|
|
Пишет ivanov_petrov (![[info]](http://lj.rossia.org/img/userinfo.gif){kind=small} ivanov_petrov)@ 2010-07-10 12:16:00 |
 |
|
 |
|
|
|
|
|
|
 |
|
 |
О красоте, эволюции, правых и левых, либертарианстве, некрасивых этологах и утках
http://docs.google.com/document/pub?i
http://wolf-kitses.livejournal.com/2443
ссылки я расставлять не стал - идите к Вольфу и смотрите, на что он сослался. И вообще тут не полный текст - он довольно длинный, так что я оставил всего несколько цитат
"Дарвиновская эстетика (Darwinian aesthetic) – направление в социобиологии (или эволюционной психологии, или этологии человека, поскольку концептуальный подход всех трёх в общем, один и тот же). Наиболее известный представитель – Karl Grammer, его обоснование «дарвиновской эстетики» можно почитать здесь (1, 2, 3); также известен работами по этологии человека (4, 5, 6, 7).
Авторы этого направления стараются доказать, что те лица, тела, походки и пр., которые люди считают красивыми, притягательными, и выбирают (предпочитают) в ситуации выбора, они потому и считаются таковыми, что соответствующий выбор адаптивен. И наоборот: предпочитающий красивых людей (и не только людей – все те формы вещей, которыми человек окружает себя) некрасивым увеличивает собственную итоговую приспособленность. Это предпочтение закрепляется в популяции отбором, так что эстетическое чувство есть компас, указывающий давления отбора и «наводящий» людей на правильный выбор вместо неправильного, а признаки, отличающие красивые лица, тела, и т.п. формы экстерьера от некрасивых суть ключевые раздражители, активирующие чувство прекрасного, подчиняясь которому мы реализуем адаптивное поведение. Есть похожее направление в теории искусства – Darwinian literary studies, но его я не буду касаться.
...Согласно дарвиновской эстетике, те или иные формы, прежде всего человеческого тела, потому и красивы в смысле «предпочтительны для нас», что адаптивны в смысле классического дарвинизма, и это непосредственно обнаруживается в ситуации выбора «среднего» человека, когда он проявляет своё предпочтение. Предполагается, что следовать этому выбору (предпочитать красивое и отвергать некрасивое лицо, тело и т.д.) для среднего человека из популяции адаптивно, ибо повышает его собственную итоговую приспособленность, а не следовать им или следовать с запозданием означает снижение итоговой приспособленности, либо увеличивает риск и элиминацию.
Теория странная и, на мой взгляд, неправильна. Индивид никогда не свободен в выборе, его вкусы и предпочтения «вкладывает» в него общество, личность если и может всё это менять, то лишь как уклонение от уже существующей нормы. А рассмотрение в качестве субъекта выбора (и объекта отбора) общества и воспроизводства социальной структура вместо индивида и моделей его поведения радикально меняет дело – от движущего отбора мы переходим к стабилизирующему. Но я отвлёкся: здесь я рассказываю чужую теорию, а не свою, так что буду придерживать собственное несогласие с ней. В опытах, долженствующих доказать адаптивность того, что считают красивым, естественно, предполагается свободный выбор, то есть ситуация, когда индивиды могут не колеблясь следовать своим предпочтениям, невзирая на наличную общественную структуру, её запреты и предписания. Понятно, что последние, коль скоро существуют и устойчиво воспроизводятся, заставляют тех индивидов, у которых выбор и предпочтения вступают в конфликт с социальными нормами, тратить дополнительные силы, время и энергию, на их нарушение и обход, больше рисковать и т.п.
...никакое организованное общество не позволит следовать своим предпочтениям всем и во всех ситуациях, иначе не может сопрячь энергию независимых индивидов для кооперативного действия, будь то прогресс, социальная трансляция или борьба с природой.
...Так вот, исследования интрогрессивной гибридизации кряквы с такими «куропёрыми» формами, как Anas zonorhyncha и Anas rubripes показывают забавные вещи. С одной стороны, во всех опытах с предпочтением разных самцов самками «куропёрых» форм яркий, красочный, с более развитыми «косицами», более тяжёлый и сильный селезень кряквы оказывается совершенно вне конкуренции. Самки неизменно предпочитают его, отвергая скромных самцов собственного вида по причине их полной отстойности по сравнению с.
...При существующих предпочтениях и при наличии селезней последнего вида этого вроде бы быть не должно или почти не должно, но тем не менее происходит достаточно часто. Понятно, что это происходит через взаимодействия, связанные с «теневой стороной» социального поведения. У речных уток это, скорей всего, преследования чужих самок самца уже после образования пары, с насильственной копуляцией, хотя и травматичной для самок, но таки ведущей к оплодотворению с появлением гибридного потомства. – В.К.].
...То есть существующая социальная структура, воспроизводимые в ней социальные нормы и ценности не только «вкладываются» внутрь индивидов в процессе воспитания, обучения и дальше во взрослой жизни которая учит, они изменяют индивидуальные предпочтения и основания для личного выбора уже после того, как последние сформировались. Именно в этом сопряжении энергии индивидуальных воль для воспроизводства структуры системы, подчёркнутом максимой Канта, состоит отдельное существование общества, его несводимость к сумме взаимодействий индивидов. «Ведь то, чего хочет один, встречает противодействие со стороны всякого другого, и в конечном результате появляется нечто такое, чего никто не хотел» (Фридрих Энгельс в письме к Йозефу Блоху).
Вернёмся к дарвиновской эстетике или, точней, к эволюционной теории, логику которой она эксплуатирует, но неразумно – как микроскопом забивать гвозди.
[Дело в том, что в нынешнем варианте эволюционной теории (будем его для краткости называть СТЭ) можно, образно говоря, выделить «правый и левый фланг дарвинизма».
«Правый фланг» - это классический «майровский» вариант СТЭ. Представители «правого фланга» отдают явное предпочтение приспособительной гибкости «ветвей» перед филогенетической «косностью» «ствола» эволюционного дерева, то есть изменчивость приспособительных реакций индивидов и вариативность специализации «ветвей» филогенетического древа здесь оказывается важней филогенетической устойчивости типа. Или, иначе, «на правом фланге» эволюционной теории априори предполагается примат гибкости частных адаптаций перед филогенетической устойчивостью адаптаций широкого значения и их направленным развитием в некотором ряду прогрессивных изменений.
В силу такой познавательной позиции «правый фланг дарвинизма» можно рассматривать как теорию «эгоистического индивидуализма» субъектов и процессов эволюции в противоположность системно-иерархическому взгляду на первые и вторые. Тогда социобиология и эволюционная психология будут «ультраправым» или, точней, «либертарианским взглядом на эволюцию», так как здесь независимым субъектом последней, имеющим собственную отдельную эволюционную судьбу, и эгоистически/оппортунистически приспосабливающимся к среде обитания, оказываются уже не виды и популяции, а особи или даже гены.
