Предисловие Данилы Давыдова к моей второй книжке "Дом десять"
Сама книжка, если все будет нормально, выйдет осенью все в том же питерском "Красном матросе".



ТОРЖЕСТВО ПРОДУКТИВНОГО АУТИЗМА

Читающая публика, а таковая, как ни крути, всё-таки не вполне еще перевелась, узнала о прозаике Дмитрии Данилове сравнительно недавно, благодаря публикациям на сайте “Топос” (и в одноименном альманахе), благодаря акциям “Осумбеза”, благодаря книге, “Чёрный и зелёный” (СПб.: “Красный матрос”, 2004), содержащей повесть “Чёрный и зелёный”. В повести рассказывалось, как лирический герой торгует вразнос чёрным и зелёным чаем. Точнее, на первый взгляд рассказывалось об этом, а на самом деле вовсе и не об этом.

Подозреваю, что такую инертную с виду, сугубо эмпирическую прозу, воздействующую на читателя чем-то неуловимым, мечтали писать очень многие. Но много званных, да мало избранных. Вспоминаются авторы французского “нового романа” (Саррот, Роб-Грийе, Симон, Бютор). Думается, впрочем, здесь близость скорее конвергентная, нежели генетическая. Да и сама эта близость, если присмотреться, не столь уж очевидна. “Новые романисты” демонстрируют выморочность, без-смысленность мира, Данилов же пишет о мире о-смысленном, несмотря на всё тихое, подколодное, молчаливое безумие бытовой эмпирики.

В этом смысле корни прозы Данилова — в отечественной словесности. Опять-таки, не настаиваю на влиянии, говорю скорее о типологическом сближении. Из классиков модернизма на ум приходит Леонид Добычин (“Наш директор любил всё обставить торжественно. К “акту” в гимнастическом зале устроены были подмостки. Над ними висела картина учителя чистописания и рисования Сеппа. На ней нарисовано было, как дочь Иаира воскресла. Наш новый оркестр играл. Хор пел. Поднимались один за другим на ступеньки ученики попригожее, натренированные учителем словесности, и декламировали, и в числе их на подмостки был выпущен я”). Из старших современников — Анатолий Гаврилов (“Посетил городской театр. Посмотрел пьесу о сталеварах. Хотел высказать артистам и режиссеру благодарность и некоторые замечания, но запутался за кулисами, оказался в каком-то захламленном подвале, откуда был изгнан каким-то грубым мужиком”).

То, что было предвосхищено предшественниками, Даниловым доведено до кристаллической, прозрачнейшей формы. Перечислительные ряды, нарочитые повторы, безоценочный (будто бы) взгляд, парадоксы, не кажущиеся таковыми, поскольку заложены в самой основе обыденности, ритм повествовательной речи, сообщающей факты и только факты. В сущности, эта проза — смертный приговор реализму. Какой реализм после такой прозы.

Можно сказать, что Дмитрий Данилов — самый яркий представитель постконцептуализма в новейшей русской прозе (а можно этого и не говорить). Есть еще “Фэст фуд” Сергея Соколовского и романы Максима Скворцова. Но там не до конца истреблен пафос. А здесь: забалтывание, тотальная тавтологичность, параноидальное внимание к несущественному, метафизика, оставленная за бортом произносимого. Но: абсолютная интимность, значимость, осмысленность каждой мелочи, “позитивность”, как бы выразились представители продвинутой молодежи, общего повествовательного настроя. Сюжет жизни не важен. Важны осколки восприятия, мимолетные сигналы окружающего мира. Важен продуктивный аутизм.

В этой прозе есть люди и вещи, но они, в сущности, не важны, не принципиальны (люди в большей степени, вещи — в меньшей). Принципиальны движения, перемещения, телесные и речевые реакции. Иначе говоря, в основе прозы Данилова — не объект-субъект, но объектно-субъектные отношения. Что не отменяет абсолютной явленности и субъекта, и объекта.

