|
|
Пишет bars_of_cage (![[info]](http://lj.rossia.org/img/userinfo.gif){kind=small} bars_of_cage)@ 2005-12-22 02:51:00 |
 |
|
 |
|
|
|
|
|
|
 |
|
 |
Лем
Лема можно было бы назвать Певцом неудач, Осмыслителем сбоев (des Versagens): во всех его романах повторяется один и тот же сюжет – миссия и ее провал, за полным несоответствием реальности отвлеченным целям познания: „Фиаско“. Стругацкие, с их самолюбующимся полуразочарованием, говоря о трудностях контакта (при всем сходстве параметров скорби), не годятся мрачности Лема и в подметки, как сравнишь их акварельные тучи с его аспидным отсутствием всякого света – зато им удается остаться говорливыми там, где Лем, выяснив невозможность речи, умолкает почти на полуслове („Солярис“), что, согласитесь, не способствует продажам. Лем шире социальной проблематики Стругацких – он говорит вообще не о „контакте“, он не электрик, - а о познании вообще, о границах возможного будущего как границах, до которых может раздвинуть себя человек. При этом он не находит ничего вероятного радостного не только в какой-то сослагательной встрече с другими существами, а даже и во встрече с этими границами самих себя. На каком бы чудесном сириусе ни оказался человек, он будет носить сетчатую майку, сверяться со школьными учебниками алгебры и воспроизводить сам себя со всеми предрассудками своего восприятия. Уж какой тут контакт. Вот вывод Лема, к которому он приходит в каждом своем романе, как ученый считая, что читатель будет благодарен и за негативный опыт, как указание тупика. К не(лице)приятности этого вывода нужно добавить понимание читателя, что перед ним - самый умный из писателей этого жанра. И когда самый мудрый оказыается одновременно самым мрачным, это наводит на самые неприятные если не размышления головы, то ощущения позвоночника. Поэтому читать Лема неприятно, как есть устрицу, хотя мы разумом понимаем, что это королевская пища.
(Чтобы завершить тему Стругацких: конечно, „машина желаний“ изошла из прямого, но оставшегося за границей фильма Тарковского утверждения Лема: когда к нам будет обращаться Некто, кто просветит нас взглядом насквозь, кто в состоянии будет воспроизвести всю нашу структуру, - то он не будет называть нас по имени-отчеству, и даже по нику в жж, он обратится к нам полным, включая все то, что мы либо вытеснили из сознания, либо даже не дали себе труда попытаться осознать. А, может быть, он обратится именно к тому еще неведомому, что сочтет главным, и мы себе-привычные останемся растерянно стоять на обочине, страшась того, что никто так и не отведет нас за руку в рай или ад. Поэтому прежде чем протягивать визитную карточку и просить аудиенции, неплохо сообразить, кто мы есть сами по себе: мудрость, средняя между вдохновенно-языческим „познай самого себя“ и сдавленно-христианским „врачу, исцелися сам“, иначе результат может быть непредсказуем. Странно, что Тарковский сообразил экранизировать этот тезис только в „Сталкере“, при том, что он был впрямую высказан в „Солярисе“ Лема. Возможно, конечно, что в препарации Стругацких он стал более усвояемым, - как, скажем, темная фреска Борхеса вошла в гостиные, прорисованная и расцвеченная в литографиях Умберто Эко и лубках Павича – и режиссер отреагировал на импульс, только когда он „пошел в народ“ и стал фактом уже не имеющим авторства).
Бонус тем, кто не уснул: Солярис по-польски женского рода.
Лема можно было бы назвать Певцом неудач, Осмыслителем сбоев (des Versagens): во всех его романах повторяется один и тот же сюжет – миссия и ее провал, за полным несоответствием реальности отвлеченным целям познания: „Фиаско“. Стругацкие, с их самолюбующимся полуразочарованием, говоря о трудностях контакта (при всем сходстве параметров скорби), не годятся мрачности Лема и в подметки, как сравнишь их акварельные тучи с его аспидным отсутствием всякого света – зато им удается остаться говорливыми там, где Лем, выяснив невозможность речи, умолкает почти на полуслове („Солярис“), что, согласитесь, не способствует продажам. Лем шире социальной проблематики Стругацких – он говорит вообще не о „контакте“, он не электрик, - а о познании вообще, о границах возможного будущего как границах, до которых может раздвинуть себя человек. При этом он не находит ничего вероятного радостного не только в какой-то сослагательной встрече с другими существами, а даже и во встрече с этими границами самих себя. На каком бы чудесном сириусе ни оказался человек, он будет носить сетчатую майку, сверяться со школьными учебниками алгебры и воспроизводить сам себя со всеми предрассудками своего восприятия. Уж какой тут контакт. Вот вывод Лема, к которому он приходит в каждом своем романе, как ученый считая, что читатель будет благодарен и за негативный опыт, как указание тупика. К не(лице)приятности этого вывода нужно добавить понимание читателя, что перед ним - самый умный из писателей этого жанра. И когда самый мудрый оказыается одновременно самым мрачным, это наводит на самые неприятные если не размышления головы, то ощущения позвоночника. Поэтому читать Лема неприятно, как есть устрицу, хотя мы разумом понимаем, что это королевская пища.
(Чтобы завершить тему Стругацких: конечно, „машина желаний“ изошла из прямого, но оставшегося за границей фильма Тарковского утверждения Лема: когда к нам будет обращаться Некто, кто просветит нас взглядом насквозь, кто в состоянии будет воспроизвести всю нашу структуру, - то он не будет называть нас по имени-отчеству, и даже по нику в жж, он обратится к нам полным, включая все то, что мы либо вытеснили из сознания, либо даже не дали себе труда попытаться осознать. А, может быть, он обратится именно к тому еще неведомому, что сочтет главным, и мы себе-привычные останемся растерянно стоять на обочине, страшась того, что никто так и не отведет нас за руку в рай или ад. Поэтому прежде чем протягивать визитную карточку и просить аудиенции, неплохо сообразить, кто мы есть сами по себе: мудрость, средняя между вдохновенно-языческим „познай самого себя“ и сдавленно-христианским „врачу, исцелися сам“, иначе результат может быть непредсказуем. Странно, что Тарковский сообразил экранизировать этот тезис только в „Сталкере“, при том, что он был впрямую высказан в „Солярисе“ Лема. Возможно, конечно, что в препарации Стругацких он стал более усвояемым, - как, скажем, темная фреска Борхеса вошла в гостиные, прорисованная и расцвеченная в литографиях Умберто Эко и лубках Павича – и режиссер отреагировал на импульс, только когда он „пошел в народ“ и стал фактом уже не имеющим авторства).
Бонус тем, кто не уснул: Солярис по-польски женского рода.
