Речь Станционного смотрителя
как и было обещано.
Произносится на максимальной скорости мимо микрофона

Я подозреваю, что люди, придумавшие «белкинскую» номинацию для критиков под названием «Станционный смотритель», имели в виду эту пушкинскую цитату:
«Кто не проклинал станционных смотрителей и кто с ними не бранивался? … Кто не почитает их извергами человеческого рода, равными покойным подьячим или, по крайней мере, муромским разбойникам?…». Я не буду цитировать дальше, мне почему-то кажется, что это уже однажды делали, кроме того я не сомневаюсь, что продолжение все и так знают.
Для меня вся эта премиальная история тем более приятная неожиданность, что мне до сих пор казалось, будто меня почитают уж если не извергом, то опасной мазохисткой, которая регулярно занимается странными и противоестественными вещами: с отвращением читает все подряд толстые журналы для того лишь, чтобы затем с особым цинизмом поглумиться. И я рада, что мне наконец представился этот случай – публично заверить вас, что я не мазохистка и занимаюсь любимым делом. Более того, я нахожу в нем много смысла, и первый смысл в том, что я потакаю привычке. Периодические издания имеют такую особенность – они способствуют созданию у нас полезной привычки к регулярному чтению. Еще они создают у нас приятную иллюзию чего-то, что было есть и будет, они внушают нам, что продолжение следует и эта удивительная штука – история русской литературы – происходит на наших глазах и будет происходить с той самой обыденной естественностью, с которой всякий месяц выходит очередная журнальная книжка и обновляется сетевой «Журнальный Зал». А коль скоро журналы являют собой литературную историю, я напомню вам еще один пушкинский журнальный сюжет – затем, чтоб в конечном счете завершить этот короткий спич «защитой критики» и добиться искомой «кольцевой композиции».
Пушкинский «Современник», если вы помните, назывался не «журнал». Он назывался «сборник». Причина в том, что получить разрешение на журнал было гораздо сложнее, чем на альманах или сборник, давались такие разрешения редко, а разница между журналами и сборниками состояла прежде всего в наличии постоянного критического раздела. (В сборниках разрешались общие «критические разыскания» и статьи, но не дозволялось «последовательное и периодическое критическое суждение»). Иначе говоря, уже по цензурному уставу 1-й половины 19 в. предполагалось, что главное свойство журнала – постоянный отдел критики. Настоящий сюжет литературной борьбы, в которую известной статьей Гоголя вклинился пушкинский «Современник», состоял в выработке некой модели литературного журнала: каким он должен быть – элитарным или доступно-демократическим, оппозиционным или официозным, короче говоря, «Библиотекой для чтения» – с занимательным чтивом, глумливой «Смесью» и большим тиражом, «Московским наблюдателем» - с малым тиражом, большой амбицией и модной философией, или чем-то другим. Вопрос не утратил смысла, что же до журнальной критики, то – процитирую Тынянова: «Критику некуда деться без журнала; а журнал без критики невозможен». Еще недавно казалось, что ситуация переменилась: критик может существовать где угодно, только не в журнале, Сеть – более оперативна, газеты – популярны, однако в одном случае, как говорил тот же Тынянов, критика грозит превратиться в «отдел рекомендуемых пособий», в другом – что-то на манер сетевого барона Брамбеуса… Короче говоря, я не обольщаюсь на предмет перспектив нежурнальной критики, и я в самом деле знаю лишь одно место в Сети, где такой не «гостевой» и не «газетный» формат приемлем. Поэтому переходя к заключительной – благодарственной части, я прежде всего поблагодарю Бориса Кузьминского, который однажды, 5 лет назад, «Журнальное Чтиво» придумал, я благодарю толстые журналы и всех людей, которые там работают, за то, что они есть. Отдельная благодарность журналу «Знамя» и тем, кто придумал эту премию. Но более всего я благодарна своим Учителям и кафедре русской литературы Тартуского университета, где нас учили не семиотике, как теперь принято думать, и не модным французским теориям, но той самой истории русской литературы, которая была, есть и будет, и в которой мы пытаемся находить смысл и регулярность.