Мне кажется, Светлане Алиллуевой врядли можно доверять в этих вопросах. Не потому, что она отца не знала, а потому что всю жизнь безбожно врала о нём. Об этом свидетельствует и её собственный сын, и многие их современники даже из тех, кому пылать особой любовью к Иосифу Сталину не за что...
Мне как-то попала в руки книга, но не о Сталине, а о Лаврентии Берия. Её автор, Срего Берия, пишет о своём отце и об том времени суховато, но очень выпукло. Так вот, у меня создалось впечатление, что за репрессии и разгул НКВД, нельзя обвинять одного человека. Как бы велик он не был...

Ложная концепция. Тем более, что основана на приписании Сталину характеристики данной поэтом совсем другому политику. Таким образом, Вы пытаетесь поставить себя выше Маяковского, указывая ему о ком ему следовало и как отзываться. Извините, но это через чур.

Характеристика же Сталина, данная Маяковским убийственна. Она равна самоубийству поэта. Ту же оценку Сталину дала его жена. Это не случайно.

Вот, например, как описывает поэт русской осени К. Г. Паустовский вмешательство сталинского НКВД в жизнь литераторов (конкретно обыск) в рассказе 1950 года "Осенние воды ()":

"Кроме того, удильщики, будучи вообще людьми общительными и словоохотливыми, на рыбной ловле становятся удивительно нелюдимыми. Ничто из так не раздражает, как присутствие посторонних и праздных людей, даже если эти люди сидят за спиной. Каждый удильщик относится к этому с таким же негодованием, как если бы чужой и нахальный человек вошёл прямо с улицы в вашу квартиру, уселся, расставив ноги, в комнате и начал молча и нагло рассматривать всё вокруг, совершенно не считаясь с хозяевами..."

Какая любовь поэтов к тирану? О чём Вы говорите? Не ешьте столько белены, Айдар! Станете Кудашевым.

Угрожаете:)?

А что, страшно? ;-)

:)

"Милел людскою лаской" - было, вообще-то, сказано о Ленине. "...К тому, кто писал хорошие стихи" Угу. Особенно к Заболоцкому и Мандельштаму. :-( Детским годам Сталина, по свидетельствам очевидцев, в т.ч. Иремишвили и других его детских друзей, посвящен первый том книги Л.Д. Троцкого "Сталин" (http://www.magister.msk.ru/library/trotsky/trotl030.htm) . Автор старался быть точным и объективным в своем исследовании. При работе над этой книгой его и убили. По приказу главного персонажа книги.

"Второстепенные физические признаки, действительные или мнимые, вряд ли представляют сами по себе большой интерес. Гораздо важнее попытаться восстановить действительные образы родителей и атмосферу семьи. Прежде всего бросается в глаза тот факт, что официально собранные воспоминания обходят почти полным молчанием фигуру Виссариона, сочувственно останавливаясь в то же время на трудовой и тяжелой жизни Екатерины. "Мать Иосифа имела скудный заработок, - рассказывает Гогохия, - занимаясь стиркой белья и выпечкой хлеба в домах богатых жителей Гори. За комнату надо было платить полтора рубля". Мы узнаем таким образом, что забота об уплате за квартиру лежала на матери, а не на отце. И дальше: "Тяжелая трудовая жизнь матери, бедность сказывались на характере Иосифа", - как если бы отец не принадлежал к семье. Только позже автор вставляет мимоходом фразу: "Отец Иосифа - Виссарион - проводил весь день в работе, шил и чинил обувь". Однако работа отца не приводится ни в какую связь с жизнью семьи и ее материальным уровнем. Получается впечатление, будто об отце упомянуто лишь для заполнения пробела. Глурджидзе, другой товарищ по духовному училищу, уже полностью игнорирует отца, когда пишет, что заботливая мать Иосифа "зарабатывала на жизнь кройкой, шитьем и стиркой белья". Эти не случайные умолчания заслуживают тем большего внимания, что нравы народа далеко не отводили женщине руководящего места в семье. Наоборот, по старым грузинским традициям, очень вообще упорным в консервативной среде горцев, женщина оставалась на положении домашней полурабыни, почти не допускалась в среду мужчин, не имела права голоса в семейных делах, не смела наказывать сына. Даже в церкви жены и сестры располагались позади отцов, мужей и братьев. То обстоятельство, что авторы воспоминаний заслоняют фигуру отца фигурой матери, не может быть истолковано иначе, как стремлением уклониться от характеристики Виссариона Джугашвили. Старая русская энциклопедия, отмечая крайнюю воздержанность грузин в пище, прибавляет: "Едва ли какой-либо другой народ в мире пьет столько вина, сколько его выпивают грузины". Правда, с переселением в Гори Виссарион вряд ли сохранил собственный виноградник. Зато в городе духаны были под рукой, и с виноградным вином успешно конкурировала водка. В этой связи особую убедительность приобретают показания Иремашвили.

