Синдром Кодара, часть 1

Кодар 2012

https://picasaweb.google.com/115072506953663087177/2012?authuser=0&feat=directlink


В Москве – два часа по полуночи, а над отрогами Восточного Саяна встает солнце. Мы стоим в аэропорту Емельяново, слегка потерявшись во времени и пространстве. Воздух пахнет сыростью, хвоей, и слышно, как на взлетном поле сколачивают сцену в честь юбилея Воздушного флота. Автобусная касса кажется несообразно маленькой расстояниям, на которые разъезжаются пассажиры. Люди буднично берут билеты за 400 км, в Абакан. Нам – поближе, «до города».

На скорый и затуманенный взгляд Красноярск – это параллели улиц Ленина, Маркса, Мира, великанский размах Енисея, лев с заступом и серпом над вокзальной площадью. Крепкий модерн соседствует с деревянными домами, украшенными обильной резьбой и невозможно огромными в Европейской полосе окнами. Краеведческий музей структурирован как диковинный психический аппарат. Подвальный, бессознательный этаж отведен архаическим культурам, сознание на уровне земли заселяют лоси и медведи, выше – от экспонатов «русского периода» ломятся витрины. Чего не чувствуется, так это провинциализма в людях. Народ резкий, но бодрый и, что ли, дельный.

Ночуем на Столбах. "Отдаленность «Столбов» сделала их удобным местом для проведения нелегальных собраний революционно настроенной молодежи, - сообщает Иван Филиппович Беляк в книге 1952 года «Край причудливых скал». - На скалах стали появляться противоправительственные надписи. В 1897-м на камне у основания Первого Столба было выведено красной краской: «Социализм», а через год кто-то добавил: «осуществится». На южной стороне Деда было написано «Пролетарии», а на Дикарьке: «Губернатор — мошенник».

Вулканические утесы над тайгой легко увязать с вольнодумством. Мощные мегалитические объемы словно концентрируют необозримое пространство, открывающееся с вершин. Когда воскресным утром мы спускаемся к шоссе, навстречу, течет сплошной людской поток. Типичные столбисты обгоняют мамаш с колясками, рядом идет гоповатая молодежь в трениках, но без пива, хозяйки дамских сумочек чуть ли не каблуками цокают. Воистину, Столбы - точка притяжения.

***

На станции Лена в Усть-Куте начинается БАМ как Всесоюзная комсомольская стройка. На ступенях набережной - надпись белым маркером: «Т ПРНС? У нас здесь особая атмосфера».

Атмосфера БАМа, действительно, особая. Здание вокзала в Усть-Куте 1951 года – излет сталинского стиля. Его построили еще в первую, «амурлаговскую» очередь БАМА. Станции после 1974 года возводились комсомольскими бригадами из разных областей и республик. В зданиях чувствуются элементы национальных традиций. Например, вокзал в Звездной – армянская стилизация, Ния – грузинская. И чем дальше на восток, тем больше модернизма в зданиях, тем безлюднее просторы вокруг, тем ярче проявляется вкус позднесоветской архитектуры к пустоте. Многие БАМовские станции оказались модернистскими шедеврами под стать забытым мемориалам Югославии.

На второй день в поезде ощутимо дуреешь – от себя, от попутчиков, от русского ничто за окном. «Так хочется выйти на первой станции и что-нибудь делать, понимаешь?», - говорит девочка подруге. Поезд «Кисловодск-Тында» идет 124 часа, 2/3 пассажиров — дети с мамашами, возвращаются с югов.

Переговорены все разговоры. Азербайджанские матроны уже рассказали историю жизни: «У нас мужья БАМ строили. Патом домой паехали, женились, увезли нас в Сибирь. Тут у нас и дочки родились, выросли. Они у нас теперь чистокровные буряты». Густобровые дщери Бурятии сверкают очами с верхних полок.

Что до политики, то акцию Pussy Riot народ не понимает. Про автомойку в ХХС и непорочно исчезнувший «Брегет» закономерно не знает, но реагирует без удивления – вера-традиции отдельно, патриарх отдельно. На приговор два года реагирует в духе «совсем охуели». Тест на адекватность народ проходит на ура.

