Ну, что это за подход к истории? По мнению Гегеля, любой объект - это и есть накопленная история объекта к данному моменту. Значит, если мы хотим познать себя - мы должны знать историю.

Кстати, Костя, где-нибудь в сети есть первое воспоминание Троцкого? Хотел бы и его проанализировать.

Это - в книге Моя жизнь (http://www.magister.msk.ru/library/trotsky/trotl026.htm). "Я попробую ... рассказать о своем детстве и своих школьных годах, ничего не предугадывая и не предрешая, т. е. не нанизывая факты на предвзятые обобщения, -- просто так, как это было и как сохранила прошлое моя память. Иногда мне казалось, что я помню, как сосал грудь матери. Надо думать, однако, что я просто перенес на себя то, что видел на младших детях. У меня были смутные воспоминания о какой-то сцене под яблоней в саду, которая разыгралась, когда мне было года полтора. Но и это воспоминание недостоверно. Наиболее твердо осталось в памяти такое происшествие: я с матерью в Бобринце, в семье Ц., где есть девочка двух или трех лет. Меня называют женихом, девочку -- невестой. Дети играют в зале на крашеном полу, потом девочка исчезает, а маленький мальчик стоит один у комода, он переживает момент остолбенения, как во сне. Входит мать с хозяйкой. Мать смотрит на мальчика, потом на лужицу возле него, потом опять на мальчика, качает укоризненно головой и говорит: "Как тебе не стыдно"... Мальчик смотрит на мать, на себя и затем на лужицу, как на нечто ему совершенно постороннее. "Ничего, ничего, -- говорит хозяйка, -- дети заигрались". Маленький мальчик не испытывает ни стыда, ни раскаяния. Сколько ему тогда было? Должно быть, два года, но, может быть, и три. Около того же времени я наткнулся на гадюку, гуляя с няней в саду. "Гляди, Лева, -- сказала няня, показывая что-то блестящее в траве, -- табачница зарыта в земле". Няня взяла палочку и стала раскапывать. Самой няне вряд ли было больше шестнадцати лет. Табачница развернулась, вытянулась в змею и с шипением поползла по траве. "Ай! ай!" -- вскричала няня и, схватив меня за руку, быстро побежала прочь. Мне было трудно переставлять быстро ноги. Захлебываясь, я рассказывал потом, как мы думали, что нашли в траве табачницу, а оказалась гадюка. Вспоминается еще ранняя сцена на "белой" кухне. Ни отца, ни матери дома нет. В кухне, кроме прислуги и кухарки, их гости. Старший брат, Александр, приехавший на каникулы, вертится тут же. Он становится обеими ногами на деревянную лопату, как на ходули, и долго пляшет на ней по земляному полу кухни. Я прошу брата уступить мне лопату, делаю попытку взобраться на нее, падаю и плачу. Брат поднимает меня, целует и на руках уносит из кухни. Мне, должно быть, было уже года четыре, когда ктото посадил меня на большую серую кобылу, смирную, как овца, без седла и без уздечки, только с веревочным недоуздком. Широко раскорячив ноги, я обеими руками держался за гриву. Кобыла тихо подвезла меня к грушевому дереву и прошла под веткой, которая пришлась мне по животу. Не понимая, что это значит, я съезжал по крупу вниз, пока не шлепнулся в траву. Больно не было, но было непостижимо. Покупных игрушек я в детстве почти не имел. Раз только из Харькова мать привезла мне бумажную лошадку и мяч. С младшей сестрой я играл в самодельные куклы. Однажды тетя Феня и тетя Раиса, сестры отца, сделали нам несколько кукол из тряпочек, и тетя Феня навела карандашом глаза, рот и нос. Куклы казались необыкновенными, я помню их и сейчас. В один из зимних вечеров Иван Васильевич, наш машинист, вырезал и склеил из картона вагон с окнами и на колесах. Старший брат, приехавший на Рождество, сразу заявил, что сделать такой вагон можно в два счета. Он начал с того, что расклеил мой вагон, вооружился линейкой, карандашом и ножницами, долго чертил, а когда по чертежу отрезал, то вагон у него не сошелся. Отъезжавшие в город родственники и знакомые не раз спрашивали меня: чего тебе привезти из Елизаветграда или Николаева? У меня разгорались глаза. Чего бы попросить? Мне приходили на помощь. Кто предлагал лошадку, кто книжки, кто цветные карандаши, а кто коньки. "Коньки "полугалифакс", -- говорю я, так как слышал это название от брата. Те, что обещали, забывали о своем обещании, едва переступив порог. А я несколько недель жил надеждой, а потом долго томился разочарованием.