Как и другие авторы воспоминаний, но раньше их на пять лет, он с теплой симпатией характеризует Екатерину, которая с большой любовью относилась к единственному сыну и с приветливостью - к его товарищам по играм в школе. Прирожденная грузинка, Кеке, как ее обычно прозывали, была глубоко религиозна. Ее трудовая жизнь была непрерывным служением: богу, мужу, сыну. Зрение ее ослабело из-за постоянного шитья в полутемном помещении, и она рано начала носить очки. Впрочем, кавказская женщина за тридцать лет считалась уже почти старухой. Соседи относились к ней с тем большей симпатией, что жизнь ее сложилась крайне тяжко. Глава семьи, Безо (Виссарион), был, по словам Иремашвили, сурового нрава и притом жестокий пьяница. Большую часть своего скудного заработка он пропивал. Вот почему заботы о квартирной плате и вообще о содержании семьи ложились двойной ношей на мать. С бессильной скорбью наблюдала Кеке, как Безо своим отношением к ребенку "изгонял из его сердца любовь к богу и людям и сеял отвращение к собственному отцу". "Незаслуженные, страшные побои сделали мальчика столь же суровым и бессердечным, как был его отец". Иосиф стал с ожесточением размышлять над проклятыми загадками жизни. Ранняя смерть отца не причинила ему горя; он только почувствовал себя свободнее. Иремашвили делает тот вывод, что свою затаенную вражду к отцу и жажду мести мальчик с ранних лет начал переносить на всех тех, кто имел или мог иметь какую-либо власть над ним. "С юности осуществление мстительных замыслов стало для него целью, которой подчинялись все его усилия". Даже с неизбежным элементом ретроспективной оценки, эти слова сохраняют всю свою значительность. В 1930 году, когда ей был уже 71 год, Екатерина, жившая в то время в Тифлисе, в бывшем дворце наместника, в скромной квартире одного из служащих, отвечала через переводчика на вопросы журналистов: "Coco (Иосиф) всегда был хорошим мальчиком... Мне никогда не приходилось наказывать его. Он усердно учился, всегда читал или беседовал, пытаясь понять всякую вещь... Coco был моим единственным сыном. Конечно, я дорожила им... Его отец Виссарион хотел сделать из Coco хорошего сапожника. Но его отец умер, когда Coco было одиннадцать лет... Я не хотела, чтоб он был сапожником. Я хотела одного, чтоб он стал священником". Суварин собрал, правда, совсем другие сведения среди грузин в Париже: "Они знали Coco уже жестким, нечувствительным, относившимся без уважения к матери и приводят в подтверждение своих воспоминаний достаточно щекотливые факты". Сам биограф отмечает, однако, что источником этих сведений являются политические враги Сталина. В этой среде тоже ходит, конечно, немало легенд, только с обратным знаком. Наоборот, Иремашвили с большой настойчивостью говорит о горячей привязанности, которую Coco питал к матери. Да и не могло быть у мальчика других чувств к кормилице семьи и защитнице от отца."

:)

Вот что пишет левый публицист Инсаров:

"Ребенок, пока он еще не искалечен обществом, не хочет становиться ни господином, ни рабом. Он хочет стать человеком. У многих это желание давится в детстве, но иногда появляются белые вороны, у которых оно сохраняется до конца жизни - и жизнь их бывает обыкновенно недолгой и всегда - тяжелой.

В СССР правильно говорили, что "семья - ячейка общества", но при этом по понятным причинам забывали указывать обстоятельство, подчеркивавшееся автором изречения о "семье как ячейке общества" Энгельсом: в эксплуататорском обществе семья является клеткой, содержащей в концентрированном виде все мерзости и гнусности данного общества. Семейный, в большинстве случаев отцовский, деспотизм - это первый деспотизм, с которым человеку приходится иметь дело. Семья - первая школа рабства. За ней следует школа. Протест против семейного и отцовского деспотизма был нередко первым толчком, побуждавшим выходцев из привилегированного класса (в частности, Перовскую) к разрыву с этим классом и к революционной борьбе за бесклассовое общество.

