5 тем. Лев Николаевич Гумилев

Для человека моего поколения, имеющего хотя бы минимальные интеллектуальные интересы, обойти, проигнорировать фигуру Льва Гумилева было попросту невозможно. Было время, когда он был «всюду». «Всюду» - это в очень маленьком количестве мест, но, что называется, высокочувствительных. Например, в программах 5-го, Ленинградского канала, где прямо в эфире читал лекции по своей теории и отвечал на вопросы какого-то мальчика, который уличал его в каких-то фактологических ошибках. Я смотрел на это дело и мне было невероятно за мальчика стыдно.
В 57-й школе, где я учился, был ученик и горячий поклонник Гумилева, С.Г. Смирнов, который широко известен как автор задачников по истории. Он мне тогда симпатизировал, я ему тоже и охотно приносил ему свои первые «задачки» (вроде уморительного текста с ошибками про Людовика XIV). Он, кстати, всем рассказывал про своего друга – Махнача, тоже ученика Гумилева, только, в отличие от Смирнова, православного. И предсказывал мне, что у меня с Махначем будет много общего.
И, разумеется, в такой атмосфере не заинтересоваться Гумилевым было нельзя. И я взялся читать его Трактат. Сиречь «Этногенез и биосферу земли». Делал я это так – отправлялся в Коломенское, садился на камешек в кустах в овраге, неподалеку от знаменитых тамошних родников, и читал. Читал жадно и помногу. Хотя мое восприятие написанного было несколько нестандартным. Гумилев писал своей трактат во вполне определенной традиции советской научно-популярной литературы 1960-70-хю Вспомните серию «Эврика» и подобные ей издания. Они все делались достаточно забавными, иллюстрировались карикатуры (во многих местах трактата так и чувствуется, что здесь автор мысленно предполагает какой-то забавный рисунок), и исполнялись на стыке естественных и гуманитарных наук. Тогда вообще очень верили в идею трансляции естественнонаучного метода в историю и другие науки, и тут Гумилев, при всей своей яркости очень типичен. И меня эта манера, предполагающая представление исторической теории как естественнонаучной очень раздражала, как и раздражали попытки строить логические цепи там, где их нет. А та интеллектуальная школа, на которой рос я была уже совсем другая, — она была ближе к неокантианству с его предположением об известной условности исторических объяснительных моделей, и потому меня интересовал концептуальный рисунок, интересовали идеи как эстетические фигуры и объяснительные схемы, а не их мнимая логическая стройность. И, поэтому, Гумилева я воспринимал не «в целом», принимая или отвергая его концепцию как таковую, а по частям, по фрагментам. Те или иные его идеи, формулы и случайно брошенные фразы, я усваивал даже не сознанием а подсознанием, и до сих пор помню наизусть. Поэтому я всегда был бесконечно далек от яростных споров о Гумилеве. Он безусловно полезен. Его нужно знать. Из него можно тащить что-то в свою норку. А верна или нет его конструкция в целом – вопрос бессмысленный, поскольку единственно верное историософское учение у нас одно – Марксизм-Ленинизм, да и то можно засунуть себе известно куда.
Что, с моей точки зрения, у Гумилева интересно и важно.
1. Это то положение учения об этносе как исторической системе, которое он отстаивает скрыто в полемике со школой Бромлея. Официально полемика идет на уровне «этнос социальная система» (Бромлей) против «этнос – биосферная система» (Гумилев). И тут Бромлей безусловно прав. Этническая история не подчиняется биосферным закономерностям и включена в них лишь в той степени, в которой человек вообще включен в биологическую среду. Однако ценное и существенное в человеке и этносе составляет как раз то, что понижает зависимость человека от этой биосферной среды. И человек как раз является антибиосферным феноменом. Однако это на поверхности. По сути, речь идет о совсем другом споре – «этнос как исторический феномен» (Гумилев) vs «этнос как социологический феномен» (Бромлей). И здесь уже правота безусловно на стороне Гумилева. Его биологизм нужен прежде всего для того, чтобы вывести этническую историю из под действия «марксистских законов истории», то есть из под действия социологии, порой – вполне дурного свойства. Биологизация позволяет Гумилеву вводить в исторический анализ личность и ее характер, человеческие страсти и аффекты, вообще, какую-либо причинность, кроме социально-эколномической в марксистской интерпретации. И в его теории именно народ становится основным субъектом истории, каковым он, в реальности, наряду с личностью и цивилизацией, и является. Именно Гумлиев привил у нас вкус рассматривать историю именно как этноисторию и в этом его огромная заслуга.