«Левое крыло» эволюционизма образуют теории, отдающие примат филогенетической косности «общего» ствола по сравнению с «адаптивной гибкостью» «ветвей». Наиболее известные представители – теория стабилизирующего отбора И.И.Шмальгаузена и эпигенетическая концепция эволюции Шишкина-Уоддингтона, основанная на эффекте Болдуина – генокопировании адаптивных модификаций, возникающих в рамках прямого приспособления.
Наиболее важным моментом эволюции здесь оказываются не частные адаптации к среде, а выработка устойчивости «типа», системного целого объединяющего соответствующие частные элементы и способного воспроизводить собственный «план строения» в широком диапазоне средовых или внутренних (онтогенетических, внутрипопуляционных) шумов. Плана строения здесь – это архетип надтаксона для макроэволюции или специфический паттерн популяционной организации вида для микроэволюции.
В обоих случаях наиболее важно то, что «обручи» соответствующей структуры, морфологической или популяционной, накладывают «удобные системе ограничения» на «эгоистичное» поведение её элементов – особей или переносимых особью генов (а также процессов реализации генов в онтогенезе). Они же координируют перемещение и взаимодействие элементов так, что их поведение из независимого становится кооперативным, и смысл этой кооперации в том, чтобы устойчиво воспроизвести видовой тип популяционной структуры в биотопических предпочтениях и социальных контактах особей, или видовой (родовой, семейственный) морфотип, устойчиво воспроизводимый в нормальном онтогенезе. Первый в этом плане не хуже второго: его воспроизведение также устойчиво в широком диапазоне внутренних «напряжений» системы и средовых шумов, её забуференность достигается также за счёт внутрисистемных регуляций и т.п.
То есть к «левому флангу» эволюционизма относится и мой «морфологический подход» к популяционной системе, который трактует её структуру как динамическое образование, не статичное, но ежесекундно воспроизводимое вновь и вновь во взаимодействиях особей, словно пламя свечи. И угасающее подобно пламени, если эти взаимодействия выйдут вновь из некого оптимального временного режима и оптимального периода интенсивности. Точнее, (видо)специфический паттерн популяционной структуры при выходе режима воспроизводства за пределы креода, обеспечивающего устойчивость последнего, не угасает, а дестабилизируется и рассыпается, но от этого популяционная организация не делается менее «типологической» и «морфологической» в смысле инвариантности архетипических черт и возможности классификации типологическим методом по Г.Ю.Любарскому. Кроме того, сюда же относятся и все номогенетические теории эволюции (которые оказываются как бы «ультралевыми»).
Поэтому с точки зрения теорий «правого фланга» более быстрая скорость эволюции и более радикальные преобразования эволюционирующей структуры в прогрессивную сторону требуют более жёсткой конкуренции и более интенсивного движущего отбора. С точки зрения теорий «левого фланга» всё точно наоборот – прогрессивная эволюция требует менее жёсткой конкуренции, нарастающей автономизации эволюционирующей системы (=большую возможность прямого приспособления, когда средовые изменения влияют на индивидов не непосредственно, а через изменения популяционной структуры/социальной среды, и индивиды приспосабливаются в основном ко вторым).
...Одна из причин этого – в том, что «дарвиновские эстетики» (а также «этологи человека» и социобиологи) в своих утверждениях никогда не проходят до конца необходимую цепочку проверочных экспериментов. Хотя вся цепочка совершенно необходима для корректного доказывания утверждений о селективной ценности некоторого поведения (или морфоструктуры) и обязательна для «обычных» эволюционистов, исследующих изменения разных видов растений и животных под действием естественного отбора, «эволюционные психологи» и «дарвиновские эстетики» выпускают в ней ряд этапов, обычно заключительных.
Первый этап цепочки – анализ собственно предпочтений индивидов (как предполагается, конкурирующих друг с другом ситуации, связанной с соответствующим выбором). Предпочтения регистрируются выбором поведения в соответствующей ситуации (это самая «чистая» часть, так как опыты легко сделать сколь угодно точными и столь же легко проверить – воспроизвести, хотя реальная конкурентность ситуации обычно не проверяется, а предполагается априори).
Второй этап цепочки уже менее внятен и часто опускается. После обнаружения индивидуальных предпочтений, доказательства их статистической устойчивости в разных контекстах, включающих анализируемую ситуацию выбора и оценки (скажем, потенциальных партнёров – или возможных противников) мы должны выяснить, а могут ли граждане, проявившие предпочтения, свободно им следовать в том самом обществе, в котором они живут??? Ведь в каждом обществе свои специфические запреты и предписания, свои механизмы культивирования социальных норм, с присущими этому социуму запретами и предписаниями, эффекты которых передаются через конформизм и обычно сильнее мнения и желания «среднего» человека.
Общесоциальные и групповые нормы на «среднего человека» (обывателя, противопоставляемого критически мыслящей личности) действуют помимо его собственного сознания и воли (см.про рациоморфные процессы как «социальное бессознательное»), благодаря чему намерения, проявленные в индивидуальном выбора, успешно обращаются в нечто противоположное. Из «зла» таким образом может сделается «добро», как происходит социальный из классовой ненависти и классовой борьбы, и наоборот, добрые намерения ведут прямо в ад. Последнее происходит с любовью к «своим»/своим ближним, лежащей в основе национального или религиозного чувства.
Третий этап, до которого руки почти никогда не доходят – это кросс-культурный анализ. Скажем, тот же Карл Граммер показал, что венские девушки на дискотеках максимально обнажаются именно в период овуляции, что позволяет наблюдателю прогнозировать последнюю довольно точно. И гг. «дарвиновские эстетики» сразу видят за этим важный биологический механизм, конечно же, связанный с «эволюционной теорией пола» и прочими социобиологическими концепциями. Однако стоит задаться простым вопросом – а действует ли это правило в традиционном обществе, где женщина не то что свободно обнажиться не может, не может устроить самостоятельно собственную судьбу, а её брачный выбор является «предметом сделки» между социальными единицами, большими, чем индивиды – родами или «домами».