При этом нужно указать еще на одно обстоятельство. Из семей, где домашний деспотизм имеет систематический и непрерывный характер, редко выходят революционеры. Непрерывный беспощадный гнет почти всегда либо ломает, либо уродует ребенка, превращает его либо в забитого трусливого зайчонка, либо в хищного и алчного претендента на роль самостоятельного деспота. Гораздо лучше обстоит дело там, где отцовский деспотизм носит нерегулярный характер, где отцы занимаются своими делами (карьерой, например) и обращают на ребенка свой норов лишь от случая к случаю. Ребенок между тем растет и крепнет, предоставленный самому себе и посторонним, неотцовским влияниям, и во время очередных проявлений отцовского норова все с большим недоумением задается вопросом: "А кто, собственно, этот человек, что ему от меня нужно и по какому праву он предъявляет ко мне какие-то претензии?". Когда ребенок вырастает в достаточной степени, происходит разрыв.

У народника Валерьяна Осинского, казненного в мае 1879г. в Киеве, отец был отставным генералом и в трезвом состоянии злодеем-деспотом не являлся, но проблема заключалась в том, что с течением лет он находился в трезвом состоянии все реже, а когда напивался, всегда избивал мать Валерьяна. Так продолжалось до тех пор, пока Валерьяну ни исполнилось 12 лет и во время одного из отцовских запоев он, взяв отцовское ружье, сказал "Ударишь мать - убью". Отец его был способен ценить благородные порывы, и хотя пить не бросил, бить жену перестал, а Валерьян именно с этого поступка пошел своим собственным путем, который через полтора десятилетия закончится на киевском эшафоте."

Впрочем, нельзя обижать не только сыновей, но и дочерей. О семнадцатилетней Софье Перовской:
"Из-за границы приехал отец и как-то раз случайно увидел пришедшую к его дочери в гости уже известную нам Анну Вильберг. Аристократическая спесь взыграла, и экс-губернатор потребовал от дочери, чтобы она не превращала его дом в притон для стриженых нигилисток. Соня спокойно ответила, что в таком случае она уходит из дому и просит только, чтобы отец выдал ей паспорт (паспортная система тогда несколько отличалась от современной), в ответ на что услышала "А может, тебе и желтый билет сразу выписать?". После этого она хлопнула дверью и ушла к Корниловой и Вильберг, а через некоторое время должна была уехать в Киев, так как отец развернул ее поиски не на шутку. Взбешенный непослушанием дочери, пожелавшей жить так, как она хочет, а не так, как угодно ему, отставной губернатор потребовал от петербургского градоначальника, чтобы тот арестовал его сына Василия, находившегося в очень дружеских отношениях с сестрой и допросил его, где скрывается эта последняя. Тут не выдержала мать, Варвара Степановна, и заявила, что если арестуют сына, то пусть и ее арестуют вместе с ним. Вся эта кутерьма занимала пустую жизнь отставного сановника, однако сильно расстроила его здоровье, и врач дал ему единственно разумный совет: выдать дочери паспорт и махнуть на нее рукой. Так и было сделано, после чего бывший петербургский губернатор исчезает из жизни своей дочери - и из нашего повествования тоже. Вернувшись в Петербург, Соня поселилась в коммуне..."

А над Виктором Черновым, будущим лидером партии социалистов-революционеров, в детстве издевалась мачеха. Из его мемуаров:

