Мумуар на выходные
Тэк-с. В субботу, второго, я не на шашлыках, а у френдессы Лариной в "Культурном шоке" - 13-00. Обсуждаем отношения журналистов и чиновников через контекст питерского чиновника, который отвязался на 5 канале и обозвал зрителей быдлом, а ведущую отстранили от эфира. А под катом для желающих длинное чтение на выходные.



В мои восемнадцать лет, среди всяких прочих мучительно-неразрешимых «заморочек» и «мечт», была у меня мечта необыкновенной жизни. Причем, в смысле организации необыкновенной жизни, у меня не было надежд на себя. Самой себе я виделась существом крайне ничтожным, зато молодым и женского пола.

Я была подобна Наташе, домработнице Маргариты Николаевны, которая после бала у сатаны умоляла об одном: «Упросите их, чтобы меня ведьмой оставили! Ни за инженера, ни за техника не пойду…»

Перспектива обычной советской биографии меня пугала хуже смерти. Вот этот вот комплект ситцевого белья на свадьбу и дальше копить на телевизор «Рубин». В сущности, психология моя магистрально мало отличалась от психологии современных «голддиггерш», но я не машин, домов и денег хотела. Не иного уровня достатка, а иного уровня общения.

Я не знаю, как это происходит в вашей жизни, но в моей… В моей, если я чего-то страстно, безудержно, бесконечно и убийственно хотела, я это получала. Но реализованная мечта поворачивалась ко мне неожиданным углом – острым и травмирующим. Долго вымаливаемое имеет тенденцию однажды с нарастающим гулом падать сверху и бить по организму. Не раз и не два, придавленная и придушенная, я только крякала: «Так вот ты какая, моя заветная мечта!» Пока наконец не узнала из Катехизиса Католической Церкви, что есть такая штука, как «беззаконие желаний». ;)

И вот – я страстно желала «ни инженера, ни техника», поэтому получила писателя Жуховицкого.

Но ведь он тоже человек. У него тоже была невозможная мечта. Я скажу о ней в самом конце экскурсии по быту советских писателей.

***

Конечно, все привилегии членов творческих союзов были придуманы, чтоб мастерам «пера и топора» было сподручнее прославлять советский строй. Чтоб им в этом строе было чуток комфортнее, чтобы они видели, так сказать разницу с «простыми», и от благодарности распевали свои песни – соловушки.

Итого – члены Союза Писателей могли вступить в жилищный кооператив. И построить себе квартиру «улучшенной планировки» в хорошем районе. Встать в свою, отдельную очередь на получение машины «Жигули» и менять эту машину раз в три-четыре года(остальным советским гражданам, если и везло накопить, постоять и хапнуть «Жигуль», то уж на всю жизнь одну и это крайне способствовало развитию технической одаренности мужичков).

Еще писатели могли получить путевку в Дом творчества. И если в подмосковных «Переделкино» и «Малеевка» писатели, действительно, что-то работали, то в Пицунде, Коктебеле, Юрмале и Ялте они круто использовали свои привилегии, дабы отдохнуть с семьей. Дома казались шикарными, но, конечно, были хуже турецких трех звезд. По «внутренностям». Что касается «внешностей», то места все эти хороши.

Еще официальный писатель мог не ходить на службу(на чем погорел Бродский - не член союза) и иногда выцарапывать путевки за рубежи нашей чудесной родины вечнозеленых помидор. И не только в Болгарию. А еще у писателей был Дом литератора с рестораном, буфетом, книжным ларьком и залом, где показывали западные фильмы.

Я, пожалуй, заканчиваю перечисление всех преимуществ, непонятных молодому поколению. Дело в том, молодое поколение, что в то время за деньги(если они имелись) мало что можно было купить. Гораздо важнее денег был ДОСТУП. К примеру, у СП имелась своя поликлиника у метро «Аэропорт», где писатели и их жены могли без всякой очереди попасть в чистый кабинет и увидеть улыбку врача.

