| Меланхолия, или 250 лет до конца света |
Oct. 13th, 2011|12:04 am |
"Меланхолия" фон Триера - это готично. Простите. В 1847 году Эдгар По рассказал историю о том, как Венера появилась на небосводе в несвойственное ей время и принесла с собой раскаянье за предательство умершей любви. За двадцать лет до этого Мэри Шелли описала гибель человечества с точки зрения изолированной от мира в королевском замке дружеской семьи, той самой, про которую уже в двадцатом веке навыдумывали скушной, но по тем временам вполне эпатажной гомоэротической чуши и которая ко времени написания книги опять-таки перемерла в полном составе, сохранившись лишь в нежных элегических воспоминаниях. В общем, прерафаэлитские Офелии, убивающие шлемы замка Отранто, полуразложившиеся возлюбленные старого Бориса Карлова, призраки прошлого, блуждающая метафизическая вина и отсроченное на десятилетия и века возмездие. "Гасик литерече", "кризис идеологии Просвещения", "новое Средневековье", антидемократический культуркампф длиною в два с половиной века. А в 2011 году датский антисионист снимает фильм о несвоевременной планете, пришедшей from the Hell of planetary souls отомстить уже не Разуму человеческому даже, а всей жизни вообще, за грехи прошедших четырех с половиной миллиардов оборотов вокруг сами знаете чего.
Историю о романе девушки с планетой невозможно, кажется, вместить в сознании даже при простом проговаривании этой фразы, а вот поди ж ты. Замечательная Кирстен Данст, про которую слова доброго никто не скажет, но на голубые сиськи которой пошли смотреть все, так и продолжает из фильма в фильм играть свою маленькую женщину, движимую в жизни скорее инстинктами, чем сознательными мотивами и в которой атавистическое, животное совершенно (экзистенциальное типа) чувство всеобщей виновности вытесняет раз за разом все остальные смыслы существования - хоть влюбленность в пожилого импозатного шефа банальнейшую из "Вечного сияния", хоть игрушки, платьица и конфетки из "Марии-Антуанетты", - превращая ее из потерянной избитой зверюшки чуть ли не в героиню в высокоморальнейшем смысле этого слова. Героиню постмодерна, если угодно, со всем его микроскопическим уже пространством "личной ответственности", продолжающим сужаться и под перьями и стучащими по клавиатурам горячими пальцами теоретиков и теоретикесс растворяться в абсолютное ничто. Ту самую героиню, которая только и способна в этой то ли небесной, то ли адской уже пустоте заметить покрытие Антареса Меланхолией и вздохнуть с запредельным облегчением, недоступным простым смертным, и успокоиться, как Альфред Илл в "Визите старой дамы".
Самому датскому антисионисту собственный фильм не понравился, оказавшись непослушным детищем, как сама Меланхолия-планета, выписывающая траекторию, не согласующуюся ни с какими законами физики. В церкви - смертный грех, в психиатрии - болезнь, меланхолия-духовный опыт подозрительным образом превращается в свою противоположность, смыкаясь с какими-то идеалами нищеты духа, достоевщиной и прочей православной метафизикой, кульминирующей в отказе пить вино на террасе под музыку и при этом готовности загородить ребенка обточенными кольями и собственным бренным телом, будто бы претерпевшим сверхнатуральное неоплатоническое перерождение вдруг. И воплощаясь в планету, Меланхолия, вдруг, опять же, перестает быть "ничто" и становится "нечто" - становится ранее не существовавшим "красивым" в противоположность "никакому". Эта невесть откуда вырвавшаяся красота, разумеется, пугает - то, что долженствовало стать, по словам режиссера, неким издевательством над эстетикой, вдруг поднимает голову и говорит "Я есть".
 |
|