"То была засидевшаяся в девицах, разбитная, хозяйственная и пышная поповна. По рассказам брата и сестер, в начале брачной жизни — до появления первого собственного ребенка — она к нам была достаточно внимательна и добра. Но по мере того, как у нее появлялись свои дети, — а когда я окончательно покинул дом, у нее их было пятеро или шестеро — все девочки — она вырабатывалась в совершенный, классический тип мачехи сумрачных русских песен и сказок. У нее прежде всего развивалась больно уязвлявшая нас вражда ко всему, на чем была печать принадлежности нашей матери. Один за другим куда-то пропадали прежде всего ее альбомы — один был с девичьим дневником. Потом на чердак, на пищу мышам, обречены были ее книги, читать которые у отца не было времени, а у нее самой — интереса и привычки. Потом очередь дошла до фотографий покойной, снятых отдельно или вместе с нами. То не было проявлением ревности. Здесь было желание царить в доме самодержавно, а не быть только заместительницей той, которая безраздельно царила до нее. Всё, что напоминало о “той”, исполняло ее душу злой досадой. Но ведь и мы, ее дети, были тоже непрерывной, живой памятью о “той”. И нам за это пришлось расплачиваться. Вскоре ей удалось нанести нам первый очень жестокий удар: выдворить из дому нашу любимицу, пестунью и вечную, хотя тихую заступницу — бабушку... Она была робкая и безответная, но когда видела, что кому-нибудь из нас сильно достается, — без слов хватала потерпевшего и спешила увести его в “детскую”. Отучить ее от этого было невозможно. Хуже всего было то, что мы не могли не заметить систематических стараний выжить бабушку из дому так, чтобы она ушла сама. Мелкие, отравляющие всякую минуту придирки, злые выходки, унизительные попреки, ябеды, каверзы, издевательства — всё было пущено в ход. Вот, умирать меня, никому ненужную, отсылают” — вполголоса пролепетала она при прощании с нами, всхлипывая и захлебываясь подкатывающим под горло комком. Не подметил отец и того, чем она была для нас, и какая это была для нас утрата. А мы... мы осиротели второй раз.Лично мне, росшему без матери, под ежедневным и ежечасным гнетом классической “мачехи” и убегавшему от ее нудных преследований на кухню, в “людскую”, на берег Волги, в общество уличных ребятишек, — было так естественно впитывать в себя, как губка впитывает воду, любовь к народу, которою дышала поэзия Некрасова. Я знал его почти всего наизусть. Я сам рос постоянно “унижаемым и оскорбляемым”, и меня так естественно тянуло ко всем “униженным и оскорбленным”. Это был мой мир, и я вместе с ним противопоставлял себя “царящей неправде”. Некрасов расширил для меня этот мир. Благодаря ему он разросся из людской и кружка уличных товарищей по ребяческим скитаньям и бродяжничеству — на весь мир народный, мужицкий, трудовой."

Сравните, что было у меня:

"Бегал я по улицам, потому как дома обстановка была все тяжелее. Я усиленно читал, добывая книги где только можно... Мой уровень уже давным-давно выходил за те рамки, в которые должен был умещаться по представлениям отца. А его отношение было прежним... Очередной скандал, вызванный очередной мелочью - тарелку я опрокинул, что ли - был мощнее всех предыдущих. На российские семьи давила обстановка в стране, и главы семей срывали зло на детях. Как я сейчас понимаю, в каждом ударе отца против сына - лишь треть участия именно отца. А две третьих - это традиция домостроя, бесправия жены и детей, которую поддерживала церковь. А церковь, в свою очередь, столетиями поддерживало государство, царизм. И когда вас бьют, ребята - знайте, кому надо за это мстить, и кто в этом действительно виноват. Две третьих каждого удара - приходится вам от тех, кто освящает и оправдывает семейное насилие, кто учит "почитать отца своего". Так не дрогнут же и ваши руки в час Икс! Кончено, это абстрактное понимание не погасило тот конкретный скандал. Все нам отец припомнил, за многие годы, ничего не забыл. И пришлось мне убежать из дому, без намерения туда возвращаться. Я шел по улице и плакал, и вместе со слезинками по моим щекам катились капли октябрьского дождя, который лил и лил, так что я промок до нитки. Все равно не вернусь. Пошел в парк Победы, где была беседка в виде дельтаплана - хоть под ней от дождя укроюсь... В беседке сидела блатная компания с гитарой. И тут выяснилось, что один из ребят - ученик 62-ой, и хорошо меня помнит. Я вытер лицо от слез, и обернулся на его окрик. "Попробуй спастись от дождя, если он внутри. Попробуй сдержать желание выйти вон..." - так, кажется, у Цоя? Было уже все равно, куда мы с этой компанией отправимся, что будем делать. Меня несла стадная волна, и я почувствовал какой-то паралич воли. Депрессивную безнадегу. А отправились мы - "на школьник", то есть на школьный двор родной 62-ой. Тогда там росли тополя до небес - их еще не спилили. Дождь продолжал лить и лить, без остановки, без передышки. Раж домашнего скандала прошел, и я почувствовал холод. Меня начала бить крупная дрожь.
- Чего дрожишь, Проф-э-э-ссор? - растягивая "по-блатному" слова, обратился ко мне шапочный знакомец - Замерз? Ничего, сейчас водочки тяпнем чисто конкр-э-э-тно - тебе теплей станет.

А надо сказать, что до этого момента водки я и в рот не брал. Ну, один раз глоточек коньяка отпил из сувенирной бутылочки, но это как начинка коньячной конфеты. Малость. Не действовала. А тут, уже махнув рукой на себя и на весь мир, я шепнул плящущими от обиды и холода губами:

- Ну, давай, тяпнем!

