|
|
Пишет gr_s (![[info]](http://lj.rossia.org/img/userinfo.gif){kind=small} gr_s)@ 2007-03-01 20:13:00 |
 |
|
 |
|
|
|
|
|
|
 |
|
 |
Весьма разное. 01.
Диск чистил. Часть снесу сюда (весьма разное)
Из "Двух интервью для сборника Strong Opinion"
Дело в том, что с юности – я покинул Россию в 19 лет – мое политическое кредо остается таким же бесцветным и неизменным как старая серая скала. Оно традиционно до банальности. Свобода слова, свобода мысли, свобода искусства. Социальная или экономическая структура идеального государства мало меня интересует. Мои желания скромны. Портреты главы государства не должны быть больше размеров почтовой марки. Никаких пыток и казней. Никакой музыки, кроме той, что звучит в наушниках или в театрах. "Мне ненавистны: джаз, весь в белом идиот, что черного казнит быка в багровых брызгах, абстракционист бракованный, ряжоный примитив, бассейны, в магазинах музыка в розлив, Фрейд, Маркс, их бред и мрак, идейный пень с кастетом, убогие умы и дутые поэты" (Цит. по: Набоков В. Бледное пламя. Пер. С. Ильина. Свердловск, 1991, с.57).
Речь в честь 70-летия Иосифа Владимировича Гессена
[Гессен И.В. "Годы изгнания: Жизненный отчет"// Владимир Набоков. Pro et Contra, стр.175]
Я не красноречив, т.е. не умею зараз думать и говорить, да и вообще, кажется, впервые произношу застольную речь, поэтому она, вероятно, получится коряво. Так вот, сначала позвольте мне отметить математическую сторону дела: Вы сегодня старше меня ровно вдвое, хотя, правда, мы с Вами недолго будем хранить равновесие нашего возрастного соотношения. Начну догонять Вас, сам при этом слыша за собой....
Вы уже принадлежали, в моем тогдашнем познании, к тому державному порядку существ и вещей, который определяется смутными, но добрыми понятиями, такими как "Речь" или Дума, и откуда, говоря точнее, исходил тот дух просвещенного либерализма, без коего цивилизация – не более чем развлечение идиота.
-------------------------
An Evening of Russian Poetry
'…seems to be the best train. Miss Ethel Winter of the Department of English will meet you at the station and…'
From a letter addressed to the visiting speaker
The subject chosen for tonight's discussion
Is everywhere, though often incomplete:
when their basaltic bank become too steep,
most rivers use a kind of rapid Russian,
and so do children talking in their sleep.
My little helper at the magic lantern,
insert that slide and let the colored beam
project my name or any such-like phantom
in Slavic characters upon the screen.
The other way, the other way. I thank you.
On mellow hills the Greek, as you remember,
fashioned his alphabet from cranes in flight;
his arrows crossed the sunset, then the night.
Our simple skyline and a taste for timber,
The influence of hives and conifers,
reshaped the arrows and the borrowed birds.
Yes, Sylvia?
'Why do you speak of words
When all we want is knowledge nicely browned?'
Because all hangs together – shape and sound
heather and honey, vessel and content.
Not only rainbows – every line is bent,
and skulls and seeds and all good words are round,
like Russian verse, like our colossal vowels:
those painted eggs, those glossy pitcher flowers
that swallow whole a golden bumblebee
those shells that hold a thimble and the sea.
Next question.
'Is your prosody like ours?'
Well, Emmy, our pentameter may seem
To foreign ears as if it could not rouse
The limp iambus from its pyrrhic dream.
But close your eyes and listen to the line.
The melody unwinds; the middle word
is marvelously long and serpentine:
you hear one beat, but you have also heard
the shadow of another, then the third
touches the gong, and then the fourth one sighs.
It makes a very fascinating noise:
it open slowly, like a greyish rose
In pedagogic films of long ago.
The rhyme is the line's birthday, as you know,
and there certain customary twins
in Russian as in other tongues. For instance,
love automatically rhymes with blood,
nature with liberty, sadness with distance,
humane with everlasting, prince with mud,
moon with a multitude of words, but sun
and song and wind and life and death with none.
Beyond the seas where I have lost a scepter,
I hear the neighing of my dappled nouns,
soft participles coming down the steps,
treading on leaves, trailing their rustling gowns,
and liquid verbs in ahla and in ili,
Aonian grottoes, nights in the Altai,
black pools of sound with "I"s for water lilies.
