* * *

Утро.
Пугаю бабушку.
Подкрадываюсь к ней и щекочу,
Словно я кикимора.
Бабушка дрожит свечкой на снегу.
Вот умора.
Завтрак скоро.
На него всем подадут по кирпичу.

Сегодня пойду в церковь.
Икона будет смотреть
И меня греть.

Прихожане будут потеть
И толкаться,
А потом стеклом иконы умываться.
На клиросе будут петь:
"Приди ко мне, долгожданная Смерть".

Но Смерть не приходит так рано в храм,
Она просыпается в полдень,
Вот грядет Смерть по лугам
В исподнем.

Наверное, она – старушка,
Пережившая блокаду,
Грызет людей, словно сушки,
И младенцам рада,

Нянчит их в колыбели,
Окунает в купели.

Вспоминаю свою няню с жутко-голубыми глазами,
Как она за мною гналась по заброшенному зданью во сне,
Или помню – во сне я падаю с моста
И лечу над Камой-рекой.

Все сны поглотила Лета.
Переправляюсь на другой берег в лодке,
Очертаниями схожей с скелетом.
Там Аронзон с пулей в голове разговаривает сам с собой,
Там Мандельштамы – тот и другой.
Аид перенаселен.
Мертвецы переселяются в Китай
И воскресают в телах грядущих китайских нонконформистов.

Янцзы нечиста.
Лодка на ней – веер или бабочка.
Страна Китай сделана из бумаги,
Словно бабочка-капустница пришпилена в географическом атласе.
Играет лютня в воздухе из шелка и атласа.
Там люди не умирают,
И на танках чиновники разъезжают.
А рядом лежит Япония сушеной воблой,
И шатаются от землетрясения ее небоскребы.

А у нас на востоке тайга.
Одинокий якут запряг рога оленьи в сани,
Катит.
Рядом бежит лайковая перчатка.
Немного мороженой рыбы
И кукурузы початки
В санях.
Дух этих мест – страх.
Там, в северных морях,
Корабли шевелятся в постели из льдин-перин,
И ловит тюленей белый медведь-херувим,
Густою шерстью томим.
Там хорошо и не холодно,
Только скрипит окно от ветра и голода.
А в Ленинграде портвейны, коньяки, мускаты,

Тут ходят в крылатках
И у каждого свои палаты,
А на болотах убивают брат брата солдаты –
Стреляют на стрельбищах.
А в Ленинграде живут от зарплаты до зарплаты,
И катят бочку дней ребята.

Каахка

Проснулся рано.
Пью крепкий чай из кружки-барана.
А в Каахке сейчас тюльпаны.
Английский гарнизон в поселке
Одет с иголки.
Вешает красных туркменов
И заботится о спортсменах.
В Каахке расцветают тюльпаны
И ходят девы босые,
Расцветают под чадрой глаза голубые.
Далеко отсюда Россия.
Змеи ползают по дорогам,
Ходят танки пешком.
На границе с Ираном дева стоит с молоком.
Колючая проволока оплела предгорья,
И ветер-перебежчик запутался в колючей проволоке,
Умер
В июле.
Там, на плоском блюдце равнины,
Находилось становище археологов,
И я спорил с руководителем об императорах Палеологах.
Снежные горы видны из палатки.
В Иране жизнь сладка,
Как шербет.
Играем в нарды мы в Иране много лет.
Вот археолог выкопал скелет,
На нем звон монист-монет.
Вот змея проползла
В склеп.
Земля в Туркестане весной, словно молодая женщина,
Не знает истории.
Даже стены парфянской крепости зацвели тюльпанами.
Повсюду арыки, бараны.
Летом степь вмиг постареет –
Муж ушел с неверными на войну
И бросил ее одну.
Земля не помнит,
Сколько в Туркестане было бойней.
Я брожу по степи. Наталкиваюсь на черепах,
Варанов, гекконов.
Из-под земли доносятся ключей подземных стоны.
Варвары ходят в чалмах по улицам Каахки,
Небритые, нечесаные.
Ночью в степи слышны шаги
Неведомых богов,
Они ищут ночлег и кров.
Девы мусульманские пьют теплую кровь
Из животных
И водят по улицам слепых и голодных
Дервишей,
И кормят из рук мышей.
А археологи поселились на краю земли,
Где тюльпаны целуют воздух лепестками,
Где нестрашно расставанье
У пересохшей реки.
Вечерами из могилы встает Грибоедов
И просит нас винца иранского отведать,
И уходит в степь до света.
На земле спят разрушенные города
И бродят без пастырей стада.
Куда вы идете, куда?
Туда, где индийский алмаз, Ганг-вода.
На границе тишина.
Застава из палатки не видна.