Мы подошли к заржавленной вытяжке, присобаченной сбоку от здания, где были у нас "труды". Вытяжка вела в древообделочный цех, а из конического "циклона" во время работы падали на землю опилки. Этих опилок была целая груда. Но сейчас цех не работал. Прячась от падающих с неба серых струй под ржавый циклон, я протянул руку - и в ней оказалась первая в моей жизни рюмка водки...

Но где же выход? Кажется, я нашел его... Если дома мной помыкают, не считают личностью - то моей семьей станет партия! И верно: не будь Вожака - я уже давным-давно покончил бы жизнь самоубийством или утонул в наркотическом омуте... Политическая борьба поглощала меня целиком, и я отдавался ей с исступленным рвением фанатика."

/Константин Рольник, "Не коричневый, но красный"/

Тут разница лишь в том, что Сталин, Чернов, Перовская, Осинский - попали в условия, благоприятствующие их революционной деятельности, а я попал в самый пик глухой реакции, когда массы пассивны. Но как знать - банковский кризис или новая война, ситуация изменится, и глядишь - тоже что-нибудь еще успею сделать в жизни... В 1993 году, когда были условия, ведь какой-то вклад все же внес... Так что - "не спешите нас хоронить". ;-)

Такой анекдотец про Сталина. Был у него охранник Туков, который сопровождал его в автомобиле, и имел привычку засыпать. Кто-то из членов Политбюро, ехавший на заднем сиденье со Сталиным, спросил, показывая на спящего Тукова:
- Я что-то не пойму, кто из вас кого охраняет?
На что Сталин ответил:
- Это еще что! Он мне пистолет в карман сунул - возьмите, мол, на всякий случай, Иосиф Виссарионович...
И ничего Тукову за это не было.

"И он же «милел людскою ласкою» к людям... кто писал хорошие стихи..."
К Мандельштаму, например.

Из дневника К.И.Чуковского
"22 апреля 1936 года. Вчера на съезде (Пятый съезд ВЛКСМ) сидел в 6-м или 7 ряду. Оглянулся: Борис Пастернак. Я пошел к нему, взял его в передние ряды (рядом со мной было свободное место). Вдруг появляются Каганович, Ворошилов, Андреев, Жданов и Сталин. Что сделалось с залом! А ОН стоял, немного утомленный, задумчивый и величавый. Чувствовалась огромная привычка к власти, сила и в то же время что-то женственное, мягкое. Я оглянулся: у всех были влюбленные, нежные, одухотворенные и смеющиеся лица. Видеть его, просто видеть для всех нас было счастьем. К нему все время обращалась с какими-то разговорами Демченко. И мы все ревновали, завидовали, — счастливая! Каждый его жест воспринимали с благоговением. Никогда я даже не считал себя способным на такие чувства. Когда ему аплодировали, он вынул часы (серебряные) и показал аудитории с прелестной улыбкой, все мы так и зашептали: „Часы, часы, он показал часы” — и потом, расходясь, уже возле вешалок вновь вспоминали об этих часах. Пастернак шептал мне все время о нем восторженные слова, а я ему, и оба мы в один голос сказали: „Ах, эта Демченко, заслоняет его!” (На минуту.) Домой мы шли вместе с Пастернаком и оба упивались нашей радостью."

отсюда http://avmalgin.livejournal.com/1299608.html

Мандельштам в это время был в ссылке в Воронеже, а то бы тоже "упился радостью".

В том же журнале Мальгина ниже есть письмо Пастернака Сталину - Дорогой Иосиф Виссарионович!..

И у Ахматовой, и у Мандельштама есть стихи, кот. в сборники сейчас не включают - посвященные вождю. Может, первой это и помогло...

и Сталин и Ленин и Брежнев, ну были и были 8)))

Ну, что это за подход к истории? По мнению Гегеля, любой объект - это и есть накопленная история объекта к данному моменту. Значит, если мы хотим познать себя - мы должны знать историю.

Кстати, Костя, где-нибудь в сети есть первое воспоминание Троцкого? Хотел бы и его проанализировать.

