10

Не хочется говорить.
Хочется молчать.
Хочется лежать в глубоком обмороке на полу и не замечать, что пол холодный.
Плевать на то, что можно простудиться.
Плевать на то, что можно вообще умереть, если выйти не получится. Или войти.
Я не знаю, что бывает с человеком, когда он «потерял сознание». Вот он шёл, шёл, смотрел по сторонам, может, курил сигарету, — и тут — бац! — его сознание из него вывалилось. Потерял. Вышел из себя, да? Нет, вышел из себя — это когда раздался так широко, что случайно (или не очень) похерил все собственные ограничения.
Наверное, сознание не вываливается из человека наружу, а проваливается глубоко внутрь. Куда-то в страшные миры. Или просто — в отсутствие чего бы то ни было.
Потерял сознание. Провалилось в дырку. Перестало на время быть.
Тук-тук.
Извините, дома никого нет.
А кто говорит?
А говорит автономный пожарный извещатель. Если уж вам так хочется знать, кто это тут разговаривает, пока хозяин в отлучке. То есть — в отключке. Такие дела.
Хочется быть в отключке. Не существовать.
Страшное дело: было время, когда я мечтал впасть в кому. Потом я увидел по телевизору, как выглядят люди, пребывающие в коме годами. И как выглядят родственники этих людей. И что чувствуют. И чем живут. И мне как-то расхотелось.
Нет. В кому — это чересчур. Вернуться полноценным не получится. А мне как-то совсем не хочется разговаривать так, будто у меня во рту горячая отварная картофелина. Нафиг. Я хочу нормально ходить. Я хочу соображать хотя бы так, как это у меня получается сейчас. Пусть так себе получается, но всё-таки.
Да, кстати, — ещё не факт, что сможешь вернуться.
Нет, нет. Никакой комы. И — уж тем более — летаргии. Нет. Пусть будет нормальный, не очень продолжительный обморок. Перезагрузка. Чтобы потом очнуться с фиолетовой шишкой на лбу и вздохнуть с облегчением: всё не так плохо, как раньше казалось.
Однако это в кино человек без всяких проблем вскакивает после даже продолжительной потери сознания и бежит доделывать дела. В жизни — по крайней мере, у меня — всё не так. Возвращаешься обычно долго и с трудом. Сквозь туман. Сквозь ил. Сквозь, короче, какую-то дрянь, которая не позволяет тебе сразу и окончательно встать на место и ухватиться за руль.
Невероятно тяжело врубиться в то, кто ты вообще такой и зачем ты нужен. Со мной бывало так пару раз, когда я неудачно просыпался и по десять минут ходил по квартире, не в силах сообразить, что это за место, кто это такой тут ходит и напряжённо соображает и зачем вообще всё это, которое вокруг. Которое неизвестно как называется. Которое есть, но лучше бы его не было, потому что — страшно.
А однажды — я вспомнил! — мне делали операцию. Даже странно, что я о ней забыл. Это же самый яркий пример максимально тяжёлого возвращения. Хотел написать — домой, но, честно говоря, мне до сих пор не ясно, где наш «дом» — «там» или «здесь».
Довольно часто бывало так, что я — будучи ещё не очень большим — говорил матери, что хочу домой, находясь при этом как раз дома, в своей квартире. Меня куда-то тянуло, я скучал по этому «месту» и называл его — «дом». «Хочу домой».
Сейчас я хочу домой крайне редко.
Но речь не об этом.
Итак — операция.
Мне было 13. Очередной медосмотр в школе. Врача на этот раз интересуют в основном наши гениталии. Понятное дело, девочек осматривают отдельно.
Стоим в очереди. Мне страшно. Я не хочу, чтобы кто-нибудь видел моё «хозяйство». Я не хочу, чтобы взрослая женщина (тогда казалось, что уже старуха) прикасалась ко мне «в том самом месте».