Далее, в большинстве традиционных и тем более первобытных обществ обнажённость не связана с сексуальной привлекательностью и сексуальными призывами, последние регулируются не «биологическими влечениями», а магическими представлениями. Например, в серии статей Ирмы Фадеевой про восточных евреев – сефардов я читал, что в 19 в. у жительниц городов Ионического берега традиционный наряд предполагал достаточно смелое декольте, которое в Европе сочли бы соблазнительным и потому неприличным. Однако жители Смирны и других городов видели соблазн не в этом, а в женских волосах (традиционное представление о магической силе волос, выразившееся, пример, в истории Самсона и Далилы), почему последние строго требовалось покрывать платком. На самом деле сегодняшнее расхожее мнение, что сексуальность связана с обнажённостью, возникло путём антитезы христианским представлениям о скромности и целомудренности, выражающихся не только в одежде, но и в приличном поведении, и довольно недавно, не раньше «молодёжной революции» 1968 года.
Или как хорошо пишет Алексей Куприянов по поводу биологизаторских представлений о человеке в книгах В.Р.Дольника, «…с тем же (если не большим) успехом гуманитарии могли бы прогуляться по собственным запретным садам В.Р. Уши его политической программы – здоровый сексизм советского диссидента – торчат из-за каждого дерева. Подчиненное положение женщин в обществе естественно, потому не безобразно; диктатура – наиболее непосредственное проявление все тех же наследственных программ поведения – скотство, поскольку получается как бы сама собой; построенный на инстинктах реальный социализм экономически безнадежен; а вот над настоящей демократией надо работать. Тут бы выбрать что-то одно: либо бороться и с диктатурой, и с поражением женщин в правах как с проявлениями скотства, либо славить и то, и другое как следование зову природы [курсив мой – В.К.].
Тем более обидно за гуманитариев, попадающих под очарование книги В.Р. (видел и таких – вполне серьезные академические историки, например). Вместо того, чтобы прочитать хотя бы одну обзорную монографию по приматологии, они слепо доверяют популярной смеси неизвестно как и кем полученных сведений о том, «как все обстоит на самом деле» и счастливых догадок, полагая, что наконец-то нашли ответы на все проклятые вопросы социальных наук. Куда в этот момент девается весь положенный ученым организованный скептицизм?». Вообще, в этой книге, вызвавшей много споров, самое неправильное – не конкретные утверждения, а именно общий подход.
И, возвращаясь, объяснение поведения через «биологические влечения», агрессивные или сексуальные, у нынешнего европейца или американца – никак не биологический, а идеологический конструкт, родившийся из тотального разрушения после 1968 года «буржуазных приличий», основанных на околорелигиозном ханжестве и следующей отсюда пуританской морали, когда общество бросилось из огня да в полымя.
Или стоит задаться вопросом: если современные клерки и менеджеры ассоциируют перед машинок с индивидуальным лицом и выбирают себе авто именно по этим «индивидуальным» ассоциациям, действует ли это правило в традиционном обществе, где именно в подобные моменты выбора индивидуальность должна быть непроявлена, а лицо скрывается за маской, личиной, выражающей социальную роль.
Ещё пример: кросс-культурный анализ изнасилований показывает, что готовность насиловать связана не с мужской сексуальностью, и даже не с агрессией, а с чувством собственности, которое культивируемым в разной степени в разных обществах (то есть не с теми или иными «природными» характеристиками индивидов). Там, где отношения собственности – самые важные из социальных отношений вообще, а собственнические чувства сильны и распространены, женщины и дети рассматриваются как собственность мужчин, отчего часты изнасилования и насилие в семье. Если женщины рассматриваются как товарищи, равные мужчинам, а не как их собственность, изнасилования редки или их почти нет.
И наконец, последняя стадия эволюционного анализа, которая совершенно необходима, но до которой никто из эволюционных психологов/социобиологов/»дарвиновских эстетиков» не добирается вообще – нужно задаться вопросом, а действительно ли лица, делающие «правильный» выбор увеличили собственную итоговую приспособленность по сравнению с теми, кто в том же обществе делает выбор иного рода? Ведь приспособленность меряется суммой потомков «на финише» жизненного пути у приверженцев данной стратегии поведения, взятой в отношении к успеху размножения адептов стратегии противоположной.
А надо сказать, что Homo sapiens от других видов животных кардинально отличается тем, что у него в популяциях эта «дистанция жизненного пути», на протяжении которой особи конкурируют, а их модели поведения оцениваются отбором, постоянно растёт, и из спринтерской превращается в стайерскую вследствие увеличения среднеожидаемой продолжительности жизни (СОПЖ) на протяжении истории соответствующих обществ. Пока история каждого отдельного общества продолжается, СОПЖ может расти быстрее или медленней, но не упасть. Обвальное падение всегда связано с прерыванием истории, крахом данного общества и началом новой истории уже другого общества, иначе организующего тот же самый человеческий материал, как это было в Европе после первой мировой войны, или в СССР после 1991 года.
Опять же, итоговая приспособленность индивидов оценивается на финише этой дистанции, цыплят по осени считают и т.д. И чем «длиннее» дистанция, на которой эволюционист должен отслеживать конкуренцию данного индивида с другими, тем меньше влияют на результаты у финиша личные выборы, сделанные в каждый отдельный момент «трассы», и тем больше влияет кооперативный эффект от поступков-откликов других членов сообщества, социальное взаимодействие с которыми собственно и поддерживает эту «беговую дорожку», определяет её «длину» и характер «препятствий в беге». В конкретных условиях человеческих популяций, когда волны численности в традиционном обществе (или колебания интенсивности конкуренции, связанные с «длинными волнами» рыночной конъюнктуры в обществе современном), создающие условия для отбора, будут всё меньше связываться с интенсивностью размножения индивидов, и всё более - с величиной СОПЖ.
Но этот параметр относится не к индивидам, а к обществу в целом, характеризует его «тип организации» и социальные нормы (отражая в том числе прогрессивность того и другого, особенно если взять в соотношении к затратам), и определяется социальной структурой. Поэтому влияние собственного выбора моделей поведения индивидом на разных участках «трассы» с точки зрения «оценки отбором» будет несопоставимо мало по сравнению с кооперативным эффектом отклика всего социума на соответствующие индивидуальные решения. По крайней мере, в ходе человеческой истории первое должно умаляться, второе – быстро расти, и в современном обществе с его длинной историей прогресса явно превалировать.
Далее, человек разумный – единственный вид живых существ, у которого быстрый и устойчивый рост численности в историческое время происходит в условиях необратимого падения размножаемости индивидов за счёт ещё более быстрого роста СОПЖ, то есть за счёт направленного сокращения той самой смертности, которая у «обычных»» видов даёт материал для отбора. А СОПЖ - это показатель, связанный с социальной структурой и темпами её исторического прогрессирования, а не с индивидуальными усилиями, направленными на конкуренцию друг с другом. Поэтому её рост за счёт социального и научно-технического прогресса и обеспечивает главный демографический парадокс Человека разумного – противоречивое сочетание r-типа динамики численности (обвальное падение и быстрое восстановление численности после истребительных войн, чумных моров и голодных лет, почти как у полёвок и домовых мышей) с К-типом воспроизводства популяции, предполагающим малое количество детёнышей, длительный период их зависимости от матери и т.п.