Короче, жизнь была замкнутая, жизнь была слаженная, жизнь была сплоченная. Постепенно почти все писатели сгрудились возле «Аэропорта».

Конечно, «почвенники» и «либералы» никогда не дружили, но внутри идеологических пристрастий существовали большие кланы. И вся эта жизнь сформировала такое явление, как писательская жена.

***

С тех пор я ни разу не жила кланами, поэтому не знаю, как узнать, скажем, «девушку с Рублевки» среди просто хорошо одетых девушек. Жену писателя тех лет можно было узнать по обилию украшений из металла и причудливому сочетанию золота с серебром, антиквариата с бижутерией. Доставались самоцветы, привозилась из Индии бирюза, в Прибалтике выбирался янтарь. Потом это неспешно и вкусно согласовывалось с подпольным ювелиром, если не было готовой оправы. Все это требовало времени и денег, поэтому ряды тяжелых браслетов и колец, серьги до плеч украшали только давних и заслуженных жеписов. Эти браслеты были как годовые кольца на дубе и обозначали, если хотите, стаж.

Что еще отличало истинную писательскую даму, так это умение принять гостей в сугубо пищевом смысле. Обогатить советский рацион собственным мастерством. И некоторые особы достигали невиданных высот в этом деле. Многие держали буквально салоны, городские и дачные… Странно, в целом банкеты до сих пор отзываются в памяти вкуснотищей, но ни одного особенного блюда особенной хозяйки я вспомнить не могу. Такое впечатление, что во всех домах подавали отличное, но одинаковое. Правда, до сих пор я пользуюсь рецептом «писательской» окрошки, но им меня снабдила отнюдь не писательская жена, а непутевый муж дочки маститого советского писателя К. по кличке Примак.
На кухне у всякого порядочного писателя должна была находиться гжельская посуда и ленинградский сервиз «Кобальтовая сетка». В гостиной приветствовался финский велюровый диван. Облагораживание быта требовало от писательских жен времени, что, безусловно, способствовало сохранению семьи. Поскольку писатели дома еще и писали свои книжки, если бы неработающие жены торчали постоянно в квартире, долго бы такой клинч не продержался.

Закрытое общество предполагало дикие, причудливые, кустистые и цветистые сплетни.
«От людей на деревне не спрятаться,
Нет секретов в деревне у нас…»

Жеписы знали все и про всех. Но особенно всех тревожили новенькие. Не первые у «папиков» и молоденькие. На моей памяти Евгений Евтушенко поехал в Петрозаводск на творческий вечер и привез оттуда провинциальную барышню-экскурсовода. Привез и женился. Мне трудно сказать, что он нашел в этой блондинке, но я догадываюсь – покой. Ярких, тусовочных, богемных жен у него уже было выше крыши.

И вот стоит компания жеписов на улице Красноармейской и, открыв рот, внимает задыхающейся от восторга товарке:
- Ой, была сейчас на Черняховского, в ателье Литфонда. Там шьют шубу Маше Евтушенко. Я, конечно, не удержалась, нет, не удержалась и полюбопытствовала, что Евтушенко шьет молодой жене…
Мы все замираем и изнываем в ожидании. Она делает паузу, чтобы насладиться эффектом и понижает голос:
- Девочки! Полоска каракуль, полоска норка, полоска каракуль, полоска норка, полоска каракуль, полоска норка!
Все ахают понимающе…

Хотя… Что там понимать? Вовсе не браслеты, а шуба являлась мерилом успешности писательской жены середины и конца восьмидесятых. Однако норковая шуба стоила дороже машины, и не всякий классик выделял своей «половине» искомые пять-шесть тысяч советских рублей. И только на рубеже 90-х появились коммерческие магазины с кустарными изделиями чуть дешевле. Тогда и я получила свою шубейку. Это «чудо» представляло собой грубый мешок из плохо выделанного, вонючего енота. Мешок был крайне тяжел и широкоплеч, превращал меня в Альфа, инопланетянина из сериала, но являлась предметом жесточайшей гордости. Я купила в том же «комке» красную шапочку из ангорки и чувствовала себя натурально «Вандербильтихой».

