Вот клевещут тут...
так я - в пояснение

Только предуведомляю вас: если вы
хотите со мной разговор вести, не прогневайтесь - я нахожусь теперь в самом
мизантропическом настроении и все предметы представляются мне в
преувеличенно скверном виде.
- Это ничего, Созонт Иваныч,- промолвил Литвинов, опускаясь на скамью,-
это даже очень кстати... Но отчего на вас нашел такой стих?
- По-настоящему, мне бы не следовало злиться, - начал Потугин.- Я вот
сейчас вычитал в газете проект о судебных преобразованиях в России и с
истинным удовольствием вижу, что и у нас хватились, наконец, ума-разума и не
намерены более, под предлогом самостоятельности там, народности или
оригинальности, к чистой и ясной европейской логике прицеплять доморощенный
хвостик, а, напротив, берут хорошее чужое целиком. Довольно одной уступки в
крестьянском деле... Подите-ка развяжитесь с общим владением!.. Точно,
точно, мне не следовало бы злиться; да, на мою беду, наскочил я на русский
самородок, побеседовал с ним, а эти самородки да самоучки меня в самой
могиле тревожить будут! - Какой самородок? - спросил Литвинов. - Да тут
такой господин бегает, гениальным музыкантом себя воображает. "Я, говорит,
конечно, ничего, я нуль, потому что я не учился, но у меня не в пример
больше мелодий и больше идей, чем у Мейербера". Во-первых, я скажу: зачем же
ты не учился? а во-вторых, не то что у Мейербера, а у последнего немецкого
флейтщика, скромно высвистывающего свою партию в последнем немецком
оркестре, в двадцать раз больше идей, чем у всех наших самородков; только
флейтщик хранит про себя эти идеи и не суется с ними вперед в отечестве
Моцартов и Гайднов; а наш брат самородок "трень-брень" вальсик или романсик,
и смотришь - уже руки в панталоны и рот презрительно скривлен: я, мол,
гений. И в живописи то же самое, и везде. Уж эти мне самородки! Да кто же не
знает, что щеголяют ими только там, где нет ни настоящей, в кровь и плоть
перешедшей науки, ни настоящего искусства? Неужели же не пора сдать в архив
это щеголянье, этот пошлый хлам вместе с известными фразами о том, что у
нас, на Руси, никто с голоду не умирает, и езда по дорогам самая скорая, и
что мы шапками всех закидать можем? Лезут мне в глаза с даровитостью русской
натуры, с гениальным инстинктом, с Кулибиным... Да какая это даровитость,
помилуйте, господа? Это лепетанье спросонья, а не то полузвериная сметка.
Инстинкт! Нашли чем хвастаться! Возьмите муравья в лесу и отнесите его на
версту от его кочки: он найдет дорогу к себе домой; человек ничего подобного
сделать не может; что ж? разве он ниже муравья? Инстинкт, будь он
распрегениальный, не достоин человека: рассудок, простой, здравый,
дюжинный рассудок - вот наше прямое достояние, наша гордость; рассудок
никаких таких штук не выкидывает; оттого-то все на нем и держится. А что до
Кулибина, который, не зная механики, смастерил какие-то пребезобразные часы,
так я бы эти самые часы на позорный столб выставить приказал; вот, мол,
смотрите, люди добрые, как не надо делать. Кулибин сам тут не виноват, да
дело его дрянь. Хвалить Телушкина, что на адмиралтейский шпиль лазил, за
смелость и ловкость - можно; отчего не похвалить? Но не следует кричать,
что, дескать, какой он нос наклеил немцам-архитекторам! и на что они? только
деньги берут... Никакого он им носа не наклеивал: пришлось же потом леса
вокруг шпиля поставить до починить его обыкновенным порядком. Не поощряйте,
ради бога, у нас на Руси мысли, что можно чего-нибудь добиться без учения!
Нет; будь ты хоть семи пядей во лбу, а учись, учись с азбуки! Не то молчи да
сиди, поджавши хвост! Фу! даже жарко стало!
Потугин снял шляпу и помахал на себя платком.
- Русское художество,- заговорил он снова,- русское искусство!..
Русское пруженье я знаю и русское бессилие знаю тоже, а с русским
художеством, виноват, не встречался. Двадцать лет сряду поклонялись этакой
пухлой ничтожности, Брюллову,и вообразили,что и у нас,мол, завелась школа, и
что она даже почище будет всех других ... Русское художество, ха-ха-ха!
хо-хо!
- Но, однако, позвольте, Созонт Иваныч,- заметил Литвинов.- Глинку вы,
стало быть, тоже на признаете?
Потугин почесал у себя за ухом.