Это - в книге Моя жизнь (http://www.magister.msk.ru/library/trotsky/trotl026.htm). "Я попробую ... рассказать о своем детстве и своих школьных годах, ничего не предугадывая и не предрешая, т. е. не нанизывая факты на предвзятые обобщения, -- просто так, как это было и как сохранила прошлое моя память. Иногда мне казалось, что я помню, как сосал грудь матери. Надо думать, однако, что я просто перенес на себя то, что видел на младших детях. У меня были смутные воспоминания о какой-то сцене под яблоней в саду, которая разыгралась, когда мне было года полтора. Но и это воспоминание недостоверно. Наиболее твердо осталось в памяти такое происшествие: я с матерью в Бобринце, в семье Ц., где есть девочка двух или трех лет. Меня называют женихом, девочку -- невестой. Дети играют в зале на крашеном полу, потом девочка исчезает, а маленький мальчик стоит один у комода, он переживает момент остолбенения, как во сне. Входит мать с хозяйкой. Мать смотрит на мальчика, потом на лужицу возле него, потом опять на мальчика, качает укоризненно головой и говорит: "Как тебе не стыдно"... Мальчик смотрит на мать, на себя и затем на лужицу, как на нечто ему совершенно постороннее. "Ничего, ничего, -- говорит хозяйка, -- дети заигрались". Маленький мальчик не испытывает ни стыда, ни раскаяния. Сколько ему тогда было? Должно быть, два года, но, может быть, и три. Около того же времени я наткнулся на гадюку, гуляя с няней в саду. "Гляди, Лева, -- сказала няня, показывая что-то блестящее в траве, -- табачница зарыта в земле". Няня взяла палочку и стала раскапывать. Самой няне вряд ли было больше шестнадцати лет. Табачница развернулась, вытянулась в змею и с шипением поползла по траве. "Ай! ай!" -- вскричала няня и, схватив меня за руку, быстро побежала прочь. Мне было трудно переставлять быстро ноги. Захлебываясь, я рассказывал потом, как мы думали, что нашли в траве табачницу, а оказалась гадюка. Вспоминается еще ранняя сцена на "белой" кухне. Ни отца, ни матери дома нет. В кухне, кроме прислуги и кухарки, их гости. Старший брат, Александр, приехавший на каникулы, вертится тут же. Он становится обеими ногами на деревянную лопату, как на ходули, и долго пляшет на ней по земляному полу кухни. Я прошу брата уступить мне лопату, делаю попытку взобраться на нее, падаю и плачу. Брат поднимает меня, целует и на руках уносит из кухни. Мне, должно быть, было уже года четыре, когда ктото посадил меня на большую серую кобылу, смирную, как овца, без седла и без уздечки, только с веревочным недоуздком. Широко раскорячив ноги, я обеими руками держался за гриву. Кобыла тихо подвезла меня к грушевому дереву и прошла под веткой, которая пришлась мне по животу. Не понимая, что это значит, я съезжал по крупу вниз, пока не шлепнулся в траву. Больно не было, но было непостижимо. Покупных игрушек я в детстве почти не имел. Раз только из Харькова мать привезла мне бумажную лошадку и мяч. С младшей сестрой я играл в самодельные куклы. Однажды тетя Феня и тетя Раиса, сестры отца, сделали нам несколько кукол из тряпочек, и тетя Феня навела карандашом глаза, рот и нос. Куклы казались необыкновенными, я помню их и сейчас. В один из зимних вечеров Иван Васильевич, наш машинист, вырезал и склеил из картона вагон с окнами и на колесах. Старший брат, приехавший на Рождество, сразу заявил, что сделать такой вагон можно в два счета. Он начал с того, что расклеил мой вагон, вооружился линейкой, карандашом и ножницами, долго чертил, а когда по чертежу отрезал, то вагон у него не сошелся. Отъезжавшие в город родственники и знакомые не раз спрашивали меня: чего тебе привезти из Елизаветграда или Николаева? У меня разгорались глаза. Чего бы попросить? Мне приходили на помощь. Кто предлагал лошадку, кто книжки, кто цветные карандаши, а кто коньки. "Коньки "полугалифакс", -- говорю я, так как слышал это название от брата. Те, что обещали, забывали о своем обещании, едва переступив порог. А я несколько недель жил надеждой, а потом долго томился разочарованием.