Носатый уроженец Львова пакует в тайге тормозные парашюты истребителей. В 50 лет познакомился с женой («трижды жизнь с чистого листа начинала») в Канске по «бегущей строке» в телевизоре, десять дней пел ей песни по телефону. Звучит сакраментальный вопрос, кто если не Путин? Сухая женщина на нижней полке, лежавшая всю дорогу молча с мучительным лицом, словно силясь вспомнить что-то важное, выдает наперерез: «Правильно молодежь говорит, надо все менять!» Ночью она вдруг сухо и тяжело расскажет о Нерюнгри: угольные предприятия в городе скуплены олигархом, всю социалку закрыли, привозят вахтовых рабочих на низкие ставки, местным жизни нет. Но то – ночью, а пока за окном шестой час тянется тайга и соседка, девушка из Бодайбо (читали про Ленские расстрелы?), говорит: «Я в семь лет прочитала книжку про чуму. Очень она меня поразила. И я стала читать том, как людей лечат. Очень всем этим увлеклась. Занялась тибетской медициной, училась в в Улан-Удэ в дацане. А потом вышла замуж, родила ребенка и все бросила...» Глядя за стекло, она мечтательно произносит: «Это же всё наааша красота… Нааша, северная. Зачем нам иностранное?». Я негромко и неуверено: «Да, но ведь немного и наша тоже...»

Кстати, почему северная? Чара, куда мы едем, лежит на одной широте с Тверью. До Ледовитого океана тысячи две километров. И если с Дальним Востоком, понятно, отсчет идет от Москвы, по-ордынски, то здесь есть нечто загадочное. Видимо, пустое пространство к северу от БАМа остается слепым пятном что на карте, что в языке.

Северомуйский туннель. Семнадцать километров в скальной толще состав идет минут 20. Мы не видим, но знаем, что за поездом закрылись ворота – в туннеле поддерживают микроклимат. По спящему вагону раз за разом пробегает желтая волна света фонарей. «Я когда по тайге хожу, у меня всегда такое чувство, что за мной кто-то идет, - шепчутся девочки на нижней полке. - Да-да, и мне тоже всегда кажется, будто в спину смотрят». Северобайкальск давно проехали, но на весь вагон до сих пор оглушительно пахнет копченым омулем.

Топонимика БАМа. Сонах, 3579 км - «Привязанный ремнем». Эбгунь, 3595 км - «Не дотянувшись». Оунэ, 182 км - «Деревянное изображение человека, сидящего на тигре».

Чтобы увидеть памятник золотой сбойке на станции Куанда, мы поставили будильник. Раздается сигнал, открываю глаза и вижу в окне памятник: две белые стелы пронзает сноп металлических искр – точь-в-точь как на фотографиях. Точка зрения смещается (кажется, я толкаю детскую коляску): здание вокзала, ряд голубых елей и вот мемориал сложной формы. Металлическое литье, как любили позднесоветские скульпторы, изображает вихрастого младенца с капризным недовольным лицом. Он поднял вверх кулачок. Складки драпировки кутают его ноги и завиваются, словно волны или дымные клубы. Это памятник Советскому Икару. Вдоль дома «на ножках», в витринах – статуи «молотобойцев», покрытые слоем бурой ржавчины. Их тела – пружины, готовые разогнуться - напоминают шадринского пролетария с булыжником. В руках – кувалды, серпы и штыри, и чем дальше, тем яснее, что инструмент является продолжением тел. Вот попадается фигура, у которой нет головы – лишь биомеханоидные сочленения напряженных конечностей-объектов. У молотобойцев – сосредоточенные лица экорше, и в них четче проступает злость. Я понимаю, они заманивают под перекрытия: дом должен рухнуть. Вижу издалека отца, пытаюсь предупредить. Постройка рассыпается.

***

Села Новая и Старая Чара лежат в Чарской котловине. Это самое восточное звено в цепи рифтов – разломов земной коры, продолжающих впадину озера Байкал. Нам - к северу от магистрали, вглубь Кодара, самого высокого из тридцати хребтов Станового нагорья.

До Старой Чары нас везет молодой таксист. Русский, таксует четвертый день — приехал из Северного Казахстана. Сюда брат позвал: «Там у казахов фашизм». Вспоминаю резные панно с тюркскими всадниками на вокзале в Новой Чаре: его строила казахская бригада.