Подобное не встречается ни у какого иного биологического вида. За последние 3000 лет писаной истории это противоречие не сглаживается, а обостряется – при увеличении скорости роста численности населения воспроизводство последнего всё более подчиняется К-типу. В последние 100 лет демографический переход, правда, вносит свои коррективы, но это уже отдельная тема.
Поэтому распространение поведенческих стратегий в популяции у людей радикально отличается от того же процесса у других животных [здесь надо заметить, что с точки зрения эволюционной теории, естественный отбор оценивает и распространяет в популяции одни модели поведения за счёт других. Индивиды есть лишь носители, семафоронты морфологических и поведенческих признаков, оцениваемых отбором, а их активность, связанная с совершением выбора одних моделей поведения, отвержением других и последующей реализации выбранной модели в конкретных обстоятельствах проблемной ситуации и контекста есть лишь средство для организации статистических испытаний по оценке этих самых моделей. См. ещё раз великую мысль Канта в самом начале. – В.К.],
Людям, в отличие от других животных, для распространения собственных моделей поведения в популяции главные усилия приходится направлять не на одоление приверженцев противоположной стратегии, а на то, чтобы инициировать такое направление общественных изменений, чтобы в следующие моменты истории вызванные их активностью изменения социальной структуры, а за ней – идеологии общества, включили в новую норму «их собственную» стратегию, и исключили противоположные ей. То есть нужный результат достигается косвенным образом, через инициирование изменений социального целого, выгодные для носителей данной стратегии, для чего надо разжигать общественную (=классовую) борьбу за социальных прогресс (или, наоборот, консервацию) и в процессе неё убедить всех оставшихся, что эти изменения прогрессивны, выгодны и полезны всем.
Впрочем, все эти сомнения пришли ко мне позже. А впервые я познакомился с дарвиновской эстетикой на 25-й этологической конференции в Вене в 1997 году. И почти что пленился ею! логика слишком часто привлекает сильней чем факты, поскольку позволяет их «цветущую сложность» упростить, выбросив то, что кажется лишним - ошибочным. Понимание опасности упрощения и ложности «однониточных» теорий приходит позже, а тогда я внимательно слушал доклады про то, что
1) если более симпатичные лица нам кажутся красивыми – это адаптивно (или если нам нравятся более «усреднённые» черты лица), и
2) наше чувство прекрасного, как стрелка компаса на норд, безошибочно указывает нам на те параметры экстерьера (варианты биологической формы, которые прошли отбор и были одобрены им. А значит, ты сам можешь повторять этот выбор, не сомневаясь.
3) Поскольку одни поведенческие выборы адаптивны, другие – нет, то наблюдаемые сочетания индивидов в разного рода социальные объединения (в первую очередь брачные пары) отражают именно эту самую индивидуальную адаптацию, а не требования воспроизводства социального целого, куда определённые варианты брачных пар входят необходимой частью вместе, скажем, с типом одиночной территориальностью осенью и зимой или устройством стай во время позднелетней дисперсии.
Надо сказать, что практически для всех позвоночных при образовании пар (и иных элементарных «ячеек общества», но пока мы рассматриваем только mate choice) известны определённые «правила сочетания» самцов и самок по определённым признакам экстерьера, соблюдение которых обеспечивает максимальную устойчивость пары, временная она или постоянная, и дальше максимизирует репродуктивный выход.
Скажем, у жаб самец должен составлять по длине примерно 80% длины тела самки, и тогда их соединение в амплексусе будет самым успешным. При этом самки могут активно контролировать длину тела самцов, способных их оседлать, например, через надувание и сбрасывание активных, но не подходящих по размеру партнёров. Иногда эти «правила сочетания» в определённой среде дают специфические сбои, заставляющие выбирать самцов близкого вида, чем и подтверждается действенность самих «правил».
Обычно такого рода оценивание потенциальных партнёров, подходят или не подходят они данной особи для соединения в пару происходит с использованием себя самого в качестве образца, с определённым «допуском отклонения» от этой нормы. Поэтому у более-менее сексуально мономорфных видов рыб и многих иных позвоночных особи предпочтительно выбирают в партнёров особей, наиболее сходных с ними самими по внешнему виду и поведению. Это ведёт к преимущественному спариванию с близкими родственниками почти всегда, если только популяционные механизмы надындивидуального уровня не устроены так, что «насильственно» расталкивают особей одного выводка как можно дальше друг от друга, вызывая дисперсию сразу же после сезона размножения.
То есть «ищу такого, как я по размеру, весу, характеристикам темперамента и другим параметрам, но с тем небольшим отклонением, которое нужно для достижения оптимального сочетания» (скажем, на 15% меньше или 20% больше). И пары, выдерживающие это сочетание, они адаптивней по сравнению с теми, которые сочетались «неправильным образом», за счёт чего каждый вид имеет видоспецифичные правила подбора партнёров по определённым характеристикам, несмотря на то, что всякого рода случайности жизни отклоняют животных от этого оптимума.
На самых разных позвоночных, от колюшек до полёвок и даже макак, докладчики успешно показывали сугубую подверженность «средней особи» этим «оптимальным правилам», и затем доказывали, почему полезно и выгодно следовать им, а не нарушать. Собственно, с точки зрения дарвиновской эстетики то, что люди считают красивым и привлекательным, есть лишь частный случай той самой «золотой пропорции», обеспечивающей правильное сочетание брачных партнёров у всех прочих видов позвоночных.
Уклонение от этой «золотой пропорции» неизменно снижает устойчивость пары, что многочисленные докладчики и старались нам (мне) показать, также как и разные варианты «правильных сочетаний» партнёров по экстерьеру у разных видов. Взаимная сочетаемость партнёров при правильном mate choice оценивается, соответственно, корреляцией между признаками Х и У самца и самки, а её адаптивная значимость оценивается по силе влияния правильных и неправильных сочетаний на устойчивость или репродуктивный выход брачных пар, измеренной в дисперсионном анализе.
Всё это мне тогда казалось разумным и логичным, я слушал гг. дарвиновских эстетиков раскрыв рот, однако потом после какого-то числа докладов возникли сомнения.