Очередь движется достаточно быстро. Сбежать нельзя, хотя очень хочется. На самом деле, сбежать можно всегда, но мне уже 13, и я — начинающий раб системы. И поэтому никуда не деваюсь, хоть и трясусь от страха и больше всего мечтаю исчезнуть. Телепортироваться. Куда угодно. Лишь бы избежать позора.
Вот передо мной три человека. Потом — два. Потом — один. Моя очередь.
Чёрт, надо же такому случиться! — на мне очередь надолго застопорилась. Вот же фигня. Я — в центре внимания. Мои гениталии, оказывается, самые интересные.
Вряд ли возможно описать, что я тогда чувствовал. Врачиха несколько часов, как мне показалось, перебирала мои яички, а потом что-то сказала медсестре. Та записала. Я чуть не задохнулся от ужаса, но теперь уже по другому поводу: со мной что-то не так. У меня проблема. Наверняка — какая-то жуткая неизлечимая болезнь. Возможно, мне вообще всё на свете ампутируют. Мало этого — предстоит пережить целый шквал издевательств от одноклассников.
Что делать?
Лучше всего прямо вот здесь и сейчас умереть на месте. Просто взять и перестать существовать. Поскольку такой позор мне всё равно не пережить.
Но, к моему удивлению, мой сценарий отличался от утверждённого сверху. Никто не издевался. Мне сочувствовали. За меня переживали. А я едва не плакал от облегчения. Хотя со стороны могло показаться, что я вот-вот разревусь от одного только страха.
От врача я получил направление и очутился в больнице.
В палате — взрослые дядьки с катетерами. И симпатичный старичок. Маленький и седенький.
Больниц я не боюсь, я в них половину детства провёл. Мне там даже уютно. Книжки хорошо читаются. Быстро. Да и спать можно сколько влезет.
Однако на этот раз было как-то стрёмно. Всё-таки — операция.
Я не знал, что со мной будут делать, что мне будут вырезать или отрезать. Я надеялся, что, всё-таки, не отрезать.
Варикозное расширение вен. Что это? Я был уже в курсе тогда, что если у женщин на ногах торчат синие некрасивые вены, то это называется «варикоз». Но у меня никаких торчащих вен на ногах не было. Значит, такие вены у меня есть в яичках. Ужас. Значит, мне что-то с этими венами будут делать. То есть, резать будут мошонку. Чёрт. Такая беззащитная штука эта мошонка, а тут ещё под нож её. Мама дорогая.
Однако потом оказалось, что мошонку никто и не собирался трогать. Сделали небольшой надрез внизу живота слева, покопались внутри, поработали над ошибками моего организма — и всё. Но никто ведь не предупредил.
Довольно долго я ждал дня операции.
Я становился всё прозрачнее и невесомее. Ещё несколько дней — и я, наверное, растворился бы в воздухе. Так было страшно.
За день до операции симпатичная медсестра равнодушно выбрила мне лобок. Я был благодарен ей за её равнодушие.
На следующее утро я едва мог разговаривать и ходить. Мне сказали: готовься. Скоро пойдём.
Меня скрутило. Я ничего не чувствовал, только холод. В животе у меня беспокоилась глыба льда. Я сидел на краешке кровати и не знал, стоит ли мне в данный момент вообще думать что-нибудь, поскольку любая мысль тянула за собой на ниточке нечеловеческий ужас, в который куталось предстоящее. Я думал о том, что лучше не думать, но это всё равно были мысли: каждое слово прятало в себе ещё одно — «операция».
Господи, через несколько минут меня будут резать скальпелем!
Мужики в моей палате рассказывали о том, как трещит кожа, когда её режут. Через несколько минут моя кожа тоже будет трещать под лезвием.
Когда за мной, наконец, пришли и сказали: пойдём, — моя нижняя челюсть вдруг поползла куда-то вправо и никак не хотела становиться на место. Я с трудом переставлял гигантские макаронины, которые раньше были моими ногами. Меня трясло. Я никак не мог успокоиться.
Пришли мы в какие-то ну совсем холодные места. Меня попросили раздеться. Выдали мне белую шапочку и такие же бахилы. Я облачился.
