МОЯ ОБОРОНА. 17
Под напором событий наш непечатный орган стал подавать признаки жизни. Написана была рецензия на книжку про Янку, тезисно набросан ряд статей. Занимался я этим теперь в одиночку, общий жизненный драйв компенсировал отсутствие рассыпавшейся по пенатам БредКалекии. Гвоздём номера было, не без ехидства, запланировано интервью с Серёжей Гурьевым, своеобразным телемостом из прошлого в настоящее должное утвердить актуальную ценность самиздата. Гурьева я заполучил посредством всё тех же телефонных коммуникаций и, после недолгих переговоров, отправился в летней жаре до Крылатского. Отыскав в линейках одинаковых домов нужный и поднявшись на указанный этаж, я позвонил в дверь квартиры. Отворил дверь мужик, которого однозначно можно было идентифицировать, как Гурьева, но почему-то совершенно голого. «Я принимаю душ, заходи!» — воскликнул гуру самиздата и убежал. С лёгкой опаской я вошёл в коридор. Через несколько минут Серёга появился уже свежий и одетый, мы познакомились ещё раз и принялись обсуждать детали интервью.

— Ты диктофон принёс?
— Да у меня его и не было никогда.
— А как же ты будешь фиксировать?
— Ну я, знаешь ли, по памяти привык... Могу на бумажке ключевые моменты записать, на крайняк.
— Так! Диктофон бери мой. Кассета какая-нибудь есть?
— Да откуда?
— Блядь... — Гурьев покопался в стопке кассет и выудил оттуда запись Joy Division. Мне стало смешно. — Кстати, старик, сейчас сюда придёт Ник Рок-н-Ролл, так что у тебя есть шанс взять сразу два интервью. Пользуйся моментом.

О Нике я, конечно, знал, слышал и какую-то его запись с Лолитой*, которая, что называется, не зашла. То ли музыкально оно было не то, то ли мешала восприятию излишняя театральность. А вот интервью Роме Никитину, прочитанное в той же книжке про Янку, было весьма занимательным. Я уже начал привыкать, что участники «единого фронта» запросто кроют друг друга, а ещё лучше — Летова, но пассажи Ника здорово отличались от хохм Кузьмы или околометафизических претензий Ромыча; Коля прямо обвинял Егора в заклании близких во имя идей...

Раздался звонок и в комнату вошёл ражий чёрный мужик со шрамом на лице. «Ребята! Мы сингл записали!» — торжественно объявил он, засовывая кассету в магнитофон и выворачивая громкость на максимум; «Аллах Акбар!» Раздались какие-то электронные, как мне показалось, звуки и началось такое, что описать можно с трудом. Ник согнулся, подпрыгнул на полусогнутых и превратился в другого. И этот другой почему-то принялся изображать, что он как бы поёт, беззвучно разевая рот, вращая глазами и корчась в жутких гримасах и позах. Было полное ощущение того, что мы волшебным образом попали внутрь видеоклипа, в котором даже советская мебель заняла своё выверенное сообразно сценарию место. «Сумасшедший, но какой!» - мелькнула мысль, полная ужаса и восхищения одновременно. «В живых останутся только мёртвые...»
Музыка закончилась, певец разогнулся, отряхнулся и в одну секунду превратился в себя самого. Гурьев, судя по всему оценивший влияние силы искусства на молодые умы, довольно улыбался. Мы с Ником отправились курить на балкон. На интервью он согласился сразу, а вот детали балконного разговора попросил не записывать; я сходу спросил о том, уверен ли он по прежнему в разрушительной роли Летова в судьбе Янки. Конкретно не вспомню, Коля умеет давить на слушателя, но суть была в том, что он не просто уверен, а уверен ещё куда более и мы, мол, ещё увидим массу деструктивных последствий. Кроме этого напалма он успел последовательно наколотить понтов относительно своего директорства в Тюменском рок-клубе «Белый кот» и поныть о том, как его тюменская же супруга выставила на мороз. Обалдело вертя башкой я вернулся в комнату, собираясь приступать к журналистскому заданию, но тут в дверь снова позвонили и на пороге возник тощий парень, который оказался небезызвестным Лёшей Марковым. Как раз в ту пору в Серёгиной квартире был закончен новый альбом Чистой Любови, под экстравагантным названием «Сухостой», на котором Марков, обладавший кассетной портастудией, исполнял обязанности звукорежиссёра. Следом за Марковым прибыла какая-то фотографическая дама.

Наконец всё было готово. Гурьев извлёк из холодильника банку водки Black Death**, к которой сразу потянулся Ник и поставил на стол две стопки. «Нет, старик, водка нам двоим — для работы» — пресёк он поползновения рок-звезды. Я включил диктофон.

