|
|
Пишет aptsvet (![[info]](http://lj.rossia.org/img/userinfo.gif){kind=small} aptsvet)@ 2007-04-14 19:09:00 |
 |
|
 |
|
|
|
|
|
|
 |
|
 |
В связи с недавним коллективным штурмом известного стихотворения Одена мне пришло в голову свести воедино некоторые мысли о художественном переводе и снабдить их подробной иллюстрацией. Тема специфическая, читайте на свой риск.
Позиция, которую я многократно выдвигал, и с которой начну опять, заключается в том, что любая художественная литература на другой язык непереводима, а поэзия вдвойне. Джордж Оруэлл в каком-то из своих эссе назвал художественную литературу «семейной шуткой», то есть такой, которую по определению понимают только свои.
Читатели данного журнала знают, что сам я, тем не менее, иногда перевожу, причем именно стихи – и как же согласовать это с манифестом? Согласование, хотя и довольно приблизительное, будет представлено по ходу аргумента.
Начну, пожалуй, издали, с факта, который для лингвистов очевиден, но для среднего человека, даже с гуманитарным образованием, - не обязательно. Ни одно слово языка А не имеет точного соответствия с каким-либо словом языка Б. В этом смысле любой двуязычный словарь содержит не комплект фиктивных соответствий, а лишь наблюдения и советы весьма различной полезности. Слова развивались столетиями и дольше не телеологически, с целью очутиться в таком словаре, а для нужд внутриязыкового употребления, в разных языках они имеют совершенно разную историю и комплект валентностей. Доказывать не буду, поскольку доказывать таблицу умножения бессмысленно. Приведу пример: в английском языке можно сказать small beer, но нельзя сказать little beer, и правильный ответ на «почему» будет «по кочану». Вдобавок, перевести это на русский сочетанием «маленькое пиво» нельзя. А каким можно? А никаким, просто не сложилось в русском такое понятие.
Если наложить на эту разницу слов еще и разницу идиоматики, то вообще оказываешься в непроходимой трясине. Я уже не говорю о национальной культурной истории, частью которой является любой литературный артефакт.
Это как бы общее доказательство, а вот частное (я, кажется, уже приводил его когда-то). В английском прозаическом повествовании можно, без всяких модернистских ухищрений, как угодно долго избегать указания на пол героя, если не говорить о нем в третьем лице, поскольку родовых окончаний нет ни у прилагательных, ни у глаголов. Легко себе представить описываемое недоразумение на этой почве, которое не переведешь никакими ухищрениями. Можно также представить этот прием в качестве сюжетообразующего – в серьезной литературе вряд ли, но в «жанровой», то есть бульварной, он использовался и довольно остроумно. Перевести такую книгу на русский язык нельзя. Под «нельзя» я подразумеваю «нельзя», а не «можно, но с потерями».
Тут я хочу оставить сухую теорию на время в покое и привести иллюстрацию. В качестве иллюстрации я выбрал одно из самых своих любимых стихотворений – русскоязычному читателю оно неизвестно и известно не будет. Это «Элегия» Чайдека Тичборна (Chidiock Tichborne), написанная им 19 сентября 1586 года. Помимо своих художественных достоинств оно интересно также тем, что это – единственное дошедшее до нас стихотворение Тичборна, и вообще неизвестно, написал ли он что-то кроме этого. Хотя написать такое на пустом месте абсолютно невозможно.
Привожу текст оригинала и подстрочник.
My prime of youth is but a frost of cares,
My feast of joy is but a dish of pain,
My crop of corn is but a field of tares,
And all my good is but vain hope of gain;
The day is past, and yet I saw no sun,
And now I live, and now my life is done.
My tale was heard and yet it was not told,
My fruit is fallen, and yet my leaves are green,
My youth is spent and yet I am not old,
I saw the world and yet I was not seen;
My thread is cut and yet it is not spun,
And now I live, and now my life is done.
I sought my death and found it in my womb,
I looked for life and saw it was a shade,
I trod the earth and knew it was my tomb,
And now I die, and now I was but made;
My glass is full, and now my glass is run,
And now I live, and now my life is done.
Цвет моей юности – всего лишь иней тревоги,
Мой праздник счастья – лишь блюдо боли,
Мой урожай – лишь поле плевел,
И все мое добро – лишь надежда на лучшее.
День миновал, но я не видел солнца,
Вот я живу, и вот моя жизнь завершилась.
Мою повесть слышали, но она не была рассказана,
Мой плод упал, но моя листва зелена,
Моя юность закончилась, но я не стар,
Я видел мир, но меня не видели;
Моя нить перерезана, но ее не пряли,
Вот я живу, и вот моя жизнь завершилась.
Я искал свою смерть и обрел ее в утробе,
Я искал жизнь и увидел, что она лишь тень,
Я ходил по земле и знал, что она – моя могила,
И вот я умираю, и я только что явился на свет;
Мой стакан полон, и вот мой стакан вытек,
Вот я живу, и вот моя жизнь завершилась.
