин, к которым жизнь отнеслась особенно неласково: войны и аресты, скитания, страдания и безвременная смерть близких... Горькая чаша, казалось, испита до дна, но всякий раз наполняется снова.

Позиции комментаторов полярны. Прослушав очередную запись, Дмитрий обвиняет народ в жестокости, Федя его оправдывает («разгул — да, но ведь и отходчивость, и прощение»). Дмитрий рассуждает о низком уровне жизни, Федя отбивает удар пламенной речью о высокой духовности (душа народа «стремится к святыне, стремится к правде!»). Дмитрий упрекает Россию в нецивилизованности, Федя парирует: западная цивилизация, мол, «несет загрязнение для души». Дмитрий твердит о массовом пьянстве как источнике множества бед, Федя же видит в этом национальном недуге высший сакральный смысл: быть может, в России по-черному пьют оттого, что именно этот народ сильнее других ощущает «острую нехватку Бога?» Дмитрий толкует о тотальном инфантилизме («психологический возраст русских — ну, в большинстве своем, — лет двенадцать-тринадцать»), а Федя, ухватившись за метафору, воодушевленно сравнивает Россию с тем страдающим ребенком, о котором говорили братья Карамазовы. Автор вообще очень старается, чтобы на образ велеречивого Феди пал отсвет князя Мышкина, а на циничного Дмитрия — тени Свидригайлова и Ставрогина. Авось тогда грамотный читатель сам проведет лестную параллель между Понизовским и Достоевским.

Хотя никто из рецензентов пока и не рискнул назвать Антона Владимировича современной инкарнацией Федора Михайловича, в комплиментах нет недостатка. Ведущая юмористической телепрограммы уже пообещала, что будет советовать друзьям прочесть это произведение. Рецензент глянцевой «Афиши» назвал книгу «настоящим Русским Романом — классическим и новаторским одновременно», а обозреватель православного журнала «Фома» возрадовался: «В нашу литературу пришел очень серьезный, глубокий писатель». Еще до того как «Обращение в слух» угодило в лонг-лист премии «Национальный бестселлер», сам романист не без гордости поведал в нескольких интервью, что все приведенные в романе истории подлинные!

Оказывается, запись велась на Москворецком рынке и в областной больнице будто бы в рамках проекта «неофициальной истории России». Однако рассказчики, изливая души перед диктофоном интервьюера, вряд ли подозревали, что превратятся в эпизодических персонажей романа, где их боль, муки и утраты станут иллюстрациями к схоластическим спорам двух карикатур — как бы западника и якобы патриота. Да простит меня автор за жесткую аналогию, но его подход к людям как к «материалу» вызывает ассоциации не с Достоевским, а, скорее, с Гюнтером фон Хагенсом: биологом-шоуменом, который возит по Европе выставку «пластинатов», то есть художественную инсталляцию из обработанных по специальной методике человеческих трупов. 

Главное событие месяца, а может, и года — суд над Навальным в Кирове. Самый обсуждаемый вопрос — посадят ли Навального? Все это избавляет нас от необходимости оценивать политику власти относительно оппозиции. Главный российский политик — Навальный, ход против него — провальный. Это признак слабости, а не силы. Это доказывает, что при всей пресловутой малочисленности белоленточников, пассивности народа, отвращении условного Уралвагонзавода к условной Болотной и т.д. эта самая Болотная внушает власти непобедимый, мистический ужас — тот ужас, который испытывал колдун в гоголевской «Страшной мести». Впереди некая яма, колдун понимает, что это за яма, и чем быстрей он бежит от нее, тем она ближе к нему. Тогда он решает перехитрить ее и останавливается. И она начинает ползти к нему сама.