В палисаднике на подсолнух села пчела. Так как пчелы кусаются и нужна осторожность, то я срываю лист лопуха и через этот лист схватываю пчелу двумя пальцами. Меня пронизывает неожиданная и невыносимая боль. С воплем я бегу через двор в мастерскую, к Ивану Васильевичу. Он вынимает жало и смазывает палец спасительной жидкостью. У Ивана Васильевича была банка, в которой тарантулы плавали в подсолнечном масле. Считалось, что это самое надежное средство от укусов. Тарантулов я ловил вместе с Витей Гертопановым. Для этой цели на нитке укреплялся кусочек воска и спускался в норку. Тарантул вцепляется в воск всеми лапами и влипает. Дальше остается только захватить его в пустую спичечную коробку. Впрочем, охота на тарантулов относится, должно быть, к более позднему времени. Вспоминаю разговор старших, за долгим зимним вечерним чаем, о том, как и когда купили Яновку, сколько кому из детей было тогда лет и когда на службу поступил Иван Васильевич. Мать говорит: "А Леву перевезли с хутора уже готовенького", -- и посматривает лукаво на меня. Я умозаключаю про себя, а затем говорю вслух: "Значит, я родился на хуторе?..". "Нет, -- говорят мне, -- ты родился уже здесь, в Яновке". "А как же мама говорит, что меня привезли готовеньким?"... "Это мама так себе сказала, пошутила"... Я не удовлетворен и размышляю, что это странная шутка, но умолкаю, потому что на лицах старших вижу ту особую улыбку посвященных, которой очень не люблю. Из этих воспоминаний за зимним чаем, когда никто никуда не спешит, вытекает хронология. Родился я в октябре, 26-го. Стало быть, в Яновку родители мои переехали с хутора весною или летом 1879 г.

С полковничьей землянкой и со старым диваном в столовой связана вся моя детская жизнь. На этом диване, обложенном фанерой под красное дерево, я сидел за чаем, за обедом, за ужином, играл с сестрой в куклы, а позже и читал. В двух местах обшивка прорвана. Дыра поменьше -- с того конца, где стоит кресло Ивана Васильевича, и дыра побольше -- там, где сижу я, подле отца. "Пора перетянуть диван новым сукном", -- говорит Иван Васильевич. "Давно пора, -- отвечает мать. -- Мы диван не перетягивали с того года, когда царя убили". "Та знаете, -- оправдывается отец, -- приедешь в этот проклятый город, туда-сюда бегаешь, извозчик кусается, та все думаешь, как поскорее вырваться назад в экономию, вот и забудешь про все покупки". Через всю столовую проходил под низким потолком "сволок" -- большое выбеленное бревно, на которое сверху клались и ставились самые различные вещи: тарелки со съестным, чтобы кошка не съела, гвозди, веревочки, книжки, баночка с чернилами, заткнутая бумажкой, ручка со старым, ржавым пером. В перьях избытка не было. Бывали недели, когда я строгал себе столовым ножом перо из дерева, чтобы срисовать лошадок из старых номеров иллюстрированной "Нивы". Вверху, под потолком, где был выступ дымохода, жила кошка. Там она выводила котят и оттуда спускала их в зубах, смелым прыжком вниз, когда становилось слишком жарко. О сволок неизменно стукались головою гости высокого роста, вставая из-за стола, и оттого вошло в обычай предупреждать гостей: "Осторожно, осторожно" -- и указывать рукою вверх, под потолок. Самым замечательным предметом в маленьком зале были клавесины, занимавшие не меньше чем четверть комнаты. Этот предмет появился уже на моей памяти. Разорившаяся помещица, верст за пятнадцать -- двадцать, переезжала в город и распродавала обстановку. У нее купили диван, три венских стула и старые, разбитые клавесины, давно стоявшие в амбаре, с оборванными струнами. За клавесины заплатили шестнадцать рублей и привезли в Яновку на арбе. Когда стали разбирать их в мастерской, из-под деки вынули пару дохлых мышей. Несколько зимних недель мастерская была занята клавесинами. Иван Васильевич чистил, подклеивал, полировал, доставал струны, натягивал, настраивал. Все клавиши были восстановлены, и клавесины зазвучали в зале, хоть идрябленькими, но все же неотразимыми голосами.