Медсестра подвела меня к операционному столу. Врачей было несколько. Все — в марлевых повязках. Мне было обидно, что я не смогу запомнить их лиц. Хорошо им, думал я, спрятались. Можно теперь делать со мной всё, что хочется, — я всё равно никогда не узнаю, кто это был.
Меня уложили на стол. Чем-то прикрыли. Стали мазать мой живот холодной коричневой гадостью. В это время один из врачей — мужчина — сказал: «ну вот, ещё одному богатырю яйца отрежем». Сука, подумал я.
Врачи-женщины попросили юмориста перестать пугать мальчика дурацкими шуточками и принялись меня успокаивать.
А я поверил. Я понял, что попался. Что — всё. Аут. Я попрощался со своей мошонкой.
В меня воткнули шприц. Через несколько секунд я понял, что реагировать на то, что происходит, мне уже не интересно. Да и просто думать. Да и вообще. Кто-то стал тыкать мне в лицо полупрозрачной гофрированной трубой, а потом всё перестало быть.
И я тут же начал возвращаться.
Сначала я ничего не понимал. Вряд ли я подозревал тогда, что у меня существовала когда-то такая способность — понимать. Меня рвало, а я не замечал. Прямо в постель. Хорошо, что я ничего не ел перед операцией. Рвало желудочным соком. Не так, всё-таки, противно.
Потом я сообразил как-то, с большим-пребольшим трудом, что нахожусь в палате.
Потолок надо мной бешено вращается. Глаза смотрят в разные стороны. Когда меня чуть отпустило, я догадался один глаз зажмурить и смотреть другим. Полегчало.
Я плакал.
Я просил пить. Симпатичный старичок сжалился надо мной и дал мне немного воды, хотя и нельзя было.
Я не мог двигаться.
Потом пришёл мой отец. Я не выдержал и разрыдался. Отцу было неловко. Он пытался меня утешить, и я постепенно успокоился.
Голова раскалывалась. Я никак не мог справиться с реальностью, которая вела себя слишком непривычно.
Кажется, к вечеру меня отпустило совсем. Два дня я лежал пластом. Удивительно, но в туалет по малой нужде мне ни капли не хотелось.
Я медленно приходил в себя.
На третий день мне удалось встать. Ходилось так себе. Слева внизу живота была повязка, а под ней — что-то твёрдое. Как будто плоть в этом месте решила на время стать деревянной.
Потихоньку я начал шаркать туда-сюда по коридору — этакий старикашка тринадцати лет. Смотрел телевизор. Слушал взрослые разговоры. Читал книгу. Она оказалась, зараза, смешной, а смеяться было больно. Но я читал, ритмично постанывая вместо смеха.
Я уже почти выписался, когда меня перевели в другую палату — к таким же детям, как и я сам. Некоторые были даже младше. У них у всех впереди была точно такая же операция, какую пережил я.
Я делился опытом. Рассказывал, как нужно себя вести, когда отходишь от наркоза. В частности — необходимо прикрывать один глаз и смотреть другим.
Мне «посчастливилось» наблюдать то, что творилось со мной несколькими днями ранее, со стороны. Троих, если не путаю, прооперировали по очереди в один день. Их привозили на каталках, безумных, бессмысленно стонущих. Им повезло — рядом были их матери, пусть и перепуганные до чёртиков.
Я же был один, когда начал возвращаться. Никто меня не поддерживал, кроме, разве что, старичка. Да и тот — так, символически.
Кажется, меня выписали в тот же день. Я не видел, что было дальше. Когда я уходил, прооперированные ещё ничего не соображали. Сравнить впечатления не удалось.
У меня такое чувство, что «там», куда меня забросило наркозом, остался небольшой кусочек моей личности. Я изменился.
Уже дома я обнаружил, что не могу лежать на одной подушке, когда читаю или смотрю телевизор: начинает зверски болеть затылок. И до сих пор одной подушки мне мало.
