Роисся как два нуля в истории человечества https://www.svoboda.org/a/voyna-i-filosofiya-mihail-epshteyn-ob-ideologii-vyzhzhennoy-zemli/31911748.htmlКаждая национальная философия развивает свою систему понятий. Скажем, "прагматизм" – в американской философии, "субъект" и "дух" – в немецкой, "опыт" – в английской, "разум" – во французской. Русская философия сосредоточилась на понятии целостности, тотальности. "Мол, да, мы пришли позже, чем другие народы, на праздник истории, но зато мы способны их все объединить и возвыситься над их односторонностью”. Поэтому ничто очень часто в воображении этих мыслителей перерастает во все (а в итоге все оборачивается ничем). Чаадаев, например, в своих "Философических письмах" заявил, что Россия представляет собой ноль в истории человечества, что она не внесла ничего своего в прогресс, в движение идей. Однако в следующем своем, уже оправдательном сочинении "Апология сумасшедшего" он заявляет, что именно потому, что Россия ничего не внесла в сокровищницу цивилизации, она якобы способна стать настоящим совестным судом по делам человечества и примирить все враждующие народности в своем беспристрастном всеведении.
Вот эта вибрация на грани все – ничто, ничто – все крайне характерна для русской мысли.
Тоталитарное мышление, которое определило во многом революции и репрессии ХХ века, глубоко коренится в интуициях русской философии, которой ближе всего оказался девиз “Интернационала": "Кто был ничем, тот станет всем".Александр Генис: Михаил, не получается ли у нас, что в украинской войне – хотя бы и отчасти – следует винить ту, самую оригинальную часть отечественной мысли, которую принято называть “русской религиозной философией” со всеми ее китами, начиная с Федорова, Бердяева и так далее?
Михаил Эпштейн: Винить – это слишком сильное слово. Речь идет не о причине и следствии, а о некоем комплексе или психологическом архетипе, который одновременно побуждает философствовать определенным образом и вести определенную политику – то, что можно назвать “тотализмом”. Это, безусловно, присуще русской философии, даже таким прекраснейшим ее представителям, как Владимир Соловьев, кстати, основоположник философии всеединства. В последнем своем сочинении "Три разговора" (1900) Соловьев оправдывает войну и устами генерала, одного из персонажей этого диалога, выступает очень резко против толстовского пацифизма, против непротивления злу насилием. При всем расхождении западников и славянофилов, мы видим, что и у западников есть одержимость идеей всеединого. Еще Белинский, например, считал, что русский человек – это эмбрион чего-то всеобъемлющего, и не наше дело впадать в какую-то дрянную определенность, уж лучше быть ничем, чем не быть всем.
Безусловно, разные оттенки такого "целомыслия" постоянно мелькают и в сочинениях Ленина и других марксистов, и в деятельности террористов, в том числе террористов-христиан, как Егор Созонов (1879–1910). Он взорвал В. Плеве, министра внутренних дел, и одновременно в своих письмам родным объяснял, почему его христианская вера требует террора – положить душу за други своя, а значит, спуститься вместе с Христом в ад. Положить душу – это не просто жизнь свою положить, а сгубить свою душу ради ближнего.
Таким образом, между русской философией и войной не причинно-следственная связь, а симфоническое целое, сопричастность.