Да это не подход, просто достало и всё 8))) к тому 70-80 лёт плёвой дёрганой истории для самопознания нации ничего то и не значат, просто мы думаем так, потому что мы внутри сценария 8)))

сбилось что-то вроде 8) чуть ниже - мой коммент для вас

Sensati, Вы пишете: "просто мы думаем так, потому что мы внутри сценария ". Это философский идеализм или фатализм. Какой там "сценарий"? Народ - творец истории. Другое дело, что есть материальные предпосылки его действий. Экономика (базис) определяет психологию людей (надстройку). История имеет значение не только для самопознания. Скажем, когда кто-то умиляется заботой Сталина о писателях, этим он не только искажает историю ("заботились", а вернее подкупали, только покорных писателей. Остальным зажали рот или репрессировали. Я об этом прочел целый аргументированный доклад (http://revlib.narod.ru/litprocess.htm) , и очевидно впустую), но и готовит своим потомкам участь Бабеля, Мандельштама и прочих. Т.е. история определяет идеал желаемого будущего, а не только рассказывает нам о прошлом.

Да не стоит передо мной так, я всё это понимаю и знаю 8))) а ведь слова "Народ - творец истории" тоже не более чем, слоесная буквальность, пустая абсолютно 8))) суть в том, что вы такой вот словесный человек, так люди разные 8))) а я вас понял, понял

Доклад против Сталина - это словесная буквальность, похвалы Сталину - тоже. Но если такие похвалы станут массовыми, то к автору доклада года через три придут сотрудники организации, которую я не хочу называть, и уведут в здание, которое я тоже не хочу называть. А ещё лет через пять туда же уведут и зевавших на докладе Евгения Р. и Кристину А. Ещё через год к ним добавят писателя, хвалившего Сталина за чуткость. Вот это будет уже трагедия. И совсем не "словесная".

8))) Всё гораздо тоньше, чем вы думаете. Очнитесь, водить и уводить никто не переставал 8))))

Я это знаю лучше многих других... ;-(

уводили? А почему привели обратно? 8)

Уведут еще и окончательно, не беспокойтесь...

"- Пастор, мне неловко, может быть, я прикасаюсь к вашей тайне, но фрау Айзенштадт сказала мне... Вы что, были в свое время в гестапо?
- Я был там...
- Понятно. Для вас это болезненный вопрос, и вы предпочитаете обойти его. А не кажется ли вам, пастор, что после войны ваша паства не сможет верить вам?
- Мало ли кто сидел в гестапо.
- А если пастве шепнут, что пастыря провокатором подсаживали в камеры к другим заключенным, которые не вернулись? А вернувшихся-то - единицы из миллионов... Кому вы тогда будете проповедовать свою правду?
- Разумеется, подобными методами можно уничтожить кого угодно.
- И что тогда?
- Тогда? Опровергать это. Опровергать сколько смогу, опровергать до тех пор, пока меня будут слушать. Когда не будут слушать - умереть внутренне.
- Что вы будете делать, лишенный возможности проповедовать?
- Я буду верить, не проповедуя."
(с) Юлиан Семенов, "17 мгновений весны".

Впрочем, все это - не тема для разговоров тут, в ЖЖ. Надеюсь, Вы меня поняли.

да я понял ... вы немного пафосны, конечно, и красявы в рассуждениях, а всё опять же чуть тоньше, чем вы думаете, но об этом трудно словами ... как грится, больше тонуса ощущений, и откроется ...