Из Старой Чары в горы можно заехать только на «ЗИЛе-131». У водителя Николая за приборную доску воткнут здоровый нож. В кабину он берет карабин и буханку: «Если заглохну – за запчастями возвращаться, а медведи ходят». В кузове с нами едут доски из даурской лиственницы, или, как говорят местные, листвяка, чтобы мостить гати через канавы.

Останавливаемся на Чарских песках — это аномальный фрагмент средне-азиатской пустыни в сердце тайги. Происхождение песков до конца не понятно. Николай, проработавший 15 лет в Торго на добыче чароита, излагает свою гипотезу: «Озера Леприндо - считай, продолжение, Байкал. Их, когда Кодар поднимался, от основной долины отрезало. Это, считай, дно озера. Сюда в котловину геологи приезжали, бурили. Всюду на 1800 метров - песок!» Над медовыми барханами на километры вверх - безмятежное небо, и мгла в ущелье Среднего Сакукана смотрится всё тревожнее. Нам, конечно, туда.

***

Кодар и окрестности начали проступать на картах в XIX веке. В 1857 году здесь побывал военный топограф Арсений Федорович Усольцев, в 1866-м - Петр Алексеевич Кропоткин. Он дал хребту название, но в горы, углубляться не рискнул. Первым европейцем, который пересек сумрачные ущелья, стал в 1883 году француз Жозеф Наполеон Мартен, геолог, золотоискатель и героический путешественник. Он же сообщил о ледниках в горах, но ему не слишком поверили. В советские годы картографирование и геологоразведка Кодара продолжилась в конце 1950-х громкими экспедициями Владимира Сергеевича Преображенского, который подтвердил наблюдения Мартена. Однако осваивать хребет начали еще в 1940-е в режиме секретности.
Когда Трумэн подарил японцам «Малыша», Советский союз принялся лихорадочно искать на уран. В те годы полагались на гранитоиодное происхождение урановых пластов и потому забирались туда, где гранита много — в горы. Становое нагорье стороной не обходили: радиоактивные руды в Прибайкалье и Бурятии начали искать еще в 1914 году по инициативе Владимира Ивановича Вернадского. Разведку вели методом аэрорадиометрии: летные отряды на «кукурузниках» и «АН-2» утюжили кары, цирки и ущелья на высоте 50-70 метров.

В августе 1948 года в верховьях безымянного притока Укокана (так тогда называли Средний Сакукан) самолет Сенежской партии засек мощный сигнал. Проверяли трижды, с участием руководителя наземного отряда геологов Федора Федоровича Тищенко. Самолет поднимался на высоту 2800 метров и планировал в кар. На скальных стенках виднелся красновато-желтый налет. Ионизация и радиоактивность стремительно росли. После третьей проверки с воздуха Тищенко отправился в горы пешком. Когда его отряд наземной проверки аэроаномалии одолел непролазные кручи, показалось, что все сходится. Рудопроявление, получившее предписание к разведочным работам, назвали Мраморным.

Тищенко лично доставили глыбу радиоактивной руды в Москву. Берия дал отмашку и - завертелось. Месторождением занялся Средмаш. В Чите организовали Ермаковское свинцовое рудоуправление, и уже в декабре «ЛИ-2» начали массированно перебрасывать в Чару тысячи заключенных и оборудования. На Чарских песках развернули базовый лагерь Борского ИТЛ, откуда людей по отправляли в обледеневшие горы на «объект №1», к месторождению. Развертывали инфраструктуру. Из Москвы прилетела лучшая альпинистка страны Любовь Яковлевна Пахарькова: под ее руководством группа скалолазов разрабатывала сложнейший участок, работая на стене по 10 часов при температуре −50 градусов. Вольнонаемые и спецконтингент из числа немцев, власовцев и указников жили в каре на высоте 2000 метров в армейских палатках. В бараках размещалась администрация, охрана и специалисты. Между открытием и началом работ первого уранового рудника в СССР прошло всего пять месяцев.

Однако объект №1 не оправдал ожиданий. Выяснилось, что ледник выворотил ураноносный пласт и размазал его тонким слоем по ущелью — отсюда обнадеживающий прогноз, но ничтожные показатели выработки. За два года существования в лагере добыли 1200 кг металла – в 30 раз меньше, чем нужно для реактора. В конце 1951 года Ермаковское рудоуправление и Борский ИТЛ ликвидировали.