- Исключения, вы знаете, только подтверждают правило, но и в этом
случае мы не могли обойтись без хвастовства! Сказать бы, например, что
Глинка был действительно замечательный музыкант, которому обстоятельства,
внешние и внутренние, помешали сделаться основателем русской оперы,- никто
бы спорить не стал; но нет, как можно! Сейчас надо его произвести в
генерал-аншефы, в обер-гофмаршалы по части музыки да другие народы кстати
оборвать: ничего, мол, подобного у них нету, и тут же указывают вам на
какого-нибудь "мощного" доморощенного гения, произведения которого не что
иное, как жалкое подражание второстепенным чужестранным деятелям - именно
второстепенным: этим легче подражать. Ничего подобного? О, убогие
дурачки-варвары, для которых не существует преемственности искусства, и
художники нечто вроде Раппо: чужак, мол, шесть пудов одной рукой поднимает,
а наш - целых двенадцать! Ничего подобного??! А у меня, осмелюсь доложить
вам, из головы следующее воспоминание не выходит. Посетил я нынешнею весной
Хрустальный дворец возле Лондона; в этом дворце помещается, как вам
известно, нечто вроде выставки всего, до чего достигла людская
изобретательность - энциклопедия человечества, так сказать надо. Ну-с,
расхаживал я, расхаживал мимо всех этих машин и орудий и статуй великих
людей; и подумал я в те поры: если бы такой вышел приказ, что вместе с
исчезновением какого-либо народа с лица земли немедленно должно было бы
исчезнуть из Хрустального дворца все то, что тот народ выдумал,- наша
матушка, Русь православная, провалиться бы могла в тартарары, и ни одного
гвоздика, ни одной булавочки не потревожила бы, родная: все бы преспокойно
осталось на своем месте, потому что даже самовар, и лапти, и дуга, и кнут -
эти наши знаменитые продукты - не нами выдуманы. Подобного опыта даже с
Сандвичевскими островами произвести невозможно; тамошние жители какие-то
лодки да копья изобрели: посетители заметили бы их отсутствие. Это клевета!
это слишком резко - скажете вы, пожалуй... А я скажу: во-первых, что я не
умею порицать, воркуя; а во-вторых, что, видно, не одному черту, а и самому
себе прямо в глаза посмотреть никто не решается, и не одни дети у нас
любят, чтоб их баюкали. Старые наши выдумки к нам приползли с Востока, новые
мы с грехом пополам с Запада перетащили, а мы все продолжаем толковать о
русском самостоятельном искусстве! Иные молодцы даже русскую науку открыли:
у нас, мол, дважды два тоже четыре, да выходит оно как-то бойчее.
- Но постойте, Созонт Иваныч,- воскликнул Литвинов.- Постойте! Ведь
посылаем же мы что-нибудь на всемирные выставки, и Европа чем-нибудь да
запасается у нас.
- Да, сырьем, сырыми продуктами. И заметьте, милостивый государь: это
наше сырье большею частию только потому хорошо, что обусловлено другими
прескверными обстоятельствами: щетина наша, например, велика и жестка
оттого, что свиньи плохи; кожа плотна и толста оттого, что коровы худы; сало
жирно оттого, что вываривается пополам с говядиной... Впрочем, что же я с
вами об этом распространяюсь: вы ведь занимаетесь технологией, лучше меня
все это знать должны. Говорят мне: изобретательность! Российская
изобретательность! Вот наши господа помещики и жалуются горько и терпят
убытки, оттого что не существует удовлетворительной эерносушилки, которая
избавила бы их от необходимости сажать хлебные снопы в овины, как во времена
Рюрика: овины эти страшно убыточны, не хуже лаптей или рогож, и горят они
беспрестанно. Помещики жалуются, а зерносушилок все нет как нет. А почему
их нет? Потому что немцу они не нужны; он хлеб сырым молотит, стало быть, и
не хлопочет об их изобретении, а мы... не в состоянии! Не в состоянии - и
баста! Хоть ты что! С нынешнего дня обещаюсь, как только подвернется мне
самородок или самоучка,- стой, скажу я ему, почтенный! а где зерносушилка?
подавай ее! Да куда им! Вот поднять старый, стоптанный башмак, давным-давно
свалившийся с ноги Вен-Симона или Фурие, и, почтительно возложив его на
голову, носиться с ним, как со святыней,- это мы в состоянии; или статейку
настрочить об историческом и современном значении пролетариата в главных
городах Франции - это тоже мы можем; а попробовал я как-то предложить одному
такому сочинителю и политико-эконому, вроде вашего господина Ворошилова,
назвать мне двадцать городов в этой самой Франции, так знаете ли, что из
этого вышло? Вышло то, что политико-эконом, с отчаяния, в числе французских
городов назвал наконец Монфермель, вспомнив, вероятно, польдекоковский
роман.

Иван Сергеевич Тургенев. Дым
1867