Дело в том, что в верификации своих предположений все докладчики были относительно убедительны: обнаруженные ими корреляции были 0,6-0,7, то есть даже если их можно полностью интерпретировать как причинно следственную связь, доля объяснённой ею дисперсии будет R2=0,36-0,49. А вот с фальсификацией конкурирующих объяснений у них было не очень. Они совершенно не утруждали себя разбором альтернативных механизмов обеспечивающих тот же самый эффект, вроде тех, что были приведены выше. Казалось, они и вовсе не подозревают о возможности альтернатив и верят в единственность своей «однониточной» теории, хотя обращение к альтернативам с тем чтобы их принять или отвергнуть, совершенно необходимо с точки зрения внешней валидности любимой теории.
Опять же, мы люди (а в какой – то степени и приматы, и другие социальные животные, у которых развитие полноценных особей невозможно без социализации, а отношения основных категорий партнёров, в первую очередь матери и детёнышей, характеризуются привязанностью по Боулби) от тех видов животных, о которых рассказывалось, отличаемся одной характерной чертой. Если пары, не соответствующие «атипичному сочетанию» у нас (и у них) всё-таки образуются, то их устойчивость выше, а не ниже, чем у типичных. Поскольку у нас есть любовь и другие формы небиологической, социальной привязанности умеющие перестроить под себя соответствующие гормональные и прочие чисто биологические механизмы, чтобы начать ими управлять для воспроизводства присущей нам социальности.
То есть по мере прослушивания докладов моё чувство противоречия подпитывалось и укреплялось, и на общем обсуждении по темам сразу двух секций – «дарвиновской эстетики» и mating choice я не выдержал, набрался смелости и сказал следующее (в президиуме были так любезны, что даже с немецкого на английский меня перевели – по-аглицки я тогда говорит ещё не мог):
«Мы сейчас прослушали много разных докладов, где убедительно доказывается, что в человеческом обществе существуют некие нормы красоты, а в популяциях животных – оптимальные правила сочетания брачных партнёров, которые поддерживаются и укрепляются индивидуальным отбором, потому что следовать и подчиняться им адаптивно, это увеличивает итоговую приспособленность и т.д.
Но, господа, давайте посмотрим на собравшихся в зале, особенно на первые ряды. Там сидят активные и успешные исследователи, которые безусловно прошли отбор на успешность в своей профессии (тем более, в наше время почти невозможно заниматься наукой, имея отягощения и проблемы в других сферах жизни). То есть перед нами – элита современной этологии, как в другом зале, по другим критериям, может быть собрана элита какой-нибудь другой науки или бизнеса.
И скажите, пожалуйста, кто из этой элиты лично соответствует тем критериям красоты, которые «дарвиновские эстетики» представляют нам как выбранные за адаптивность? Почти никто – у каждого не «усреднённое», а очень индивидуальное лицо (а именно усреднённые лица кажутся наиболее красивыми). Каждый в какую-то свою сторону, но очень сильно уклоняется от того «прекрасного образца», про который мы так много слышали на предыдущих симпозиумах – у кого морщины, у кого брюшко, кто ногу волочит, у кого лицевая гримаса и т.д.
То есть «элита» в каждой конкретной сфере деятельности в массе не только не соответствует «образцам», которые интерпретируются как адаптивные для популяции в целом, но закономерно и существенно отклоняется от них, представляя собой не норму, а аберрацию. Напротив, при справедливости идей, лежащих в основе дарвиновской эстетики, наиболее успешные исследователи (или, бизнесмены, или политики, или литературы) наиболее соответствовали бы эти самым «образцам красивого», и эти самые образцы были бы не усреднением и идеализацией, а имели б живых носителей, причём многочисленных. На деле же «усреднённые» типы редки, встречаются реже разных вариантов индивидуальных типов – тоже, впрочем, не уникальных, а повторяющихся в популяции в виде серий внешних (а, может, и внутренних) двойников.
Легко понять, откуда берётся отклонение именно «лучших» от соответствующего «образца». Если главное в жизни – это наука или работа, или бизнес-карьера, или писательство, то занятия этим требуют всех ресурсов личности, и душевных, и телесных. Тем более, при нынешнем уровне конкуренции в каждой из сфер деятельности, как писал Эко, «пером водят три пальца, а болит всё тело». Успех в профессиональной деятельности «покупается» частичным разрушением, искажением, деформацией телесной красоты при её «столкновении» с жизнью», а значит – и нарастающим отклонением от утверждённых «образцов», независимо от того, чем обосновываются последние классическим идеалом красоты, идущим из Древней Греции или селекционистскими объяснениями «дарвиновской эстетики». Впрочем, первые объяснения в отличие от вторых соответствуют принципам историзма, то есть показывают происхождение, становление и развитие соответствующих образцов, что бессильны сделать вторые.
То есть в реальной действительности, в настоящей конкурентной борьбе человеческое развитие отнюдь не следует вышеназванным «идеалам прекрасного», а находится в контрапункте с ними.
Ближайшая аналогия здесь - как успешные предприниматели и вообще люди рыночные в отличие от обычных людей живут не по закону, а «между законами», воспринимая последние не как нормы, которые гражданам следует выполнять, а как барьеры и ограничения, между которыми надо пробраться, по возможности не задев. Подобно этому соответствующие «образцы прекрасного» не воплощаются в отдельных людях напрямую, но так регулируют взаимодействия между людьми, чтобы все могли «тянуться» к ним. Или чтобы некоторые (или даже многие) не могли – если общество реакционное, и предполагается что прекрасное доступно только элите.
Соответственно, мы как эволюционисты должны изменить понимание этих самых «образцов» - и образцов того, что кажется красивым, и тех брачных сочетаний, которые кажутся оптимальными. Это не адаптации на уровне индивидов, а идеальные регуляторы, разруливающие взаимодействия индивидов в популяции или социуме, то есть адаптации групповые, происхождение которых нужно понимать совершенно иначе.
Не зря поэтому у животных через систему социального контроля процент «обманщиков» поддерживается на существенно меньшем уровне (а групповые адаптации намного более устойчивы), чем то предсказывает социобиологическая гипотеза, исходящая из предположения, что в популяции есть только регуляторы, связанные с индивидуальной пользой и выигрышем, но нет регуляторов, связанных с групповой стабильностью.
На самом деле вторые сильнее первых и «вживлены» в каждого из индивидов, образуя костяк, архетип его индивидуального поведения, заставляя последнее укладываться в определённый набор видоспецифических форм.
Иными словами, социобиологическая гипотеза может объяснить лишь процесс деградации групповых адаптаций после появления «обманщиков», и то не дальше предела, положенного системами социального контроля, но не появление этих самых адаптаций из координации эгоистического поведения особей. Социобиологические схемы хорошо объясняют, как обманщики могут эксплуатировать некий «общественный дивайс», вроде популяционной структуры, групповой адаптации, идеалов и ценностей в человеческом обществе и т.п., и на каком уровне надо «сдерживать» обман, чтобы система не рухнула. См. «На чём прокалывается социобиология человека?»