Пригодная для транспорта дорога в Мраморное ущелье заросла, и пронизанный солнцем ольховник кажется крымским лесом. Вдруг вверх уходит тропа и выводит к началу ущелья. На противоположном склоне видна деревянная опора ЛЭП, невероятно высокая. Еще одна, и еще. Опоры уходят вдаль, задавая визуальный ритм и перекликаясь с отвесными стенками. Первые бараки: толстый брус выцвел, но стоит крепко - в ущелье хоть и лежит большую часть года снег, но очень сухо. Решетка на окне карцера. Плакат у стены «Несение караульной службы есть выполнение боевой нрзб». Сложный палимпсест об ударной работе на длинном ржавом листе. Внутри барака надпись углем: «Музей коммунистического труда». Жуем сухари, укрывшись от ветра за серой стеной. Куски не лезут в горло.

Вышка охраны, к ней подвешен кусок рельсы. Голос ее тускл. Три периметра проволоки, за которыми стоял палаточный лагерь заключенных. Тарелки с битой эмалью на камнях у пищеблока, груды консервных банок. Рваные ватники, ржавые кирки. Повторяя ежедневный путь заключенных к штольням, поднимаемся на огромный отвал по леднику – от него остался робкий снежник. Наверху – деревянные рельсы, тележки, инструмент, столбы, заваленные штольни. Признаки переработки голой жизни в пустую породу. На краю отвала - крест с венцом из колючей проволоки над бесчеловечно красивой долиной. Природа всегда относится к людям с уважением – так, будто мы уже умерли. Внутри скапливается окончательная тяжесть. Нехорошо на физическом уровне. Зайти в ледяные штольни нет душевных сил. Низвергаемся вниз.

***

Дао, дар, кадр, код, кода, Кодр, кора, ода, одр, орда, рад, рак, род, рок.

***

Кодар молод, свиреп и своенравен. Всего много. Идем сквозь сезоны и края. Ущелье Среднего Сакукана напоминает Алтай и даже Кавказ, окрестности перевала Озерный – Кольский полуостров и Полярный Урал, в долине Бюрокана у самых гребней видны крымские скальные города.

Камни под ногами живые и многоликие. Пористые вулканические глыбы чередуются с поросшим лишайником курумом, осадочные породы – с ржавыми булыжниками, розово-зеленые плиты – с белыми валунами. Свое эвенкийское имя Кодар оправдывает сполна.

Из-за сочетания высокой влажности и высокогорья, здесь, вдали от моря, встречается десант притихоокеанской растительности, вроде шерстистой березы. Стройные высокие ивы кажутся эвкалиптами или вовсе бамбуком, отчего в снежную погоду ландшафт начинает дышать китайщиной. Альпийская флора, например, золотистый рододендрон, уживается с ягелем.

Стартовав в позднем лете, мы закончим в зрелой осени, миновав раннюю весну и зиму. Погода меняется по три раза в день, держа в напряжении и сбивая медитативную благость. Японские сады камней сменяются сырыми пространствами карпатских снегопадов. Над осенним московским парком в прорехах облаков мелькают альпийские склоны – не хватает только фигурок лыжников.

У каждого ущелья – свой рисунок эхо. В Мраморном звук разлетается по кругу пятиэтажной перекличкой, в долине Меркалях (она же Мергели) – эхо сложносочиненное, трижды бьет из за угла. В русле Хадатканды кричишь, словно в жестяную трубу.

***

С тропами нам не везло, от того поход получился весьма запильным. Отчасти причина в проколах нашей разведки, отчасти в том, что Кодар - сад неприрученных тропок. 50 метров идешь по следам – не факт, что человечьим, еще 150 их ищешь. К тому же катастрофические осадки лета 2012 (Чара чуть не уплыла вслед за Крымском) разворотили ущелья. Четыреста метров за один получасовой переход – это нормально. Когда целый день пробираешься, хватаясь за кедровый стланик, пальцы крепко пахнут ладаном.

В плане скольжения по грани, а также сыгранности по нотам все вышло ювелирно. В долине Меркалях в последний день лета я чуть не убился (правду пишут – район очень камнеопасен). Каменная плита пролетела над головой и приземлилась на икру с такой силой, что, когда шок прошел, я превратился в ватный мешок.