...Здесь бы надо рассказать хотя бы вкратце содержание интервью, но — увы мне, увы. Вот что значит, впервые понадеяться на технику — ни черта же не помню! Кассета эта (Side A - Гурьев, Side B - Ник) до сих пор сохранилась у меня и, до сих пор, не расшифрована. Сначала было лень, я вообще не люблю нудной работы, а потом события обрели шквальный характер и вышло недосуг.

На прощание Серёга снабдил меня записью своего «Сухостоя» и парой номеров журнала «Прогулки Раненых», который весьма лестно охарактеризовал. Журналы он просил не заигрывать... Знать бы, где они теперь.
Отбодавшись от желающего упасть на хвоста Ника, жаловавшегося на кошек Немирова (в квартире которого он временно проживал в отсутствие хозяев) и проигнорировав его призывы ехать в Загорск «к девочкам», я покинул оплот экзистенциального самиздата. Очередная порция недоумения, так бы я охарактеризовал ту поездку. Явно не чуждый гедонизму Гурьев слабо коррелировал с Übermensch философией КонтрКультУр’ы, а Ник... С Ником тоже было всё понятно; «я — Николай Францевич Кунцевич, а мой герой — Ник Рок-н-Ролл». Не шаманизм, а безупречная актёрская игра превратила обычную квартиру в видеоклип. Тогда это казалось какой-то наебаловкой.

«Прогулки Раненых», невзирая на то, что на семьдесят процентов являлись компиляцией, оказались настолько неплохи, что в третьем номере нашего журнала появилась «Стыковка:» — рубрика, специально заточенная на близкие по духу издания. Некоторые материалы вызывали неистовый гогот; «...из недр пещеры появилась физиономия человека, которая полностью соответствовала его фамилии», «как сибирскую псину Летова размазало в катастрофе, потому что он был под ЛСД» (из сказки Бори Усова), другие имели правильные доли скепсиса и лёгкой грусти без примеси тугодумной скорби. Напрягло меня только «вы держите в руках последний самиздат уходящего века» — именно таким пафосным заявлением начинался (а может и заканчивался) второй номер. «Так значит, так-таки и последнего? Ну щас тебе, до декабря у меня время есть.» Знал бы я, как окончится это заочное соревнование.


******

Были ещё какие-то вроде незначительные, но занятные истории, о которых стоит рассказать. Например, как я купил себе новую электрогитару.

Тем летом мы принялись вовсю общаться с Жекой Вигилянским, я вам про него уже рассказывал, так вот...

Поехали мы с Павликом на очередной первоиюньский хиппятник в Царицыно, где я, удовлетворив первые алкогольные потребности, тут же принялся «искать Жеку». После нашей прошлогодней встречи у меня этот дурацкий День Защиты Детей вообще ассоциировался сугубо с ним и с Лёхой Михайловым. «Да какой он хоть, твой Жека?» — спрашивал Павлик. «Ну такой... На бомжа похож!» Вигилянский был вскоре обнаружен, а Павлик — согласен с моим описанием. На самом деле, было в Женьке что-то не от бомжа, но от вневременного странника. (А вот Немиров в своих «Тюменщиках» утверждал, что Вигилянский вообще — похож на чорта.) Естественно, мы напились на хиппейной поляне. При том до такой степени, что предусмотрительно прихваченные из дому Жекой стопки «люминарк»*** наутро я обнаружил у себя в карманах.

Потом мы часто созванивались, он всё звал в гости и, конечно, с кем же и где же ещё я мог обмыть свежекупленный корейский Samick, к моей радости так смахивавший на пресловутый Les Paul. Жека поджидал меня на Ботаническом Саду, где милостью Белого Будды на тот момент они с Михайловым обладали флэтами. Женькина хата, куда мы припёрлись, нагруженные водкой и пивом, оправдала все мои ожидания. Учитывая, что дом был относительно свежий, да и сам флэт обладал вполне цивильным ремонтом, только такой гений (без шуток), как Вигилянский мог так быстро трансформировать в нём обстановку. Во-первых, он не убирался. Во-вторых, везде висели его картины, представлявшие собой смесь сюрреализма и авангарда. В-третьих, эти картины здесь же и писались, да ещё имелся общий гостевой холст, на котором все желающие добавляли детали, используя при этом любую доступную технику — я в тот раз выбрал маркеры. Помню, как в процессе выпивки рассказал, что Макс — граф Чунин, сделал себе татуировку по его, Женькиной, картине, изображавшей Романа фон Унгерн-Штернберга, знаменитого «чёрного барона». Чунин, одно время впавший в крайнюю степень монархизма, увидел портрет белоглазого барона в одиозном журнале «Родина» и незамедлительно перенёс его (в красках! изрядная тогда
роскошь) себе на плечо.Вышло кривовато, но нарядно. «Ну и дурак же твой знакомый» — резюмировал Жека своим фирменным хрипловатым говором. Вообще все мои сибирские знакомые обладали какими-то характерными интонациями, небывалыми в средней полосе, но у Вигилянского это было заметно особенно.