2. Далее. Важнейшее положение Гумилева о том, что этническая идентичность – это, прежде всего, сумма поведенческих стереотипов, групповых предрассудков и т.д. То, есть, другими словами, этнос, это определенная целостная поведенческо-психологическая система. Гумилеву то ли неинтересна была психология, то ли он знал, что его к психологизму не подпустят. Но и тут, опять же, за биологизацией он прячет, на самом-то деле, психологизацию. Этнос как статическая система оказывается у него совокупностью предрассудков разного содержания и разной степени общности. Именно эти предрассудки и их общность объединяют людей в одно цельное мы. Правда эта цельность также является относительной. Этнос мозаичен, и состоит из очень разных и сцепленных лишь через общую историю групп. А выделить это сцепление можно лишь увидев, что разнородные и конфликтующие части этноса на самом деле делают общее дело и заведены единой энергией.
3. Теперь об этой энергии. Пассионарности. Очень интересное понятие. Но опять же, из-за репрезентации текста в духе библиотеки «Эврика» абсолютно извращенное в смысле какой-то там энергии, которая бьет откуда-то из космоса и работает как батарейка. Интересно, что последователи Гумилева пустились тут в самые экстравагантные спекуляции и начали дробить этот импульс, вычислять подимульсы, ту же историю России разделили на несколько десятков толчков, затрагивавших лишь часть этноса. В общем дело дошло до абсурда, именно из-за понимания пассионарности как батарейки. Между тем, по первоначальнрому смыслу и даже по первым заходам в изложении у Гумилева речь идет о совсем другом, о страстности, о яростном, аффективном начале, которое и побуждает человека или человеческое сообщество что-то делать. Речь идет именно о сильной аффективности, причем аффективности «темной», связанной с буйством страстей. Историческое «строительство нации» (не в смысле нацибилдинга, и именно в смысле создания любой нации в истории от шумеров и до наших дней), представляет собой технологию управления этой аффективностью и пассионарностью. Если угодно – систему управления злостью (если считать этот аффект базовым). Этнические системы представляют собой индивидуальные технологии ограничения этих аффектов и направления их на определенные цели – на завоевание, на творчество, на строительство или на потребление. Первая форма является самой простой – здесь аффект не преобразовывается, а только экранируется. Поэтому для любого этноса экспансия, завоевательная активность, которую Гумилев отмечает как характерную черту пассионарного подъема, является первой формой организации аффекта. Далее идут более сложные формы организации этого аффекта, ориентированные внутрь свой системы, а не вовне, и понятное дело, что смена вектора не обходится без травматических последствий, которые Гумилев связывает с «надломом». Надлом, это изменение вектора, по которому направлен аффект, и прежде чем представители одного народа приучаются общаться друг с другом не убивая себе подобных они должны известное количество сородичей перерезать. Наконец, упадок связан с освоением самых надежных, но самых непродуктивных и тупых форм преобразования аффекта, а именно с потребительством. Характерно, что у большинства примитивно организованных этносов за фазой экспансии почти сразу наступает обскурация, без всяких промежутков, поскольку более технологичные формы организации аффекта им неизвестны. И здесь уже, вступают в действие цивилизационные ограничения, которых Гумилев не хотел видеть, которые были ему неинтересы. Каждая цивилизация предполагает свои способы и формы обуздания аффектов, свои технологии. У кого-то более, у кого-то менее развитые. И от попадания в ту или иную цивилдизацию зависит в судьбе этноса очень многое – сможет ли он оставить след в истории, сможет ли оставить о себе память како творце, или только как о разрушителе. Время продуктивного исторического существования этноса тоже очень сильно зависит от цивилизационной группы. Другой важный вопрос, это вопрос об обратимости или необратимости потери пассионарности. Строго говоря, никакой потери не происходит. Просто единый мощный поток разбивается на множество ручейков, соединенных каналами, разъединенных плотинами и шлюзами, как в хорошей ирригационной системе. При этом, понятное дело, часть теряется, но, все-таки, большая часть потока работает. И очень часто достаточно взорвать несколько плотин, чтобы получить «пассионарный подъем» на ровном месте. Необходимо сломать некоторые системы ограничения аффекта, выпустить наружу часть страстей, чтобы, спустя какое-то время, получить совсем новую конфигурацию этнической активности. Это, впрочем, касается высокоорганизованных форм ограничения аффектов. Выцарапывать энергию из потребительских форм очень и очень сложно. Для этого нужно что-то вроде внешнего вторжения, которое просто уничтожит жратву, баб, водку и цацки, и то не факт, что при этом система не распадется, скорее всего, распадется. Однако к убыванию самой страстности, то есть пассионарности, это отношения не имеет, это имеет отношение к форме ее отработки.
