Впервые я встретил красный ковер зимой двухтысячного. Год начинался как-то очень муторно и совсем неправильно. Несколько часов я спал в поезде на кольцевой, а когда начала кружиться голова, решил, что пора двигаться к дому. Я вылез в Перово и дополз до ближайшей лавочки на станции, достал теплую Оболонь из портфеля и попытался прийти в себя. Желудок немного успокоился, я перестал смотреть в пол, боясь забрызгать посторонних людей внезапно накатившим спазмом, поднял голову и огляделся. Рядом сидело нечто, завернутое в не очень чистый ярко-красный ковер, похожий на старое индейское пончо, и поедало макароны с котлетой из пол-литровой банки. Неприятного запаха я не ощущал, точнее ощущал, но его источником был мой собственный организм, а не соседствующий, менять лавочку не было смысла. Я отхлебнул еще разок и достал книжку, двигаться в ближайшие минут пятнадцать мне было противопоказано. Подошла женщина, обычная такая, похожая на продавщицу универмага или еще на кого-нибудь. Обычная женщина из метро, их там много таких. Села рядом, между мной и той с макаронами и стала дергать за красный ковер.

- Мама, ну пойдем домой, ну, пожалуйста – тихонько шептала она.

Та, с макаронами, жестами показала ей на банку, просила подождать. Доела, достала из под лавки связку авосек, пакетов и каких-то сумок на толстом ремне, убрала остатки своего обеда. Они сели в поезд и уехали до конечной в Новогиреево. А я остался, допил свое пиво, дочитал книжку и пошел домой.

Начиная с этой дурацкой зимы двухтысячного, я сталкивался с красным ковром. достаточно часто, в основном, на станции, когда она ела или читала газету. Иногда на улице, она шла согнувшись под тяжестью своих бесконечных сумок, нанизанных на широкий солдатский ремень. Она не была похожа на бомжиху, от нее не пахло мочой и потом, одежда была довольно чистой, хотя какая там одежда, она все время была завернута в свой невообразимый ковер. Несколько раз я видел ее с книжкой, читала она очень забавно, водила пальцем по строчкам и шевелила губами, будто читает в слух. Если дождаться перерыва между поездами было слышно легкое посвистывание, хотя это могло мне просто казаться. Однажды я увидел у нее в руках тетрадь, в которой она что-то аккуратно записывала. Заглянув ей через плечо я увидел ровные ряды размашистых росписей на каждой строчки детской прописи. В последствии, книги в ее руках становились все более редкими, а тетрадочка появлялась все чаще.


Я не встречал красный ковер где-то с полгода, и уже успел позабыть свою соседку по лавочке, на которой я обычно переводил дух перед последним рывком к дому. В конце лета она снова появилась, грязная и уже откровенно пахнущая, хотя, может статься, что это просто я чуть более обычного пришел в себя, и вонь собственного нутра перестала глушить окружающие запахи. Не скажу, что я был этому рад, в этом состоянии я оказался не добровольно, а из-за окончательно потерявшего совесть желудка. Не суть. Красный ковер полинял и пованивал и, кажется, у него выпало несколько зубов. За ней снова иногда приходила женщина, правда я не задерживался около них особенно, в силу вышеозначенных причин, мне не нужен был этот короткий передых перед выходом наружу. Однажды у красного ковра остановился полосатый галстук, долго всматривался в ее лицо, затем заохал, запричитал, попытался ее потормошить, она подняла на него на секунду взгляд, я впервые увидел ее глаза, карие, добрые и вполне осмысленные глаза. Галстук вдруг невозможно покраснел, потупил взор и быстро, как молодая сука по первому снегу, высоко задирая ноги, побежал по ступенькам наверх. По его коротким вскрикам я успел понять, что красный ковер приходился ему школьной учительницей.

Прошло лет пять и я стоял в переходе метро Перово и ждал кого-то, кажется, отца, возвращавшегося навеселе с корпоративного нового года. В переходе стояли два довольно синих мужика с сигаретами и баночками какого-то коктейля. С их слов я понял, что красный ковер недавно преставился и был похоронен, что на похоронах была чуть ли не вся районная администрация, учившаяся в какой-то элитной спецшколе для детей партийных работников, где этот самый ковер и преподавала. Мужики тоже, по всей видимости, учились в той же школе, и тоже, само собой, были ублюдками от партноменклатуры, но рожденными не под той планидой, что не раз мелькало в их словах. Красный ковер сошел с ума после выхода на пенсию, она болела жаждой путешествий, однажды уйдя из дому она не пожелала туда возвращаться, лишь иногда дочери удавалось уговорить ее зайти помыться, когда она встречала ее в метро. Говорили, что ее видели в Париже, но, я думаю, брешут. Еще говорят, что ее труп так вмерз в развезенную вечерними ногами снежную жижу, что дворник казах, хуля Аллаха, с мясом отдирал ее от асфальта почти два часа. В это верю.