Отличный был вечер. Крутили «Сто Лет Одиночества», вспоминая Дохлого — именно под таким именем помнил Егора Жека. Разглядывали прорву его рисунков, сделанных ещё в армии. Оказалось, что когда-то он учился иконописи, но внутренняя кухня православия раз и навсегда отвратила его от этого занятия. Иконописные приёмы он, при этом, использовал, взять хотя бы отличную работу под названием «Инок». Я вспомнил о картине с грустным котом Кшиштофом и Женька принялся восхищённо рассказывать, как котёнком тот был куплен у метро в дни Октября чёрного девяносто третьего и какой из него вышел зверь, который вцепляется всем незнакомым (да и знакомым тоже) в руки и норовит перегрызть пульс. Кшиштофа забрала обратно в Омск бывшая жена Вигилянского, Лиса.
Потом я пел свои песни под аккомпанемент неподключенной новой гитары, потом кончилось бухло и мы попадали спать. Проснулся я от странного скрипучего стона. Разлепив глаза, я поднялся с пола, который служил кроватью гостям и пошёл по направлению звука. В тёмном коридоре сияла щель приоткрытой двери санузла. Распахнув её, я увидел Женьку. Страшный, чёрный, голый он раскачивался, сидя на краю ванны, обхватив себя руками и слипшиеся патлы свисали ему на лицо.

— Ты чего, ты чего... Жека? — в ужасе пролепетал я.
— Потроха.. горят...
— У тебя язва? Может, соды надо?
— Какая, на хуй, сода... Иди, я сейчас.

Оказывается, язва давно его мучила. Просто с этой болезнью можно пить водку, а если пить водку — то и болезни особо нет. Хорошо это помню по своему деду, который именно так и поступал, в трезвое же время пожирая соду ложками.

Кое-как я задремал, перестал стонать и Женька на своём диване. Тем ли утром мы похмелялись горячим коньяком и чёрствым батоном с прогорклым сливочным маслом, или это было в другой раз, но факт, что с утра я, с гитарой, на которой красовалась теперь марка «Почты Небесной России»****, тащился на перекладных электричках в Загорск. Был перерыв, или ещё какая-то затыка, поэтому я доехал до Пушкино и принялся ожидать уже своего паровоза.
Нужный вагон был в голове состава, а на другом, ближнем к Москве, конце платформы мне представилась загадочная картина: какие-то чуваки заталкивали на перрон тяжеленный мотоцикл. «Охуеть, на рыбалку теперь Уралы на электричке возят», промелькнула дикая похмельная мысль. (При чём тут рыбалка?) От транспортного средства отделилась длинная фигура и явно направилась в мою сторону. По мере приближения она превратилась в тощего бородатого мужика, одетого в косуху, лицо которого я точно где-то видел.

— Здорово, браток. У тебя гитара? А у меня — мотоцикл. Помоги довезти этот драндулет до... (здесь он назвал станцию). Индеец меня зовут. Руслан.
— Арефьевой муж бывший? — теперь я его узнал.
— Да ну эту Олю на хуй! Столько в неё вложил, концерты, запись, хуяпись, а как альбом ей издал, так всё, пиздец, через хуй кинула? (было заметно, что состояние байкера не сильно отличается от моего) Не, теперь у меня другая жена; Танька! Чеченка, убежала ради меня из аула, прикинь?
— Ох. А выпить у тебя, часом, нету?
— Братан, докатим мотоцикл — всё будет.

Мы докатили. И выпили. И даже познакомились с Танькой, оказавшейся очень красивой девкой, во взгляде которой можно было прочитать, что она убьёт кого угодно за своего мужа.


*Группа Лёхи «Плюхи» Плюснина.

**Были в середине девяностых водки, расфасованные в алюминиевые банки объёмом 0.33. “Black Death”, которая дико котировалась металлистами из-за картинки с черепом, «Aslanov” — с разными примесями, прозванная в народе «Вонялса» и прочие, им подобные. Хуй знает, где всё это разливалось , равно как и бутылочные «Zver» и «Rasputin», но насмерть не травились. Объяснить, откуда она взялась в холодильнике Сергея Геннадьевича Гурьева в девяносто девятом можно разве что особой бережливостью хозяина.

***Одно время страшно модная стеклянная посуда, которая слабо билась, но если билась — то на сто тыщ кусков.

****Почти настоящие почтовые марки от корпорации Необитаемое Время, картинками которым служили работы Вигилянского, а шрифтовой дизайн принадлежал Михайлову.