4. Евразийство. Тут Гумилев сам по себе не оригинален, и его труды меня лично убедили лишь в том, что Россия – не «евразийская» страна. То есть она расположена в Евразии, теснейшим образом включена во все внутриевразийские отношения и т.д. Но ставить знак равенства между русскими и евразийцами par exellence – то есть степняками, по меньшей мере странно. Как раз внимательное и вдумчивео чтение Гумилева дает понять, что в лице русских и степняков имели место две совершенно разные этнические и суперэтнические системы. Они могли сотрудничать, они могли враждовать. И нет, конечно, ничего более нелепого, чем теория о Руси, как о «щите Европы» от кочевников. Это бред. Никого кроме себя Русь не защищала и не собиралась. Но механизмы освоения ландшафта, приорететы, исторический стиль у русских и у тюрков или монголов были совершенно разные. Великим историческим предприятием России была, как раз, полная аннигиляция Великой Степи как исторического феномена. Именно аннигиляция, а не завоевания. Россия завоевала полную независимость от описанных Гумилевым Ритмов Евразии, предложив альтернативную модель освоения этого пространства – с помощью Засечной черты, а затем системы крепостей, и с помощью казаков, во вторых. Причем казаки это не степной, совершенно, феномен. Начать с того, что они довольно поздно сели на лошадей. Первоначально они были пешими ратниками, но способными выдержать натиск степняков и самим их покусать крепко-крепко. Главным способом казачьего передвижения на первом этапе – были лодки-чайки, или же, эффективные против конницы гуляй-города. И вот эта государственная система засек и негосударственная система казацких общин и покорили России Евразию. Поэтому говорить о России как о еще одной инкарнации степной цивилизации Евразии – мне кажется нелепым. Это совершенно особая цивилизация, которая сумела полностью вытеснить степняков и прибрать к рукам все их наследство. Соответственно, говорить надо о самости России, а не об ее евразийстве, определяя ее через нечто иное по сравнению с Росией. Надстраивая над Россией структуру иного порядка. Тут Евразия ничем не лучше Европы. Хотя антиеевропейский пафос Гумилева я полностью разделяю.
Потом мне попалась в библиотеке другая книга Гумилева – «Древняя Русь и Великая Степь». Я прочел ее не отрываясь от начала и до конца. Значительная часть того, что там было рассказано, показалось мне горячечным бредом. Да и люди относившиеся к Гумилеву хорошо мне все дружно говорили, что «у него после инсульта начался маразм и всерьез воспринимать это нельзя». Но, хоть я и был тогда ребенком идейно политкорректным, нечто внутри мешало полностью отвергнуть идеи высказанные в этой книге. Прежде всего, понятное дело, идею Химеры и антисистемы. Поскольку она была не только красива, но и абсолютно убедительна даже интуитивно. Точнее именно интуитивно, поскольку соответствующие рассуждения на уровне исторической доказательности всегда строго на строго запрещались. Невозможно было мыслить себе специальную этническую и историческую систему, которая ставит своей задачей разрушение других систем только для питания за их счет, и, тем самым, решает для себя проблему убывания пассионарности при потреблении. Невозможно именно потому, что запрещено. Запрещено, именно потому, что очевидно такие химерические системы в истории существуют. И в этом смысле ошибки и натяжки Гумилева в Древней Руси и Великой Степи представляются мне такими же защитными ходами много раз сидевшего человека, каким было биологизаторство в Трактате. Мне кажется он иногда специально порол чушь (а порет чушь он, по больше части, в вопросах с основной темой книги – история о том, как Русь не дала задушить себя Химере, - не связанных), чтобы сойдя «за дурачка» суметь пробить основное ее содержание, причем пробить официально, с «благословением» Главного Советского Интеллигента Д.С. Лихачева в предисловии.
Я был уверен, что с Гумилевым меня рано или поздно познакомят. Скорее рано, чем поздно. Но он умер тогда, когда я еще формально не закончил школу. Став первым из тех великих людей, встреча с которыми была для меня неизбежной, но не состоялась. Я меньше всего могу быть назван гумилевцем. Не разделяю вполне ни одну из его теорий. Но, тем не менее, его роль в моем интеллектуальном становлении трудно переоценить. Впрочем, не только в моем – даже у его яростных критиков от Гумилева в разы больше, чем они думают.