The empty glass I touched is tinkling still,
but now 'tis covered by a hand and dies.
'Trees? Animals? Your favorite precious stone?'
The birch tree, Cynthia, the fir tree, Joan.
Like a small caterpillar on its thread,
my heart keeps dangling from a leaf long dead
but hanging still, and still I see the slender
white birch that stands on tiptoe in the wind,
and firs beginning where the garden ends,
the evening ember glowing through their cinders.
Among the animals that haunt our verse,
that bird of bards, regale of night, comes first:
scores of locutions mimicking its throat
render its very whistling, bubbling, bursting,
flutelike or cuckloolike or ghostlike note.
But lapidary epithets are few;
we do not deal in universal rubies.
The angle and the glitter are subdued;
our reaches lie concealed. We never liked
the jeweler's window in the rainy night.
My back is Argus-eyed. I live in danger.
False shadows turn to track me as I pass
and, wearing beards, disguised as secret agents,
creep in to blot the freshly written page
and read the blotter in the looking glass.
And in the dark, under my bedroom window,
until, with a chill whirr and shiver, day
presses its starter, warily they linger
or silently approach the door and ring
the bell of memory and run away.
Let me allude, before the spell is broken,
to Pushkin, rocking in his coach on long
and lonely roads: he dozed, then he awoke,
undid the collar of his traveling cloak,
and yawned, and listened to the driver's song.
Amorphous sallow bushes called rakeety,
enormous clouds above an endless plain,
songline and skyline endlessly repeated,
the smell of grass and leather in the rain.
And then the sob, the syncope (Nekrasov!)
the panting syllables that climb and climb,
obsessively repetitive and rasping,
dearer to some than any other rhyme.
And lovers meeting in a tangled garden,
dreaming of mankind, of untrammeled life,
mingling their longings in the moonlight garden,
where trees and hearts are larger than in life.
This passion for expansion you may follow
throughout our poetry. We want the mole
to be a lynx or turn into a swallow
by some sublime mutation of the soul.
But no unneeded symbols consecrated,
escorted by a vaguely infantile
path for bare feet, our roads were always fated
to lead into the silence of exile.
Had I more time tonight I would unfold
the whole amazing story – neighukluzhe,
nevynossimo – but I have to go.
What did I say under my breath? I spoke
to a blind songbird hidden in a hat,
safe from my thumbs and from the eggs I broke
into the gibus brimming with their yolk.
And now I must remind you in conclusion,
that I am followed everywhere and that
space is collapsible, although the bounty
of memory is often incomlete:
once in a dusty place of Mora county
(half town, half desert, dump mound and mescquite)
and once in West Virginia (a muddy
red road between an orchard and a veil
of rapid rain) it came, that sudden shudder,
a Russian something that I could inhale
but could not see. Some rapid words were uttered –
and then the child slept on, the door was shut.
The conjurer collects his poor belongings –
the colored handkerchief, the magic rope,
the double-bottomed rhymes, the cage, the song.
You tell him of the passes you detect.
The mystery remains intact. The check
comes forward in the smiling envelope.
'How would you say "delightful talk" in Russian?
'How would you say "good night?" '
Oh, that would be:
Bessonitza, tvoy vzor oonyl I strashen;
lubov' moya, outsoopnika prostee.
(Insomnia, your stare is dull and ashen,
my love, forgive me this apostasy.)
[First publication in The New Yorker. Vol. 21 (1945), N 3]
--------------------
Из "Двух интервью для сборника Strong Opinion"
[ Цит. по "В.В.Набоков. Pro et contra"., стр. 138-168, перевод Марии Маликовой ]
Вы могли бы когда-нибудь вернуться в Россию?
Я никогда не вернусь. Я никогда не сдамся. И в любом случае, гротескный призрак полицейского государства не рассеется за отпущенное мне время. Сомневаюсь, что там знают мои книги, – о, возможно есть несколько читателей в моей личной секретной службе, но давайте не будем забывать, что Россия стала невероятно провинциальной за эти сорок лет и, кроме того, людям там указывают, что читать, и что думать...
Как повлиял двойной успех "Лолиты" на вашу жизнь – улучшив или ухудшив ее?