Я стал другим. Меня резали скальпелем, во мне копались, чужие руки шевелились внутри моего тела. Из меня что-то вынули и выбросили.
Да, когда-то давно мне удалили аденоиды, но это не считается. Это было быстро, и я не успел испугаться. И мороженое! Я обменял свои аденоиды на мороженое. Так тогда было принято. За «варикозное расширение вен» не давали ничего. Только шрам остался. И память о том, как меня не было. И каким страшным может быть возвращение назад.
На данный момент это единственная в моей жизни операция с использованием наркоза.
Я тут подумал. И чувствую, что в обморок мне больше не хочется. Ну его. Жена моя при мне теряла сознание. То ещё зрелище. И ладно бы видеть, как такое происходит с кем-то, кто тебе пофиг. С чужим человеком. А тут — собственная жена.
Мы навещали её дядю в больнице. Онкология. Поэтому атмосфера там соответствующая. Ну и запах, конечно.
Мы вышли из палаты, прошли немного по коридору. И тут жена моя мне и говорит: кажется, я сейчас упаду. Я ещё соображал, о чём речь, а супруга моя уже текла вниз, как большой кусок теста в форме человека.
Неприятно вспоминать. Стыдно.
Я пытался поддерживать жену, думал о том, как бы она не вымазалась — пол грязный, как бы мне самому не вымазаться, и что надо кого-то позвать. Но я забыл, как разговаривать.
Хорошо, нас заметила какая-то врачиха. Она-то человек опытный, ей вряд ли впервой. А со мной такого ещё никогда не было.
Самому как-то не так страшно отключаться. А вот наблюдать, как на время перестаёт быть кто-то близкий, — тяжко.
Врачиха сбегала за нашатырным спиртом и быстро вернула мою супругу назад, успев по ходу отругать меня за вялость. Правильно. По заслугам.
Нет. Не хочу в обморок. Не надо комы. Не надо летаргического сна. И обморока — не надо. Лучше просто лечь и поспать. По сути, то же самое, только с картинками.
Интересно: сон — такая привычная штука, что его не получается сравнить с потерей сознания, хотя, если подумать…
Тот, кто играет самую главную роль в моих снах, только формально — я. Потому что я привык так думать. Кто он такой — понятия не имею. У него другая память. Он часто совершенно на меня не похож. Он способен на то, о чём я мечтаю или — наоборот — даже думать не хочу, поскольку это отвратительно.
Невозможно зафиксировать переход отсюда — туда, в сон.
Да, я всегда знаю, что вот сейчас усну, отрублюсь. А потом в голове начинается полный сюр, и я тихо и незаметно уступаю место тому, кого считаю собой. Как же поймать, как запомнить эту смену караула? Не знаю.
И с осознанными сновидениями ничего не выходит. Не получается сосредоточиться настолько, чтобы уже внутри сновидения вдруг осознать, что кроме этой неустойчивой реальности есть ещё и другая, которая называется «явь». И как будто бы она — настоящая. А вот эта — нет.
Один только раз мне как-то удалось вдруг сообразить, что я сплю. Я взял кирпич и попытался разбить им окно. Стекло осталось целым. Ни одной царапины.
Было такое чувство, что вокруг меня — первоклассные, так соблазнительно похожие на реальность декорации. Но декорации. И всё сделано из одного материала. Всё такое прочное. Всё такое упругое. И всё такое фальшивое.
Хотелось бы мне знать, где я тогда был. Похоже на Солигорск, на места моего детства — школа, «красный» магазин, лес, водохранилище. Правда, всё какое-то чересчур новое и чистое. Подделка.
Честно говоря, я не уверен, что это было на самом деле осознанное сновидение. Вполне может быть, что мне только «приснилось», что я понял, что сплю. Не знаю. И завидую тем, кто знает на все сто.
Интересно, есть ли у того, кто притворяется мной в моих сновидениях, свой трезвый человек? Надо будет понаблюдать.
И хотелось бы почитать их совместные записки. И сравнить.
Уверен, ему и его трезвому человеку есть что вспомнить.