В палисаднике на подсолнух села пчела. Так как пчелы кусаются и нужна осторожность, то я срываю лист лопуха и через этот лист схватываю пчелу двумя пальцами. Меня пронизывает неожиданная и невыносимая боль. С воплем я бегу через двор в мастерскую, к Ивану Васильевичу. Он вынимает жало и смазывает палец спасительной жидкостью. У Ивана Васильевича была банка, в которой тарантулы плавали в подсолнечном масле. Считалось, что это самое надежное средство от укусов. Тарантулов я ловил вместе с Витей Гертопановым. Для этой цели на нитке укреплялся кусочек воска и спускался в норку. Тарантул вцепляется в воск всеми лапами и влипает. Дальше остается только захватить его в пустую спичечную коробку. Впрочем, охота на тарантулов относится, должно быть, к более позднему времени. Вспоминаю разговор старших, за долгим зимним вечерним чаем, о том, как и когда купили Яновку, сколько кому из детей было тогда лет и когда на службу поступил Иван Васильевич. Мать говорит: "А Леву перевезли с хутора уже готовенького", -- и посматривает лукаво на меня. Я умозаключаю про себя, а затем говорю вслух: "Значит, я родился на хуторе?..". "Нет, -- говорят мне, -- ты родился уже здесь, в Яновке". "А как же мама говорит, что меня привезли готовеньким?"... "Это мама так себе сказала, пошутила"... Я не удовлетворен и размышляю, что это странная шутка, но умолкаю, потому что на лицах старших вижу ту особую улыбку посвященных, которой очень не люблю. Из этих воспоминаний за зимним чаем, когда никто никуда не спешит, вытекает хронология. Родился я в октябре, 26-го. Стало быть, в Яновку родители мои переехали с хутора весною или летом 1879 г.

С полковничьей землянкой и со старым диваном в столовой связана вся моя детская жизнь. На этом диване, обложенном фанерой под красное дерево, я сидел за чаем, за обедом, за ужином, играл с сестрой в куклы, а позже и читал. В двух местах обшивка прорвана. Дыра поменьше -- с того конца, где стоит кресло Ивана Васильевича, и дыра побольше -- там, где сижу я, подле отца. "Пора перетянуть диван новым сукном", -- говорит Иван Васильевич. "Давно пора, -- отвечает мать. -- Мы диван не перетягивали с того года, когда царя убили". "Та знаете, -- оправдывается отец, -- приедешь в этот проклятый город, туда-сюда бегаешь, извозчик кусается, та все думаешь, как поскорее вырваться назад в экономию, вот и забудешь про все покупки". Через всю столовую проходил под низким потолком "сволок" -- большое выбеленное бревно, на которое сверху клались и ставились самые различные вещи: тарелки со съестным, чтобы кошка не съела, гвозди, веревочки, книжки, баночка с чернилами, заткнутая бумажкой, ручка со старым, ржавым пером. В перьях избытка не было. Бывали недели, когда я строгал себе столовым ножом перо из дерева, чтобы срисовать лошадок из старых номеров иллюстрированной "Нивы". Вверху, под потолком, где был выступ дымохода, жила кошка. Там она выводила котят и оттуда спускала их в зубах, смелым прыжком вниз, когда становилось слишком жарко. О сволок неизменно стукались головою гости высокого роста, вставая из-за стола, и оттого вошло в обычай предупреждать гостей: "Осторожно, осторожно" -- и указывать рукою вверх, под потолок. Самым замечательным предметом в маленьком зале были клавесины, занимавшие не меньше чем четверть комнаты. Этот предмет появился уже на моей памяти. Разорившаяся помещица, верст за пятнадцать -- двадцать, переезжала в город и распродавала обстановку. У нее купили диван, три венских стула и старые, разбитые клавесины, давно стоявшие в амбаре, с оборванными струнами. За клавесины заплатили шестнадцать рублей и привезли в Яновку на арбе. Когда стали разбирать их в мастерской, из-под деки вынули пару дохлых мышей. Несколько зимних недель мастерская была занята клавесинами. Иван Васильевич чистил, подклеивал, полировал, доставал струны, натягивал, настраивал. Все клавиши были восстановлены, и клавесины зазвучали в зале, хоть идрябленькими, но все же неотразимыми голосами.

Да это не подход, просто достало и всё 8))) к тому 70-80 лёт плёвой дёрганой истории для самопознания нации ничего то и не значат, просто мы думаем так, потому что мы внутри сценария 8)))

сбилось что-то вроде 8) чуть ниже - мой коммент для вас

Sensati, Вы пишете: "просто мы думаем так, потому что мы внутри сценария ". Это философский идеализм или фатализм. Какой там "сценарий"? Народ - творец истории. Другое дело, что есть материальные предпосылки его действий. Экономика (базис) определяет психологию людей (надстройку). История имеет значение не только для самопознания. Скажем, когда кто-то умиляется заботой Сталина о писателях, этим он не только искажает историю ("заботились", а вернее подкупали, только покорных писателей. Остальным зажали рот или репрессировали. Я об этом прочел целый аргументированный доклад (http://revlib.narod.ru/litprocess.htm) , и очевидно впустую), но и готовит своим потомкам участь Бабеля, Мандельштама и прочих. Т.е. история определяет идеал желаемого будущего, а не только рассказывает нам о прошлом.