Я оставил преподавание – вот, в общем, и все изменения. Заметьте, мне нравился Корнельский университет, нравилось придумывать и читать лекции о русских писателях и великих европейских книгах. Но когда вам под 60, и особенно зимой, сам физический процесс преподавания становится в тягость, необходимость просыпаться каждое второе утро, бороться со снегом на дороге, идти по длинным коридорам в аудиторию, рисовать на доске карты джойсовского Дублина или устройства полумягкого вагона скорого поезда Петербург-Москва в начале 1870-х – без знания которых ни "Улисс", ни "Анна Каренина", соответственно, не имеют смысла...
Подвергались ли вы психоанализу?
Подвергался ли я чему?
Психоаналитическому исследованию.
Господи, зачем?
Чтобы увидеть, как это делается. Некоторые критики почувствовали, что ваши колкие замечания о моде на фрейдизм в практике американских аналитиков предполагают презрение, основанное на знании.
Только на книжном знании. Сама попытка слишком глупа и отвратительна, чтобы подумывать о ней даже в шутку. Фрейдизм и все, что он испакостил своими нелепыми толкованиями и методами, кажется мне одним из самых отвратительных способов, которыми люди обманывают самих себя и других. Я полностью его отвергаю, вместе с некоторыми другими средневековыми штуками, которые восхищают невежественных, заурядных или очень больных людей.
-----------------------
Из статьи "Памяти А.М. Черного"
[В. Набоков. Памяти А.М. Черного. "Последние новости", 13 августа 1932 года. Цитируется по {Валентин Федоров. О жизни и литературной судьбе Владимира Набокова. Предисловие к книге Владимира Набокова "Стихотворения и поэмы", М., Современник, 1991, с. 12}]
[Саша Черный] не только устроил мне издание книжки моих юношеских стихов – "Горний путь" и "Гроздь", но стихи эти разместил, придумал сборнику название и правил корректуру. Вместе с тем, я не скрываю от себя, что он, конечно, не так высоко их ценил, как мне тогда представлялось (вкус у А.М. был отличный), – но он делал доброе дело, и делал его основательно.
Есть два рода помощи: есть похвала, подписанная громким именем, и есть помощь в прямом смысле: советы старшего, его пометки на рукописи новичка – волнистая черта недоумения, осторожно исправленная безграмотность, – его прекрасное сдержанное поощрение и уже ничем не сдерживаемое содействие. Вот этот второй – важнейший род помощи – я и получил от А.М.… Я приносил ему стихи, о которых вспоминаю сейчас без всякого стыда, но и без всякого удовольствия. [там же].
Диск чистил. Часть снесу сюда (весьма разное)
Из "Двух интервью для сборника Strong Opinion"
Дело в том, что с юности – я покинул Россию в 19 лет – мое политическое кредо остается таким же бесцветным и неизменным как старая серая скала. Оно традиционно до банальности. Свобода слова, свобода мысли, свобода искусства. Социальная или экономическая структура идеального государства мало меня интересует. Мои желания скромны. Портреты главы государства не должны быть больше размеров почтовой марки. Никаких пыток и казней. Никакой музыки, кроме той, что звучит в наушниках или в театрах. "Мне ненавистны: джаз, весь в белом идиот, что черного казнит быка в багровых брызгах, абстракционист бракованный, ряжоный примитив, бассейны, в магазинах музыка в розлив, Фрейд, Маркс, их бред и мрак, идейный пень с кастетом, убогие умы и дутые поэты" (Цит. по: Набоков В. Бледное пламя. Пер. С. Ильина. Свердловск, 1991, с.57).
Речь в честь 70-летия Иосифа Владимировича Гессена
[Гессен И.В. "Годы изгнания: Жизненный отчет"// Владимир Набоков. Pro et Contra, стр.175]
Я не красноречив, т.е. не умею зараз думать и говорить, да и вообще, кажется, впервые произношу застольную речь, поэтому она, вероятно, получится коряво. Так вот, сначала позвольте мне отметить математическую сторону дела: Вы сегодня старше меня ровно вдвое, хотя, правда, мы с Вами недолго будем хранить равновесие нашего возрастного соотношения. Начну догонять Вас, сам при этом слыша за собой....
Вы уже принадлежали, в моем тогдашнем познании, к тому державному порядку существ и вещей, который определяется смутными, но добрыми понятиями, такими как "Речь" или Дума, и откуда, говоря точнее, исходил тот дух просвещенного либерализма, без коего цивилизация – не более чем развлечение идиота.
