Ucropia o morte

"Жребий Унгерн-Штернберга лучше Наполеонова" (Ф.М. Достоевский)
http://istp2012.livejournal.com/28281.html
Процесс над бароном приобрел в тогдашней Европе сенсационную известность. В частности, эту историю подробно пересказывает Астольф де Кюстин на страницах своего известного памфлета «Россия в 1839 году». По его мнению, барон – воплощенный романтический герой, «настоящий Манфред или Лара». Заканчивая рассказ, де Кюстин предсказуемо морализирует в русофобском духе: «Подобные происшествия, сколь бы романтическими они ни казались, нередко повторялись в средние века; истории барона придает самобытность то, что она случилась, можно сказать, в наши дни... Куда ни посмотри, Россия во всем отстала от Европы на четыре столетия».
История «пирата с Даго», культового маньяка с международной известностью, сохраняла притягательность для писателей-романтиков на протяжении всего XIX в. Есть основания предполагать, что Унгерн-Штернберг, как на это и намекал де Кюстин, действительно послужил для Байрона одним из прототипов героя поэмы «Лара» (1814). В 1852 г. в Бельгии была опубликована повесть Аристида де Гондрекура «Башня о. Даго». Плодовитый венгерский беллетрист Мор Йокаи написал в 1879 г. ультра-романтическую новеллу с тем же названием, где главным действующим лицом является «барон Федор фон Унгерн». Переведенная в конце XIX века на английский язык, новелла Йокаи пользовалась определенным успехом.
Отечественные классики тоже не обошли барона вниманием. Как видно из записных книжек Ф. М. Достоевского, он был совершенно заворожен личностью Унгерн-Штернберга, о котором, вероятно, услышал в 1840-х гг. во время пребывания в Ревеле. Впервые имя барона встречается в набросках к «Преступлению и наказанию» (1866), где характер одного из героев описывается так: «Его пленяет роль затаенного существа, тайны, Унгерна...». В записных книжках к роману «Подросток» (1875) имя барона уже упоминается более 20 раз. Герою романа постоянно мерещится Унгерн-Штернберг, «необитаемого острова властелин», он испытывает «бешеное чувство унгерн-штернбергского упоения». Достоевский сделал барона символом могущества, но не явного, а скрытого от посторонних глаз, «затаенного», и потому еще более пленительного: «...он не желал бы захватить слишком видный жребий (Наполеона, например). Слишком много на тебя смотрят, слишком много надо кривляться, сочинять себя и позировать. Вкусы разные, и я люблю больше свободу. Особенно люблю тайну. Жребий Унгерн-Штернберга лучше Наполеонова». В образе барона Достоевскому чудились и богоборческие мотивы: намечалась сцена, где герой «разговаривает про Унгерн-Штернберга и рубит вдруг образа». К сожалению, в окончательную версию романа унгерновская тема не вошла. Повернись дело иначе, возможно, Отто Рейнгольд Людвиг сейчас стал бы кем-то вроде отечественного варианта Жиля де Ре или маркиза де Сада, кумиром готичных барышень и философов-экзистенциалистов.