***

Память выхватывает эпизоды. Однажды мы приехали летом в Коктебель и оказались за одним столом с молодоженами – Ярославом Головановым и Евгенией Альбац. Они только что поженились, поэтому совершили «преступление». Сдвинули в своем убогом номере вместе две колхозные кровати. Каждое утро уборщица приходила в моральный ступор от такого «разврата» и, громко ворча, возвращала кровати в «нормальное» положение. Обеды с ними проходили упоительно – оба были чрезвычайно остроумны.
Годы спустя, когда я пришла в «Комсомолку», Голованов и Альбац уже были разведены. Он меня не вспомнил, а мне не хотелось напоминать.

Я помню красивую, как греческая богиня, Любовь Полищук, которая гуляла по писательской территории с маленькой дочкой.

Еще я помню, как все коктебельские «дикари» пытались прорваться на территорию Дома творчества. Не ради писателей, а ради душа. У писателей был общественный душ с горячей водой – больше нигде в поселке помыться нельзя было в принципе. В душ пускали строго по талонам, а «зайцев» вылавливали из кабинок и буквально голышом вели к воротам.

***

Теперь о Лениной мечте. Он мечтал, чтобы я выглядела, как выглядела – девочкой-тростиночкой с наивным взглядом. Но при этом могла печь пироги, делать ремонт и доставать билеты на самолет как матерые жеписы. Так сказать, двадцать и пятьдесят в одном флаконе. И вот – вообразите, он таки в очередной заход нашел, что искал. Когда у следующей жены оказалась мамка-теща, которая занялась текущими и перспективными бытовыми проблемами. И оказалась крайне пробивной бабенкой. Просто он не понимал раньше, что теток вокруг него для лучшей реализации мечты должно быть две, а не одна…

Но и моя мечта, хоть и кирпичом по голове, но сбылась. Я получила иной круг общения, «ни за инженера, ни за техника» не пошла. А зря. Однако университетами писательской слободки моя дальнейшая жизнь была более или менее предопределена. Вот именно. Когда я думаю, на какой хрен мне вообще были нужны эти несколько лет, я понимаю – мои университеты…

Те, кто помнят меня по тем временам, вполне могут не помнить мой голос. Я почти совсем не говорила, только смотрела и слушала. За неудачное вмешательство в разговор я всегда получала нахлобучку от Лени, который всегда придерживался «золотого» стандарта про два мнения – его и неправильное. Поэтому я берегла нервы и тихонько присматривалась из угла. Только много времени спустя я поняла, что меня нельзя накрывать крышкой – котел некоторое время кипит, а потом взрывается.

Так что теперь я этот процесс контролирую сама.

Но я забежала вперед…

После 91-го все рухнуло. Появились иные хозяева жизни. Я помню, как на дорожке дачного поселка «Красновидово» жепис «высшей пробы», надменная дама из семьи советской номенклатуры жарко уговаривала себя и слушателей:
- Они пришли в своих малиновых пиджаках и думают, что у них что-то будет! Ничего у них не будет! Будет у тех, у кого и было!

Но.... Подул ветер и снес поликлинику. Дома творчества оказались в других странах, которым не было дела до нужд писателей. Очередь на «Жигули» потеряла смысл – их стало навалом, но их никто не хотел покупать. Квартиры в «Красновидово» многим пришлось продать людям «в малиновых пиджаках». Исчез смысл содержания салона – друзья стали встречаться в кафе, где кулинарные изыски не требовали двух суток у мартена. Цирк сгорел, клоуны разбежались.

Нынешние писатели, плохи они или хороши, но совсем не похожи на прежних.