Но вот как образуется и прогрессирует сам этот «общественный девайс» социобиологические схемы не могут объяснить в принципе. Всякая социальность развивается лишь из предшествующей ей социальности, через разрешение присущих второй внутренних противоречий, и никогда не складывается непосредственно из «активностей отдельных индивидов», исходно «эгоистичных», «независимых» и «атомизированных». Гипотетическое состояние полной эгоистичности/независимости индивидов, проектируемое социобиологией, просто не существует; оно вероятно не более, чем библейские чудеса."
http://docs.google.com/document/pub?i
http://wolf-kitses.livejournal.com/2443
ссылки я расставлять не стал - идите к Вольфу и смотрите, на что он сослался. И вообще тут не полный текст - он довольно длинный, так что я оставил всего несколько цитат
"Дарвиновская эстетика (Darwinian aesthetic) – направление в социобиологии (или эволюционной психологии, или этологии человека, поскольку концептуальный подход всех трёх в общем, один и тот же). Наиболее известный представитель – Karl Grammer, его обоснование «дарвиновской эстетики» можно почитать здесь (1, 2, 3); также известен работами по этологии человека (4, 5, 6, 7).
Авторы этого направления стараются доказать, что те лица, тела, походки и пр., которые люди считают красивыми, притягательными, и выбирают (предпочитают) в ситуации выбора, они потому и считаются таковыми, что соответствующий выбор адаптивен. И наоборот: предпочитающий красивых людей (и не только людей – все те формы вещей, которыми человек окружает себя) некрасивым увеличивает собственную итоговую приспособленность. Это предпочтение закрепляется в популяции отбором, так что эстетическое чувство есть компас, указывающий давления отбора и «наводящий» людей на правильный выбор вместо неправильного, а признаки, отличающие красивые лица, тела, и т.п. формы экстерьера от некрасивых суть ключевые раздражители, активирующие чувство прекрасного, подчиняясь которому мы реализуем адаптивное поведение. Есть похожее направление в теории искусства – Darwinian literary studies, но его я не буду касаться.
...Согласно дарвиновской эстетике, те или иные формы, прежде всего человеческого тела, потому и красивы в смысле «предпочтительны для нас», что адаптивны в смысле классического дарвинизма, и это непосредственно обнаруживается в ситуации выбора «среднего» человека, когда он проявляет своё предпочтение. Предполагается, что следовать этому выбору (предпочитать красивое и отвергать некрасивое лицо, тело и т.д.) для среднего человека из популяции адаптивно, ибо повышает его собственную итоговую приспособленность, а не следовать им или следовать с запозданием означает снижение итоговой приспособленности, либо увеличивает риск и элиминацию.
Теория странная и, на мой взгляд, неправильна. Индивид никогда не свободен в выборе, его вкусы и предпочтения «вкладывает» в него общество, личность если и может всё это менять, то лишь как уклонение от уже существующей нормы. А рассмотрение в качестве субъекта выбора (и объекта отбора) общества и воспроизводства социальной структура вместо индивида и моделей его поведения радикально меняет дело – от движущего отбора мы переходим к стабилизирующему. Но я отвлёкся: здесь я рассказываю чужую теорию, а не свою, так что буду придерживать собственное несогласие с ней. В опытах, долженствующих доказать адаптивность того, что считают красивым, естественно, предполагается свободный выбор, то есть ситуация, когда индивиды могут не колеблясь следовать своим предпочтениям, невзирая на наличную общественную структуру, её запреты и предписания. Понятно, что последние, коль скоро существуют и устойчиво воспроизводятся, заставляют тех индивидов, у которых выбор и предпочтения вступают в конфликт с социальными нормами, тратить дополнительные силы, время и энергию, на их нарушение и обход, больше рисковать и т.п.
...никакое организованное общество не позволит следовать своим предпочтениям всем и во всех ситуациях, иначе не может сопрячь энергию независимых индивидов для кооперативного действия, будь то прогресс, социальная трансляция или борьба с природой.
...Так вот, исследования интрогрессивной гибридизации кряквы с такими «куропёрыми» формами, как Anas zonorhyncha и Anas rubripes показывают забавные вещи. С одной стороны, во всех опытах с предпочтением разных самцов самками «куропёрых» форм яркий, красочный, с более развитыми «косицами», более тяжёлый и сильный селезень кряквы оказывается совершенно вне конкуренции. Самки неизменно предпочитают его, отвергая скромных самцов собственного вида по причине их полной отстойности по сравнению с.
...При существующих предпочтениях и при наличии селезней последнего вида этого вроде бы быть не должно или почти не должно, но тем не менее происходит достаточно часто. Понятно, что это происходит через взаимодействия, связанные с «теневой стороной» социального поведения. У речных уток это, скорей всего, преследования чужих самок самца уже после образования пары, с насильственной копуляцией, хотя и травматичной для самок, но таки ведущей к оплодотворению с появлением гибридного потомства. – В.К.].
...То есть существующая социальная структура, воспроизводимые в ней социальные нормы и ценности не только «вкладываются» внутрь индивидов в процессе воспитания, обучения и дальше во взрослой жизни которая учит, они изменяют индивидуальные предпочтения и основания для личного выбора уже после того, как последние сформировались. Именно в этом сопряжении энергии индивидуальных воль для воспроизводства структуры системы, подчёркнутом максимой Канта, состоит отдельное существование общества, его несводимость к сумме взаимодействий индивидов. «Ведь то, чего хочет один, встречает противодействие со стороны всякого другого, и в конечном результате появляется нечто такое, чего никто не хотел» (Фридрих Энгельс в письме к Йозефу Блоху).
Вернёмся к дарвиновской эстетике или, точней, к эволюционной теории, логику которой она эксплуатирует, но неразумно – как микроскопом забивать гвозди.
[Дело в том, что в нынешнем варианте эволюционной теории (будем его для краткости называть СТЭ) можно, образно говоря, выделить «правый и левый фланг дарвинизма».
«Правый фланг» - это классический «майровский» вариант СТЭ. Представители «правого фланга» отдают явное предпочтение приспособительной гибкости «ветвей» перед филогенетической «косностью» «ствола» эволюционного дерева, то есть изменчивость приспособительных реакций индивидов и вариативность специализации «ветвей» филогенетического древа здесь оказывается важней филогенетической устойчивости типа. Или, иначе, «на правом фланге» эволюционной теории априори предполагается примат гибкости частных адаптаций перед филогенетической устойчивостью адаптаций широкого значения и их направленным развитием в некотором ряду прогрессивных изменений.