Эта книга содержит три текста. Первый — повесть “Дом десять”, повестью названная, впрочем, скорее по причинам объема, нежели жанровым. Это будто бы мемуары, но на деле не мемуары вовсе. Скорее — путеводитель по Тушину времен детства повествователя. Или — каталог особенностей подросткового быта эпохи позднего совка. Можно было бы назвать этот текст: “Записки картографа”, картографа пространственно-временных функций. А всё прочее —от лукавого: “Можно было бы, конечно, написать "о взаимоотношениях", "о ребятах", но это совершенно не нужно, какая сейчас разница, кто с кем дружил и кто с кем дрался, это было так давно, что можно сказать, что и не было вовсе, это все ушло навсегда и совершенно неинтересно…”

Проза Данилова чрезвычайно остроумна, причем это особый, очень тонкий тип остроумия, неуловимый, что называется “английский”, то есть построенный на совершенно серьезном выражении физиономии остроумца.

Второй текст в этой книге называется “День или часть дня”. Данилов решает здесь, по сути дела, непосильную задачу: показать день (“или часть дня”) человека со всеми незамечаемыми, выносимыми обыкновенно за скобки подробностями, бессмысленными и беспощадными. Между прочим, нечто подобное пытался в свое время написать Лев Толстой, но у него, в отличие от Данилова, не вышло. Потому что голова кружится от сладкого ужаса мелочной действительности: “Мы видим цепочку событий, мелких и несущественных, непрерывную цепочку, одно событие за другим, одно перетекает в другое, маленькие суетливые события, и между ними никаких промежутков, сплошное полотно или конвейер или эскалатор, нет никакого зазора между событиями, сплошное тихое медленное время, состоящее из событий; события происходят со стенами, домами, стульями, лампочками, ложками, деревьями, машинами, городом, человеком, вот он, человек, мы его заметили и теперь уже не упустим из виду…”

При всём своём остроумии, проза Данилова чрезвычайно лирична. Лиризм этих текстов не надрывен и не стоичен, он близок к тихому умилению: “Проникся какой-то странной жалостливой симпатией к "Динамо" – к этой неуклюжей, нелепой команде со славным прошлым, играющей на таком красивом стадионе с бело-голубыми трибунами. Подумалось, что когда выигрывает какой-нибудь “Спартак” или киевское "Динамо", в этом нет ничего необычного, это в порядке вещей, и радоваться таким победам бессмысленно. А когда выигрывает убогое "Динамо" (Москва) – это редкость, редкая радость, удивительное, в сущности, событие. …”

Третий текст в книге — “Дом-музей”. Можно сказать, что это своеобразный ответ Сорокину. Там, где у Сорокина нормативное повествование обрывается в истерику ненормативности, будь то каннибализм, содомия, копрофагия, немотивированная агрессия, у Данилова наличествоует лишь ожидание чего-то такого. Вот-вот обрыв произойдет, но нет, не происходит. Еще одно торжество иронико-лирического гиперреализма: “Софья Арнольдовна неожиданно могуче размахнулась и заехала Мелентьеву тряпкой по морде. Тряпка была мокрая и пахла половой тряпкой, и у Мелентьева на лице осталось множество мельчайших и относительно крупных частиц мусора и волосинок.
Мелентьев сел на стул. Нелли Петровна: а давайте все-таки чайку? Смотрите, дождь, холодно. Надо на дорожку согреться. Софья Арнольдовна села на стул.
– Молодой человек, вы уж на меня не сердитесь, это я так. Такой уж характер. Поздно уже меняться-то. А вы, я вижу, человек порядочный. Я очень рада, что сюда приходят такие молодые люди, как вы. Не сердитесь, голубчик. Дома умоетесь, ничего. Не обижайтесь на старуху…”

Поразительным образом, эти повествования “ни о чем” захватывают и зачаровывают читателя куда сильней, нежели авантюрная, детективная или фантастическая интрига. Разгадка, быть может, в совершеннейшем погружении, растворении, узнавании и одновременном отстранении рецепиента от повествовательских “я” или “он”, — но не только…

Нас часто путают с Дмитрием Даниловым, потому что мы оба толстые, с бородами, и зовемся мы похоже. Знаете, мне это лестно.

Данила Давыдов