Ucropia o morte

Энгельсианство vs марксизм
Из геологов в философы: карьера ученого
"25 лютого 1971 року в спеціалізованій вченій раді Інституту філософії та права АН КазРСР захистив дисертацію на здобуття наукового ступеня кандидата філософських наук за темою «Становлення конкретного історизму в геології».
21 травня 1981 року в спеціалізованій вченій раді філософського факультету Ленінградського університету захистив дисертацію на здобуття наукового ступеня доктора філософських наук за темою «Роль принципів діалектики в геологічному пізнанні» (затверджена ВАК СРСР 1982 року)."
Геософия, блин
У меня подобные названия как бы научных работ вызывают приступы истерического хохота (или вот, знакомый ссылку прислал "паржать": "Феноменология ползучести металлов". -- Я в ответ предложил: Лавкрафт Г.Ф., "Феноменология ползучести шогготов")
Совдеповский диамат, как известно, базировался (вопреки заветам Ильича) не на марксистской субъективистско-волюнтаристской праксиологии, а на энгельсианском субстанциализме, определяющей чертой коего являлось ложное представление Гегеля о наличии диалектики в природе (а не только в человеке и "второй природе" социума, культуры, истории -- как это понимали Маркс, Кожев, Лукач и прочие). Луначарский прямо ругал энгельсианство за "космизм" (как бы намекая, что наша-де идеология, классово, панимаш, верная, есть гностический волюнтаристский акосмизм в его богдановско-махистском изводе)*. Вот отсюда ведут свой род идиотические формулировки о "диалектике геологических пластов".**

Справедливости ради стоит отметить, что, несмотря на убожество собственно философской составляющей своего вероучения (а возможно, и благодаря оному убожеству), в социально-политическом приложении именно энгельсианство являет собой всяческую вменяемость (в отличие от последовательных марксистов-волюнтаристов с их иудео-большевистским мессианским политромантизмом). Энгельсианство в политике есть европейская социал-демократия -- главный объект яростных нападок господ марксистов; для оного объекта Ленин никогда не жалел самых последних ругательств. Большевики могли дружить с нацистами, могли поддерживать нормальные отношения с фашистской Италией, но социал-демократия в их глазах всегда была главным и самым страшным врагом.
Как это верно очертил в свое время умница Георгий Федотов, "Письма Маркса не оставляют места сомнению: он радуется всякому злу, совершающемуся в мире, даже насилию над пролетариатом, ибо зло, самым сгущением своим, приближает свое отрицание — революцию. И обратно, ничто так не противно ему, как усилия добра (для него безнадежные): смягчение эксплуатации, улучшение жизни трудящихся, кооперативные и профессиональные движения, даже политические завоевания социализма. Все, что смягчает зло, способно продлить его существование. Это настоящая философия злорадства, которая на практике совпадает с позициями крайне правой реакции. И, подобно реакционерам, Маркс, противник цивилизованной борьбы, оказывается апологетом насилия. Только полная мера насилия применяется после победы над побежденным врагом. Его учениками отрицается террор тираноборцев, но приемлется террор революционных тиранов.
Невозможно отрицать, что Ленин был верным учеником такого Маркса — эпохи Коммунистического Манифеста. В его лице в наши дни Маркс redivivus еще раз разрушает рабочим Интернационал. При жизни Маркса его немецкие ученики строят с-д партию, мало считаясь с брюзжанием учителя. На практике, они шли путем Лассаля. Даже Энгельс почтительно изменял своему покойному другу. Учитель Бернштейна может считаться родоначальником демократического социализма. /.../
Отношение Маркса к демократии как к одному из видов добра было резко враждебным. Политическая свобода, всеобщее голосование, парламент, плебисцит были предметом его яростных насмешек, во всяком случае после переворота 1851 года во Франции. Для него все это лишь лицемерное прикрытие голого факта диктатуры буржуазии. Придет время, и она сменится диктатурой пролетариата. Само насилие не смущало Маркса, скорее импонировало ему. Но сговор, соглашение с врагом — основы демократии — были ему противны.
Столь же противны ему идеалистические предпосылки демократии-либерализма: суверенные права личности, вера в творческую свободу человека, в его нравственное достоинство. Человек был в истории рабом или каналом бессознательных сил, воплощением класса, а не лицом. И отношение к нему определялось отношением к его классу. Макиавеллизм должен быть политическим выводом подобной социологии.
Чтобы понять по достоинству оценку Марксом демократии, нужно помнить, что она относилась не к упадочному, расчетливому, коммерческому строю позднего капитализма, а к юношеской, восторженной идеологии средины (19го) века. Та демократия — идеал, а не действительность — была знаменем на баррикадах Парижа. Она только что обновила свои лозунги, завещанные восемнадцатым веком, в новом, полу-христианском романтизме. Она сама была почти религией для людей такого калибра, как Гюго, Герцен, Маццини. В 1848 году она сливалась с социализмом утопистов. Социализм мог бы вполне считать ее своей матерью, как она признавала его своим сыном. Благодаря Марксу, сын отрекся от этого благородного родства. Вместо того чтобы выводить свои требования из принципов демократии, он предпочел обосновывать их на совершенно ином, механическом, аморальном миросозерцании.
Мы знаем, что историческая социал-демократия, следуя Энгельсу, а не Марксу, не только приняла демократический строй Европы, но и боролась за него."