В силу такой познавательной позиции «правый фланг дарвинизма» можно рассматривать как теорию «эгоистического индивидуализма» субъектов и процессов эволюции в противоположность системно-иерархическому взгляду на первые и вторые. Тогда социобиология и эволюционная психология будут «ультраправым» или, точней, «либертарианским взглядом на эволюцию», так как здесь независимым субъектом последней, имеющим собственную отдельную эволюционную судьбу, и эгоистически/оппортунистически приспосабливающимся к среде обитания, оказываются уже не виды и популяции, а особи или даже гены.
«Левое крыло» эволюционизма образуют теории, отдающие примат филогенетической косности «общего» ствола по сравнению с «адаптивной гибкостью» «ветвей». Наиболее известные представители – теория стабилизирующего отбора И.И.Шмальгаузена и эпигенетическая концепция эволюции Шишкина-Уоддингтона, основанная на эффекте Болдуина – генокопировании адаптивных модификаций, возникающих в рамках прямого приспособления.
Наиболее важным моментом эволюции здесь оказываются не частные адаптации к среде, а выработка устойчивости «типа», системного целого объединяющего соответствующие частные элементы и способного воспроизводить собственный «план строения» в широком диапазоне средовых или внутренних (онтогенетических, внутрипопуляционных) шумов. Плана строения здесь – это архетип надтаксона для макроэволюции или специфический паттерн популяционной организации вида для микроэволюции.
В обоих случаях наиболее важно то, что «обручи» соответствующей структуры, морфологической или популяционной, накладывают «удобные системе ограничения» на «эгоистичное» поведение её элементов – особей или переносимых особью генов (а также процессов реализации генов в онтогенезе). Они же координируют перемещение и взаимодействие элементов так, что их поведение из независимого становится кооперативным, и смысл этой кооперации в том, чтобы устойчиво воспроизвести видовой тип популяционной структуры в биотопических предпочтениях и социальных контактах особей, или видовой (родовой, семейственный) морфотип, устойчиво воспроизводимый в нормальном онтогенезе. Первый в этом плане не хуже второго: его воспроизведение также устойчиво в широком диапазоне внутренних «напряжений» системы и средовых шумов, её забуференность достигается также за счёт внутрисистемных регуляций и т.п.
То есть к «левому флангу» эволюционизма относится и мой «морфологический подход» к популяционной системе, который трактует её структуру как динамическое образование, не статичное, но ежесекундно воспроизводимое вновь и вновь во взаимодействиях особей, словно пламя свечи. И угасающее подобно пламени, если эти взаимодействия выйдут вновь из некого оптимального временного режима и оптимального периода интенсивности. Точнее, (видо)специфический паттерн популяционной структуры при выходе режима воспроизводства за пределы креода, обеспечивающего устойчивость последнего, не угасает, а дестабилизируется и рассыпается, но от этого популяционная организация не делается менее «типологической» и «морфологической» в смысле инвариантности архетипических черт и возможности классификации типологическим методом по Г.Ю.Любарскому. Кроме того, сюда же относятся и все номогенетические теории эволюции (которые оказываются как бы «ультралевыми»).
Поэтому с точки зрения теорий «правого фланга» более быстрая скорость эволюции и более радикальные преобразования эволюционирующей структуры в прогрессивную сторону требуют более жёсткой конкуренции и более интенсивного движущего отбора. С точки зрения теорий «левого фланга» всё точно наоборот – прогрессивная эволюция требует менее жёсткой конкуренции, нарастающей автономизации эволюционирующей системы (=большую возможность прямого приспособления, когда средовые изменения влияют на индивидов не непосредственно, а через изменения популяционной структуры/социальной среды, и индивиды приспосабливаются в основном ко вторым).
...Одна из причин этого – в том, что «дарвиновские эстетики» (а также «этологи человека» и социобиологи) в своих утверждениях никогда не проходят до конца необходимую цепочку проверочных экспериментов. Хотя вся цепочка совершенно необходима для корректного доказывания утверждений о селективной ценности некоторого поведения (или морфоструктуры) и обязательна для «обычных» эволюционистов, исследующих изменения разных видов растений и животных под действием естественного отбора, «эволюционные психологи» и «дарвиновские эстетики» выпускают в ней ряд этапов, обычно заключительных.
Первый этап цепочки – анализ собственно предпочтений индивидов (как предполагается, конкурирующих друг с другом ситуации, связанной с соответствующим выбором). Предпочтения регистрируются выбором поведения в соответствующей ситуации (это самая «чистая» часть, так как опыты легко сделать сколь угодно точными и столь же легко проверить – воспроизвести, хотя реальная конкурентность ситуации обычно не проверяется, а предполагается априори).
Второй этап цепочки уже менее внятен и часто опускается. После обнаружения индивидуальных предпочтений, доказательства их статистической устойчивости в разных контекстах, включающих анализируемую ситуацию выбора и оценки (скажем, потенциальных партнёров – или возможных противников) мы должны выяснить, а могут ли граждане, проявившие предпочтения, свободно им следовать в том самом обществе, в котором они живут??? Ведь в каждом обществе свои специфические запреты и предписания, свои механизмы культивирования социальных норм, с присущими этому социуму запретами и предписаниями, эффекты которых передаются через конформизм и обычно сильнее мнения и желания «среднего» человека.
Общесоциальные и групповые нормы на «среднего человека» (обывателя, противопоставляемого критически мыслящей личности) действуют помимо его собственного сознания и воли (см.про рациоморфные процессы как «социальное бессознательное»), благодаря чему намерения, проявленные в индивидуальном выбора, успешно обращаются в нечто противоположное. Из «зла» таким образом может сделается «добро», как происходит социальный из классовой ненависти и классовой борьбы, и наоборот, добрые намерения ведут прямо в ад. Последнее происходит с любовью к «своим»/своим ближним, лежащей в основе национального или религиозного чувства.
Третий этап, до которого руки почти никогда не доходят – это кросс-культурный анализ. Скажем, тот же Карл Граммер показал, что венские девушки на дискотеках максимально обнажаются именно в период овуляции, что позволяет наблюдателю прогнозировать последнюю довольно точно. И гг. «дарвиновские эстетики» сразу видят за этим важный биологический механизм, конечно же, связанный с «эволюционной теорией пола» и прочими социобиологическими концепциями. Однако стоит задаться простым вопросом – а действует ли это правило в традиционном обществе, где женщина не то что свободно обнажиться не может, не может устроить самостоятельно собственную судьбу, а её брачный выбор является «предметом сделки» между социальными единицами, большими, чем индивиды – родами или «домами».