-------------------------
An Evening of Russian Poetry
'…seems to be the best train. Miss Ethel Winter of the Department of English will meet you at the station and…'
From a letter addressed to the visiting speaker
The subject chosen for tonight's discussion
Is everywhere, though often incomplete:
when their basaltic bank become too steep,
most rivers use a kind of rapid Russian,
and so do children talking in their sleep.
My little helper at the magic lantern,
insert that slide and let the colored beam
project my name or any such-like phantom
in Slavic characters upon the screen.
The other way, the other way. I thank you.
On mellow hills the Greek, as you remember,
fashioned his alphabet from cranes in flight;
his arrows crossed the sunset, then the night.
Our simple skyline and a taste for timber,
The influence of hives and conifers,
reshaped the arrows and the borrowed birds.
Yes, Sylvia?
'Why do you speak of words
When all we want is knowledge nicely browned?'
Because all hangs together – shape and sound
heather and honey, vessel and content.
Not only rainbows – every line is bent,
and skulls and seeds and all good words are round,
like Russian verse, like our colossal vowels:
those painted eggs, those glossy pitcher flowers
that swallow whole a golden bumblebee
those shells that hold a thimble and the sea.
Next question.
'Is your prosody like ours?'
Well, Emmy, our pentameter may seem
To foreign ears as if it could not rouse
The limp iambus from its pyrrhic dream.
But close your eyes and listen to the line.
The melody unwinds; the middle word
is marvelously long and serpentine:
you hear one beat, but you have also heard
the shadow of another, then the third
touches the gong, and then the fourth one sighs.
It makes a very fascinating noise:
it open slowly, like a greyish rose
In pedagogic films of long ago.
The rhyme is the line's birthday, as you know,
and there certain customary twins
in Russian as in other tongues. For instance,
love automatically rhymes with blood,
nature with liberty, sadness with distance,
humane with everlasting, prince with mud,
moon with a multitude of words, but sun
and song and wind and life and death with none.
Beyond the seas where I have lost a scepter,
I hear the neighing of my dappled nouns,
soft participles coming down the steps,
treading on leaves, trailing their rustling gowns,
and liquid verbs in ahla and in ili,
Aonian grottoes, nights in the Altai,
black pools of sound with "I"s for water lilies.
The empty glass I touched is tinkling still,
but now 'tis covered by a hand and dies.
'Trees? Animals? Your favorite precious stone?'
The birch tree, Cynthia, the fir tree, Joan.
Like a small caterpillar on its thread,
my heart keeps dangling from a leaf long dead
but hanging still, and still I see the slender
white birch that stands on tiptoe in the wind,
and firs beginning where the garden ends,
the evening ember glowing through their cinders.
Among the animals that haunt our verse,
that bird of bards, regale of night, comes first:
scores of locutions mimicking its throat
render its very whistling, bubbling, bursting,
flutelike or cuckloolike or ghostlike note.
But lapidary epithets are few;
we do not deal in universal rubies.
The angle and the glitter are subdued;
our reaches lie concealed. We never liked
the jeweler's window in the rainy night.
My back is Argus-eyed. I live in danger.
False shadows turn to track me as I pass
and, wearing beards, disguised as secret agents,
creep in to blot the freshly written page
and read the blotter in the looking glass.
And in the dark, under my bedroom window,
until, with a chill whirr and shiver, day
presses its starter, warily they linger
or silently approach the door and ring
the bell of memory and run away.
Let me allude, before the spell is broken,
to Pushkin, rocking in his coach on long
and lonely roads: he dozed, then he awoke,
undid the collar of his traveling cloak,
and yawned, and listened to the driver's song.
Amorphous sallow bushes called rakeety,
enormous clouds above an endless plain,
songline and skyline endlessly repeated,
the smell of grass and leather in the rain.
And then the sob, the syncope (Nekrasov!)
the panting syllables that climb and climb,
obsessively repetitive and rasping,
dearer to some than any other rhyme.
And lovers meeting in a tangled garden,
dreaming of mankind, of untrammeled life,
mingling their longings in the moonlight garden,
where trees and hearts are larger than in life.
This passion for expansion you may follow
throughout our poetry. We want the mole
to be a lynx or turn into a swallow
by some sublime mutation of the soul.
But no unneeded symbols consecrated,
escorted by a vaguely infantile
path for bare feet, our roads were always fated
to lead into the silence of exile.
Had I more time tonight I would unfold
the whole amazing story – neighukluzhe,
nevynossimo – but I have to go.
What did I say under my breath? I spoke
to a blind songbird hidden in a hat,
safe from my thumbs and from the eggs I broke
into the gibus brimming with their yolk.