Легко увидеть, что подстрочник очень близок к оригиналу по содержанию – только зарифмовать с минимальными потерями, и будет стихотворный перевод. Не тут-то было.
Стихотворение, предстающее в переводе, вовсе плохим не назовешь, но оно довольно тривиально и даже заштампованно: стандартная жалоба на скоротечность и тщету жизни, выраженная в стандартных риторических фигурах и повторах. За бортом осталось как раз то, что делает эту вещь уникальной.
Прежде всего, хочу обратить внимание, что стихотворение состоит исключительно из односложных слов. Общеизвестно, что английские слова короче, скажем, русских, и процент односложных среди них значительно выше. Но ничего подобного я в поэзии не встречал.
Если копнуть глубже, легко увидеть, что практически все слова в стихотворении, за исключением, пожалуй, одного (feast) – англо-саксонского происхождения. В современном английском языке, несмотря на его германские корни и грамматику, не меньше половины словаря произведено от латинских корней, в основном франко-норманнских. У Тичборна, несмотря на некоторую архаику, английский язык современный, и отбор явно делался сознательно. Одна задача при этом способствовала другой – германские слова короче романских.
Оба этих приема совершенно не производят впечатления натужности – я бы даже утверждал, что вполне образованный носитель языка не поймет, в чем тут дело. Но эффект он увидит и услышит обязательно. Неукоснительная односложность придает всей вещи какой-то чарующий ритм, а простота словаря практически сводит на нет риторичность приемов.
Иными словами, с помощью изощренных орудий, которые по руке только мастеру, создается впечатление непосредственности и безыскусности. Реальной же непосредственности здесь ноль, все отточено и выверено до микрона.
Грамотный русский переводчик, конечно, должен все это учесть и воссоздать в переводе, иначе выйдет примерно то, что вышло у меня в подстрочнике. Но средств для этого у него нет, и взять их неоткуда.
Ясно, что от односложного перевода надо отказываться сразу – даже если бы в русском языке был достаточный запас таких слов, а его нет, вышла бы какая-то дурацкая барабанная дробь.
С англо-саксонизмами еще хитрее. Казалось бы, в современном русском языке есть сравнимый пласт заимствованных слов – это церковнославянизмы. Но они спаяны с остальной лексикой до полной неразъемности, подавляющее большинство носителей языка не имеет понятие об их существовании, и заменить их нечем. Слово «преступление», к примеру, или «ограда» - не русского, а церковнославянского происхождения. В английском языке еще и сейчас можно пытаться сводить количество норманизмов к минимуму, в русском отделываться от церковнославянизмов нет никакой возможности. Но даже если бы переводчику это каким-то чудом удалось (вполне вообразимо) – никто бы не заметил и не понял, в чем дело.
Но это еще не все. Значительную часть того, что не перетаскивается в другой язык, представляет собой культурно-исторический багаж произведения. Я не принадлежу к числу критиков, считающих обстоятельства написания особенно важными для оценки произведения, но в данном случае их игнорировать просто невозможно. Дело в том, что Чайдек Тичборн был участником католического заговора с целью убийства королевы Елизаветы. Вместе с другими, не успевшими бежать, он был казнен, причем весьма необычным методом: все осужденные были выпотрошены, и лишь потом повешены.
Приведенное стихотворение было написано Тичборном в темнице за день до казни и включено им в последнее письмо жене. Будь оно достаточно посредственным, трагические обстоятельства никак не придали бы ему качество. Но именно его блеск наводит на размышления о странных ресурсах, скрытых в человеке. Стихотворение, кстати, не слишком широко известно, а люди, которые о нем знают, не могут не знать, как оно было написано. Куда это втиснуть в переводе – из подстрочного примечания факта истории не сделаешь.
Теперь взглянем на результат труда. Я привесил к своему «переводу» детальный комментарий – мог бы еще детальнее, но тогда пришлось бы уже переходить на английский. Надеюсь, что я многое прояснил для тех, кто ни о Тичборне, ни о его шедевре доселе не слыхал. Но само стихотворение в русском переводе не стало от этого ни на йоту лучше, и средств к улучшению не сыскать. А из этого следует, что у переводчика тем чище совесть, чем меньше он понимает оригинал. Вот и клепали по подстрочникам, без всякого содрогания.
Есть еще ряд мыслей по этому поводу, но буду подводить к финалу. Пытаться переводить надо, просто потому, что иначе обкрадываешь аудиторию своего языка, с которой хочется делиться замечательными открытиями за пределами этого языка. Но переводчик всегда обязан сознавать, что в лучшем случае он показывает читателям проекцию трехмерной фигуры на плоскость. А в худшем – но тут я отсылаю вас к полкам ваших библиотек.
Смирение – обоюдное обязательство, оно касается и читателя. Единственный способ познакомиться с иноязычным шедевром – это выучить язык. Причем выучить досконально, чтобы разница между, скажем, саксонизмом и норманизмом определялась на рефлекторном уровне.
А я, собственно, и не собирался сказать ничего утешительного – см. заголовок.