Там солдаты из Ленинграда и Тбилиси
Пьют кумыс.
Девы в домах играют на цитре.
Над степью повисла роженица-луна,
И такая стоит тишина
Над землей-девственницей,
Что кричишь звездам со сна,
Вспоминая гудки теплоходов Оки.

* * *

Лежу в комнате,
Где апельсины, крепкий чай разбросаны по столикам.

Комната моя – больничная палата.
Бабушка подносит мне плитку мармелада.

Все ухаживают за мной,
А мне нужен запой.

Отец раньше отпрашивается с работы,
Галина Вацлавовна камланием прогоняет мне рвоту,
Бабушка рисует в альбоме моем бегемота.

Родственников у меня трое,
Нужен четвертый для запоя.
Дядя Олег придет с "Мускатом"
Брат братом.

Мы будем пить из горла,
И кричать потолку "Ура!"
А бабушка на кухне – детвора.

Но бабушка почуяла выпивку,
Выгоняет дядю Олега из дома.
Дядя Олег прячет бутылку.
Меня охватывает послепьяная истома.

"Ишь, захмелел совсем. Откуда бы это.
Вроде бы бутылки с ним не было", –
Говорит бабушка,
И начинает рассказывать мне сказку
При старика и старуху,
Про золотую рыбку и деда в брюхе.

Бабушка гладит мне брюки,
И дуется на дядю Олега,
Что ушел нетвердой походкой по первому снегу.

Приходят родственники к ночлегу,
И говорят, чтобы я работал,
Чтобы не занимался рвотой.

Приходится туго дяде Олегу,
Что ушел от меня по первому снегу.

Дядя Олег выбрасывает бутылку в сугроб
И входит в свою комнату – Ноев ковчег,
Где ждет его семья и еда,
Где ребенок-мышонок разговаривает с ним по-японски.

"Я плохой мужик", – думает дядя Олег.
А потом прибавляет: "Нет, мужик я хороший,
А человек – плохой.
Напоил меня кто-то Другой".

А я тем временем меряю температуру.
Бабушка суетится рядом.
Только б вином от меня не дуло.
А то отключит в комнате электричество
И отопление
До воскресения.

* * *

Читаю Августина,
Как он призывал имя Твое, Господи,
И ловил за крылья серафима.

Пришел дядя Олег,
Принес мне в подарок пакет
К 23 числу,
А я в затылке чешу.

Я открываю пакет, а там сигареты "Рамита".
Стол накрыт.
Обед.

Меня кормят кашкой –
Машкой.
Бабушка-сказка подносит ко мне лицо-простоквашу.

А после обеда я забираюсь в постель
Читать Августина –
Кретина.

Августин в саду. Слышит голос: "Возьми и читай".
Перед ним Писаний необъятный край.

Можно толковать их и так и этак,
И идти по Божьему следу.

Выкурю "Рамиту" дяди Олега.
Приятно в горле першит.
У меня на "Рамиту" аппетит.

Слушаю Роллинг Стоунз "Восьмиугольник".
Кого-нибудь посещу и во вторник.

А сегодня поеду к Татьяне Вьюсовой
Вместе с Девой-жемчужиной.

Она, наверное, живет в граде Апокалипсиса,
И на калитке написано "Осторожно, злой дракон".
Ездит в церковь на драконе верхом,
Пьет чай потом.

Град Апокалипсиса расположен в небе,
Ворота охраняют медведи.
Но мы, купцы, в него въедем,

Разложим бухарские ткани
На площади, как на диване.

Дева выйдет для примерки материи
Вместе с матерью.

Но я лежу дома, и со мной Августин,
И я скукой томим.

Летом поеду в Крым.
Буду ходить по обрыву.
Буду ловить бабочек-девушек на склоне Кара-Дага.
По ночам будет выть соседская собака.

А потом я вернусь в Ленинград
Доедать крымский виноград.

Снова встречусь с невестой-церковью.
Буду входить в ее двери.
На рассвете.
У алтаря столпятся дети.
Августин-священник будет гладить их по голове
Неловко,
А потом будет причастие-морковка.

В церкви и черемисы, и мордва,
И литва
Нижут на губы божественные слова –
Бусы.
Вкусно.

У церкви стоит сосна.
Рядом лежит пила.
Скоро церковь спилят,
Будет год изобилья,

Год-Август.
У прихожан будет колоть игла во плоти,
Они будут сидеть взаперти
И отчаиваться в отдыхе на работе.

Сегодня поеду к Татьяне Вьюсовой,
Войду в квартиру-изумруд.
Там меня ждут.

Там песни поют
И носом скатерть клюют,
И кричат за выпивкой "Гитлер, капут".
А Татьяна Вьюсова держит в руках кнут.

Вот дядя Олег ушел
И унес книгу под мышкой.
Сегодня он трезвый,
Словно невеста.
На столе моем лежит авторучка-мышка
И раскрытая Августина книжка.