And now I must remind you in conclusion,
that I am followed everywhere and that
space is collapsible, although the bounty
of memory is often incomlete:
once in a dusty place of Mora county
(half town, half desert, dump mound and mescquite)
and once in West Virginia (a muddy
red road between an orchard and a veil
of rapid rain) it came, that sudden shudder,
a Russian something that I could inhale
but could not see. Some rapid words were uttered –
and then the child slept on, the door was shut.
The conjurer collects his poor belongings –
the colored handkerchief, the magic rope,
the double-bottomed rhymes, the cage, the song.
You tell him of the passes you detect.
The mystery remains intact. The check
comes forward in the smiling envelope.
'How would you say "delightful talk" in Russian?
'How would you say "good night?" '
Oh, that would be:
Bessonitza, tvoy vzor oonyl I strashen;
lubov' moya, outsoopnika prostee.
(Insomnia, your stare is dull and ashen,
my love, forgive me this apostasy.)
[First publication in The New Yorker. Vol. 21 (1945), N 3]
--------------------
Из "Двух интервью для сборника Strong Opinion"
[ Цит. по "В.В.Набоков. Pro et contra"., стр. 138-168, перевод Марии Маликовой ]
Вы могли бы когда-нибудь вернуться в Россию?
Я никогда не вернусь. Я никогда не сдамся. И в любом случае, гротескный призрак полицейского государства не рассеется за отпущенное мне время. Сомневаюсь, что там знают мои книги, – о, возможно есть несколько читателей в моей личной секретной службе, но давайте не будем забывать, что Россия стала невероятно провинциальной за эти сорок лет и, кроме того, людям там указывают, что читать, и что думать...
Как повлиял двойной успех "Лолиты" на вашу жизнь – улучшив или ухудшив ее?
Я оставил преподавание – вот, в общем, и все изменения. Заметьте, мне нравился Корнельский университет, нравилось придумывать и читать лекции о русских писателях и великих европейских книгах. Но когда вам под 60, и особенно зимой, сам физический процесс преподавания становится в тягость, необходимость просыпаться каждое второе утро, бороться со снегом на дороге, идти по длинным коридорам в аудиторию, рисовать на доске карты джойсовского Дублина или устройства полумягкого вагона скорого поезда Петербург-Москва в начале 1870-х – без знания которых ни "Улисс", ни "Анна Каренина", соответственно, не имеют смысла...
Подвергались ли вы психоанализу?
Подвергался ли я чему?
Психоаналитическому исследованию.
Господи, зачем?
Чтобы увидеть, как это делается. Некоторые критики почувствовали, что ваши колкие замечания о моде на фрейдизм в практике американских аналитиков предполагают презрение, основанное на знании.
Только на книжном знании. Сама попытка слишком глупа и отвратительна, чтобы подумывать о ней даже в шутку. Фрейдизм и все, что он испакостил своими нелепыми толкованиями и методами, кажется мне одним из самых отвратительных способов, которыми люди обманывают самих себя и других. Я полностью его отвергаю, вместе с некоторыми другими средневековыми штуками, которые восхищают невежественных, заурядных или очень больных людей.
-----------------------
Из статьи "Памяти А.М. Черного"
[В. Набоков. Памяти А.М. Черного. "Последние новости", 13 августа 1932 года. Цитируется по {Валентин Федоров. О жизни и литературной судьбе Владимира Набокова. Предисловие к книге Владимира Набокова "Стихотворения и поэмы", М., Современник, 1991, с. 12}]
[Саша Черный] не только устроил мне издание книжки моих юношеских стихов – "Горний путь" и "Гроздь", но стихи эти разместил, придумал сборнику название и правил корректуру. Вместе с тем, я не скрываю от себя, что он, конечно, не так высоко их ценил, как мне тогда представлялось (вкус у А.М. был отличный), – но он делал доброе дело, и делал его основательно.
Есть два рода помощи: есть похвала, подписанная громким именем, и есть помощь в прямом смысле: советы старшего, его пометки на рукописи новичка – волнистая черта недоумения, осторожно исправленная безграмотность, – его прекрасное сдержанное поощрение и уже ничем не сдерживаемое содействие. Вот этот второй – важнейший род помощи – я и получил от А.М.… Я приносил ему стихи, о которых вспоминаю сейчас без всякого стыда, но и без всякого удовольствия. [там же].
