козленок в молоке матери
Продолжу на основании вышеизложенного.
Мы увидели что мораль обеспечивает распределиловку в условиях дефицита, это – раз. Она же говорит: «получили – отходите» (не получили – тоже отходите), «берите что дают», то есть узаконивает дефицит, делает его и нормой существования и условием существования – два. И, наконец, она намеренно создает дефицит, и это – три.
Возьмем снова классику – день субботний. В корне «установления» лежит: имей хоть один день без регламента. Что получаем на выходе? – Самый зарегламентированный день. Ах, вы, дескать, не работаете, ну так считайте шаги от сортира до кухни.
Мораль берется занять человека, распределить ему роль, создать ему дефицит (в уме в первую очередь), и подчинить озабоченности преодоления возникшей нужды. Моральные «можно-нельзя» это система выдачи талонов, позволяющая обходить добро стороной за три версты. Прелюбодейничать «нельзя», но можно «дать разводную», то есть узаконить пускание молодух старичьем по кругу за деньги. Убивать «нельзя», но за нарушение порядка, заведенного родине, еще как можно. Когда мораль «учит» «различать добро и зло», она учит это делать так, что у добра не остается никаких шансов быть исполненным прежде, чем оно испросит разрешения у зла. И зло всегда имеет с добра свою копеечку. То, сё, пятое-десятое «нельзя». Долгая цепочка, по которой проведено установление, позволило совершенно забыть смысл того, почему возникло «нельзя», и «нельзя» становится альфой и омегой, вещью в себе, средством манипуляции. Люди уже надрессированы на то, что понимать ничего не нужно. Если прочтут что-то для себя непонятное, что-то типа «размышления» они морщат свой лобик и задают стандартный вопрос: «скажите проще (или: «я так и не понял») – можно или нельзя? У вас так получается что можно, а я везде читал что нельзя». Где читал? – В библеи, в свищенной книге… Ну или еще где.
Дайте правило, и я пошел. Людям это уже в кровь вошло – получить и отойти. Правило как правильно, чтобы мянты и аггелы не поймали, не повязали, не усодили, бутылку не засунули. Нельзя мыться с иудеями в бане, так как иудейская открытая и хорошо отмытая залупа является средством агитации. «Не вари козленка в молоке матери его» - ну это вообще концов не сыщещь кто там кому залупу показывал, и за что агитировал. В мозгах создается дефицит, и тут же организуется «вторая очередь», цепочка граждан, лезущих с черного хода, который прямо на глазах от количества граждан белеет. Эта и есть мораль. Черный ход, куда можно идти, в обход главному, заколоченному. То есть мы видим, что цель морали – устранить в человеке всякую благую инициативу. Любая инициатива должна быть проведена по петляющему лабиринту, пройти через сито контроля и получить там санкцию. Скажите куда идти, и я пойду. И пойдет, совершенно не задумываясь над тем хорошо он делает или плохо. Раз послали, то пошел. Нахуй пошлют – нахуй пойдет. Да и идет обычно нахуй, то есть на митинг в потдержку Путина или на Первомай с профсоюзами. Мораль прячет понятное. А затем подменяет то, что всем интуитивно понятно, на то, что не понятно никому, но обязательно к исполнению. Мораль характеризуется общей неестественностью, искусственностью всего, что ее составляет, и главное – непонятностью.
Люди давно уже просекли цельно-ханжеский характер морали, но пока не поняли, что с этим делать, тем более что защитники морали как заведенные истерят на тему или ее врожденности или богоустановленности. Но раз мораль убивает инициативу на корню, то понятно и ее сакральное назначение. Нет, не хранить социум. Хранить власть, которая присосалась к социуму. К этому и ведет вся эта мозгоёпка, начинающая с требований уступать место старушкам в трамвае, чтобы старая клешня не просто уселась, а еще и на ушах бы повисела, расспросив как учишься, и не пьет ли папа. Как и сказано было – дефицит и привилегии начиная с самых низов. Потому что если подросток в ответ спросит клешню давно ли кончились у нее месячные, и как дела со стулом, то это будет не вежливо. Мораль, таким образом, приучает к неравенству по всем вертикалям, горизонталям и диагоналям. Неравенству совершенно даже не «заслуженному». А просто искусственному. Она заставляет думать, что без ее ведома старушке никто места в трамвае не уступит, а, напротив, даже – ударит старушку, и вышвырнет ее из окошка. Она исподволь заставляет человека считать себя говном, думать что он говно. А с таким знанием, если оно доведено до некоторого предела, да еще и постоянно подтверждается извне, рано или поздно сильно отрефлексированный человек скидывает тормоза и начинает грубить старушке, то есть совершать действия, заставляющие его обходить правила относительно безопасно для себя. Сегодня слушает он джаз, а завтра непременно родину продаст. Мораль сама дает повод, как и сказал апостол, пожелать того, на что она наложила лапу. И в голову бы не пришло, как сказал Павел, грубить старушке, если бы старушки не цыкали на каждом углу что им нельзя грубить. Пошла нахуй, клешня, рано или поздно про себя подумает человек. А потом скажет вслух, доведя бабку до инфаркта. Чем больше ребенка шлепают по рукам, возглашая «нельзя!», тем капризнее и затурканней он вырастает, и тем больше скрытых и тайных желаний в нем накапливается. Мораль, как говорилось, тем самым создает у человека в голове дефицит, нехватку, которую он желает когда-нибудь восполнить. Проще говоря, она снижает ценность природного добра. Она изощренно издевается над жизнью.
Когда на экране монитора или телевизора возникают неморгающие глаза Чаплина, обведенные черными кокаиновыми кругами, и загробный, заикающийся голос прямо из чрева начинает рвотно выталкивать цитаты из библеи, то мы понимаем, что у самой морали возникли серьезные проблемы. Время ее близко. Мораль долгое время была двусоставной, защищала себя с двух сторон. Внешней, исполнительной и внутренней, сакральной, пугающей и призывающей.
Она уже не может внушать ужас указанием на свою сакральность. Как бы красиво и звонко не произносил Михалыч Гунддяев слова «вечнные ценънности», звучит всё это как кимвал. Бессмысленно. Все равно что по его металлической голове кто-то ударил колотушкой, в тот момент когда он случайно разевал рот позевать. Люди стали умнее и добрее того «добра», которое им втюхивает глашатай вечных ценностей, и смотрят на Михалыча как на пыльный колокол, на котором хулиганы белой масляной краской написали неприличное слово «хуй».