Да не стоит передо мной так, я всё это понимаю и знаю 8))) а ведь слова "Народ - творец истории" тоже не более чем, слоесная буквальность, пустая абсолютно 8))) суть в том, что вы такой вот словесный человек, так люди разные 8))) а я вас понял, понял

Доклад против Сталина - это словесная буквальность, похвалы Сталину - тоже. Но если такие похвалы станут массовыми, то к автору доклада года через три придут сотрудники организации, которую я не хочу называть, и уведут в здание, которое я тоже не хочу называть. А ещё лет через пять туда же уведут и зевавших на докладе Евгения Р. и Кристину А. Ещё через год к ним добавят писателя, хвалившего Сталина за чуткость. Вот это будет уже трагедия. И совсем не "словесная".

8))) Всё гораздо тоньше, чем вы думаете. Очнитесь, водить и уводить никто не переставал 8))))

Я это знаю лучше многих других... ;-(

уводили? А почему привели обратно? 8)

Уведут еще и окончательно, не беспокойтесь...

"- Пастор, мне неловко, может быть, я прикасаюсь к вашей тайне, но фрау Айзенштадт сказала мне... Вы что, были в свое время в гестапо?
- Я был там...
- Понятно. Для вас это болезненный вопрос, и вы предпочитаете обойти его. А не кажется ли вам, пастор, что после войны ваша паства не сможет верить вам?
- Мало ли кто сидел в гестапо.
- А если пастве шепнут, что пастыря провокатором подсаживали в камеры к другим заключенным, которые не вернулись? А вернувшихся-то - единицы из миллионов... Кому вы тогда будете проповедовать свою правду?
- Разумеется, подобными методами можно уничтожить кого угодно.
- И что тогда?
- Тогда? Опровергать это. Опровергать сколько смогу, опровергать до тех пор, пока меня будут слушать. Когда не будут слушать - умереть внутренне.
- Что вы будете делать, лишенный возможности проповедовать?
- Я буду верить, не проповедуя."
(с) Юлиан Семенов, "17 мгновений весны".

Впрочем, все это - не тема для разговоров тут, в ЖЖ. Надеюсь, Вы меня поняли.

да я понял ... вы немного пафосны, конечно, и красявы в рассуждениях, а всё опять же чуть тоньше, чем вы думаете, но об этом трудно словами ... как грится, больше тонуса ощущений, и откроется ...

Привет!
на самом деле, насчет вождей мне встретился невероятный советский еще фейк. книжка "народные сказания о Ленине". Там собраны якобы настоящие байки, сказания, легенды разных народов о нем. Ленин в этой книжке побеждает драконов, злых шайтанов, бесов и защищает русалок.и так далее.
я когда-то даже по мотивам этой книжки писала пьесу трешовую. все говорили, что Кусаинова сошла с ума.
но там действительно много придумок. во всяком случае, то, что приписывается казахскому фолклору не имеет к нам никакого отношения. это я вам как казашка.
но читать очень смешно. особенно сказания северных народов. хотя я уверена, что составители все сами придумали, пили неделю и придумали.

Придумали, конечно, от и до.

И об этом было в моём докладе: "Естественно, что это фальсифицированное "народное творчество", стихи и песни сказителей, акынов и ашугов отличались крайне низким художественным качеством. Процитировав выдержку из сборника "Сталин в песнях народов СССР", Троцкий писал: "Надо прямо сказать: эта поэзия переходит в хрюканье"." А стихотворение было такое:

"Мы солнце свое получили от Сталина,
Мы сытую жизнь получили от Сталина,
Большого, как солнце...
Хорошую жизнь в забураненных тундрах
Мы сделали с ним сообща, заодно,
С сыном Ленина,
Сталиным мудрым."

Кстати, калька с этих виршей есть в моем фантастическом (угу! щас!) романе "Красный меч", по отношению к описанному там диктатору Медвежутину. Так что все это очень актуально.

«К тебе, как к сыну, обращаюсь: не уходи, остановись!
И снова к мысли возвращаюсь: Русь не бросай, сынок, держись!
Пример ты с Рузвельта бери, народ смелей вперед веди
к Сочи – вершине той горы, что покорить задумал ты!
В расцвете сил бросать нельзя страну – великую державу.
Она, измученная вся, ждет управления по нраву,
А разум твой – он пастор наш – ведет к победе справедливой!
И пост страны тогда отдашь, как приведешь к горе любимой!»

(с)Владимир Гусаров, бывший начальник олимпийской сборной команды СССР по плаванию.
30 ноября, публикация в газете «Комсомольская правда-Украина».