С Навальным сегодня ничего нельзя сделать, не потеряв лица: хороших ходов в этом цугцванге нет — есть паршивые и отвратительные. Отпустить его — значит признать свою слабость или по крайней мере желание договариваться; это вариант, по крайней мере предполагающий маневрирование. Посадить его — значит получить радикальное весеннее обострение протеста: на 6 мая намечен очередной марш, и можно разогнать его хоть водометами — тотальное запугивание уже не пройдет. Не только потому, что Россия зависима от Запада и во время европейского турне Путина в очередной раз это подтвердила, но прежде всего потому, что крайние меры в отношении Навального доказывают его силу и грозность, его влиятельность. Если «болотное», белоленточное, либеральное и пр. движение так слабо, как вы говорите, — почему вы говорите только о нем? Неужели в стране нет больше ничего интересного? Если протест в самом деле так ничтожен, почему серьезные деньги тратятся на топорную контрпропаганду, на провокации против Собчак, почему расследование «болотного дела» затягивается и вовлекает в свою воронку новых и новых обвиняемых, которые посягнули на государство, опрокидывая биотуалеты? Чья умная голова установила эту связь в сознании миллионов?! Если Навального знают тридцать процентов, а поддерживают пять, пусть даже десять, зачем делать его стопроцентно узнаваемым и всенародно любимым? Он ведь даже не Ходорковский. Тот олигархом был и то сподобился почти поголовного уважения; подумать страшно, как возрастет рейтинг молодого политика, у которого вдобавок и миллиардов нету.

А уж убивать Навального — простите за подсказку, но это, скорей, предостережение — нельзя ни в коем случае: об этом, кажется, и в Кремле догадываются. Опыт есть: на смену Дудаеву, с которым еще можно договариваться, приходит Масхадов, с которым уже труднее, а там и Басаев, недоговороспособный в принципе. Вернейший способ радикализировать протест и перевести пятый год в формат семнадцатого — с поправкой на масштаб, разумеется, — это сделать так, чтобы с Навальным что-нибудь случилось. Не обязательно до смерти — только что похоронили Бекетова, который три последних года прожил немым инвалидом, внушая современникам не только жалость и ужас, но и непримиримый гнев против садистов. Власть в России всегда умудряется прозевать тот переломный момент, после которого эскалация давления порождает уже не страх, не желание втянуть голову в плечи, а только злобу. Впрочем, это свойство всех властей в любое время — просто в России традиционно больше верят в силу, в лобовые решения. Но чтобы власть нагоняла страху, в ней должно быть меньше фарса, меньше абсурда, откровенного лизательства и воровства. Все ее меры по самоочищению — вроде инкриминирования братьям Билаловым трехмиллионного, в рублях, перерасхода — смешны и сами по себе, но на фоне процесса Навального выглядят уже прямым издевательством. Так что для запугивания не хватает ни ресурса, ни серьезности, да и с обязательной в таких случаях внешней угрозой получается пшик, примерно как с ракетой «Мусудан», не сумевшей взлететь из-за Windows. Стилистика роднит.

Есть, впрочем, и еще один вариант, о котором все чаще говорят утонченные апологеты Кремля: Навальный — засланный казачок, которому делают биографию. Власть давно договорилась с ним и теперь уверенно ведет его на трон, поскольку только Навальный обеспечит преемственность. Конечно, на правду это не похоже — все мы помним слишком искренний испуг некоторых лиц в начале прошлого года и хорошо знаем, что в России конспирологи обычно лажаются: тут мало кто считает на пять ходов вперед. Но даже если так, цугцванг остается цугцвангом: самые надежные преемники в какой-то момент начинают действовать самостоятельно. Кремлевская «семья» убедилась в этом на собственном опыте — сравнительно свежем. А главное — всем ясно, что история охотно пользуется любыми заговорами лишь до тех пор, пока это совпадает с ее вектором. Этот вектор виден сегодня всем — и это, кажется, единственное, в чем власть молчаливо соглашается с оппозицией.

Так что наилучшим ходом в этой позиции остается тот, при котором Навальный целей. Иначе, сколько Дума ни запрещай мат, до него остаются те самые два хода.