В принципе, если б мне размозжило голову, было б жалко родных, но себя – не очень. Все важное я увидел.

Минуты тишины на спуске с Балтийского: безмолвный снег в спину. Горная стена светится тысячью жемчужных оттенков, как у Ватто. Встаем на ветру в эвенкийском святилище. На инициатических камнях лишайником написана цифра 19 и «Знак обратной суммы».

Резная кромка гор – черная на черном, луч фонаря выхватывает из темноты росчерки снежинок. Ветер несет их со стороны пика БАМ, и под чистым ночным небом кажется, что падают звезды. Просторная колокольная ночь.

И за десять минут до падения каменной плиты: золотое лиственничное море, белая стена Удокана и серебряная лента Леприндо между ними.

***

Осенние кодарские краски перекручены невероятно, под стать щедрости ландшафтов, до рези в глазах. Пейзажи кажутся аж приторными, как фотообои.

Мы сидели на верховом болоте, чуть выше впадения Таёжного в Верхний Сакукан и ждали, когда солнце упадет через край котловины. Вот тень коснулась ерника, лиственниц, побежала по склону. Мы всматривались, как краски остывают и выдыхаются. Все происходило слитно, незаметно, но явно - словно бы мы смотрели не глазами. Как если бы мы видели время, и не могли притом сказать, чем различаются мгновения. Мы всматривались в это, читатель, и нам становилось не по себе.

***

К Леприндо выходили болотами, замороченные полуденным демоном, сквозь заросшие площадки, где стояли палаточные лагеря строителей БАМа. Когда вышли к озеру, нахлынули эйфория и опустошение. Как полагается трипу, все кончилось так же, как и началось – незаметно. Разожгли костер из стланика, заткали дымом все Леприндо. Вышла полная луна - знак исполнения похода.

Была суббота, и в соседней бухте гоготали рыбаки, видимо, из Чары. С непривычки казалось, что они развлекаются у нас на кухне. Меж тем, в сибирской пустоте начали угадываться реперные точки. Леприндо – не просто озеро в нигде, сюда на выходные приезжают отдыхать. Вот прогрохотал рабочий поезд – ушел на Куанду, через пять часов поедет обратно. Здесь Чара, а там Китай, жена водителя Николая полетела туда «за шмотками». Сибирская мобильность вообще, видимо, высока: «От Хабаровска до Комсомольска-на-Амуре близко, всего ночь ехать». 200-300 км за расстояние вовсе не считаются.

Ночью проход поезда по БАМу слушается, как экзистенциальное переживание, как Die Symphonie des Grauens. Сначала в горных ущельях скапливается густой рокот, обрастает гулким мясом. Сквозь хтонический раскат поднимаются ритмы, сперва глухие, потом отчетливые, они топят друг друга, словно льдины в ледоходе. Звук приближается, скидывает объем, словно бы ускоряется и вот уже напоминает стук колес. Невидимый за таежный стеной, поезд уносится, грохоча железом, и все повторяется в обратном порядке, растягиваясь в общей сложности минут на 15-20. Отражение гор и леса в глади озера, словно волновая форма в окошке Sound Forge, кажется наглядным представлением услышанного.

***

После десяти минут в воздухе на “АН-24» в индустриальном дыхании двигателя различаешь барабанную петлю, а потом на грани слышимости к ней прибавляется высокочастотный визг тибетских флейт-гьялингов. Идеальный саундтрек к бесконечным гольцам и меандрами рек под крылом самолета. За все полтора часа полета от Чары до Читы видели лишь один поселок, да каменный "город" в Тунгокоченском районе. На борту собрался микрокосм, включая тревожную параличную старуху, уголовника с внешностью Захара Борисыча, мента с овчаркой и тунгусскую женщину с ребенком. Думаю, из нас бы получился бы неплохой русский «Лост».

Весь полет безотчетно старался не слишком налегать на иллюминатор: изнутри «АН-24» (их перестали собирать в 1979-м) кажется прекрасным музейным экспонатом. Люди культуры дорсет, населявшие североамериканскую Арктику, Лабрадор и Гренландию до Колумба, разучились делать лук со стрелами, сверла и собачьи упряжки, известные их предкам. Что разучимся делать мы?

***

Продолжение: http://lj.rossia.org/users/asterius/210874.html