Далее, в большинстве традиционных и тем более первобытных обществ обнажённость не связана с сексуальной привлекательностью и сексуальными призывами, последние регулируются не «биологическими влечениями», а магическими представлениями. Например, в серии статей Ирмы Фадеевой про восточных евреев – сефардов я читал, что в 19 в. у жительниц городов Ионического берега традиционный наряд предполагал достаточно смелое декольте, которое в Европе сочли бы соблазнительным и потому неприличным. Однако жители Смирны и других городов видели соблазн не в этом, а в женских волосах (традиционное представление о магической силе волос, выразившееся, пример, в истории Самсона и Далилы), почему последние строго требовалось покрывать платком. На самом деле сегодняшнее расхожее мнение, что сексуальность связана с обнажённостью, возникло путём антитезы христианским представлениям о скромности и целомудренности, выражающихся не только в одежде, но и в приличном поведении, и довольно недавно, не раньше «молодёжной революции» 1968 года.
Или как хорошо пишет Алексей Куприянов по поводу биологизаторских представлений о человеке в книгах В.Р.Дольника, «…с тем же (если не большим) успехом гуманитарии могли бы прогуляться по собственным запретным садам В.Р. Уши его политической программы – здоровый сексизм советского диссидента – торчат из-за каждого дерева. Подчиненное положение женщин в обществе естественно, потому не безобразно; диктатура – наиболее непосредственное проявление все тех же наследственных программ поведения – скотство, поскольку получается как бы сама собой; построенный на инстинктах реальный социализм экономически безнадежен; а вот над настоящей демократией надо работать. Тут бы выбрать что-то одно: либо бороться и с диктатурой, и с поражением женщин в правах как с проявлениями скотства, либо славить и то, и другое как следование зову природы [курсив мой – В.К.].
Тем более обидно за гуманитариев, попадающих под очарование книги В.Р. (видел и таких – вполне серьезные академические историки, например). Вместо того, чтобы прочитать хотя бы одну обзорную монографию по приматологии, они слепо доверяют популярной смеси неизвестно как и кем полученных сведений о том, «как все обстоит на самом деле» и счастливых догадок, полагая, что наконец-то нашли ответы на все проклятые вопросы социальных наук. Куда в этот момент девается весь положенный ученым организованный скептицизм?». Вообще, в этой книге, вызвавшей много споров, самое неправильное – не конкретные утверждения, а именно общий подход.
И, возвращаясь, объяснение поведения через «биологические влечения», агрессивные или сексуальные, у нынешнего европейца или американца – никак не биологический, а идеологический конструкт, родившийся из тотального разрушения после 1968 года «буржуазных приличий», основанных на околорелигиозном ханжестве и следующей отсюда пуританской морали, когда общество бросилось из огня да в полымя.
Или стоит задаться вопросом: если современные клерки и менеджеры ассоциируют перед машинок с индивидуальным лицом и выбирают себе авто именно по этим «индивидуальным» ассоциациям, действует ли это правило в традиционном обществе, где именно в подобные моменты выбора индивидуальность должна быть непроявлена, а лицо скрывается за маской, личиной, выражающей социальную роль.
Ещё пример: кросс-культурный анализ изнасилований показывает, что готовность насиловать связана не с мужской сексуальностью, и даже не с агрессией, а с чувством собственности, которое культивируемым в разной степени в разных обществах (то есть не с теми или иными «природными» характеристиками индивидов). Там, где отношения собственности – самые важные из социальных отношений вообще, а собственнические чувства сильны и распространены, женщины и дети рассматриваются как собственность мужчин, отчего часты изнасилования и насилие в семье. Если женщины рассматриваются как товарищи, равные мужчинам, а не как их собственность, изнасилования редки или их почти нет.
И наконец, последняя стадия эволюционного анализа, которая совершенно необходима, но до которой никто из эволюционных психологов/социобиологов/»дарвиновских эстетиков» не добирается вообще – нужно задаться вопросом, а действительно ли лица, делающие «правильный» выбор увеличили собственную итоговую приспособленность по сравнению с теми, кто в том же обществе делает выбор иного рода? Ведь приспособленность меряется суммой потомков «на финише» жизненного пути у приверженцев данной стратегии поведения, взятой в отношении к успеху размножения адептов стратегии противоположной.
А надо сказать, что Homo sapiens от других видов животных кардинально отличается тем, что у него в популяциях эта «дистанция жизненного пути», на протяжении которой особи конкурируют, а их модели поведения оцениваются отбором, постоянно растёт, и из спринтерской превращается в стайерскую вследствие увеличения среднеожидаемой продолжительности жизни (СОПЖ) на протяжении истории соответствующих обществ. Пока история каждого отдельного общества продолжается, СОПЖ может расти быстрее или медленней, но не упасть. Обвальное падение всегда связано с прерыванием истории, крахом данного общества и началом новой истории уже другого общества, иначе организующего тот же самый человеческий материал, как это было в Европе после первой мировой войны, или в СССР после 1991 года.
Опять же, итоговая приспособленность индивидов оценивается на финише этой дистанции, цыплят по осени считают и т.д. И чем «длиннее» дистанция, на которой эволюционист должен отслеживать конкуренцию данного индивида с другими, тем меньше влияют на результаты у финиша личные выборы, сделанные в каждый отдельный момент «трассы», и тем больше влияет кооперативный эффект от поступков-откликов других членов сообщества, социальное взаимодействие с которыми собственно и поддерживает эту «беговую дорожку», определяет её «длину» и характер «препятствий в беге». В конкретных условиях человеческих популяций, когда волны численности в традиционном обществе (или колебания интенсивности конкуренции, связанные с «длинными волнами» рыночной конъюнктуры в обществе современном), создающие условия для отбора, будут всё меньше связываться с интенсивностью размножения индивидов, и всё более - с величиной СОПЖ.
Но этот параметр относится не к индивидам, а к обществу в целом, характеризует его «тип организации» и социальные нормы (отражая в том числе прогрессивность того и другого, особенно если взять в соотношении к затратам), и определяется социальной структурой. Поэтому влияние собственного выбора моделей поведения индивидом на разных участках «трассы» с точки зрения «оценки отбором» будет несопоставимо мало по сравнению с кооперативным эффектом отклика всего социума на соответствующие индивидуальные решения. По крайней мере, в ходе человеческой истории первое должно умаляться, второе – быстро расти, и в современном обществе с его длинной историей прогресса явно превалировать.
Далее, человек разумный – единственный вид живых существ, у которого быстрый и устойчивый рост численности в историческое время происходит в условиях необратимого падения размножаемости индивидов за счёт ещё более быстрого роста СОПЖ, то есть за счёт направленного сокращения той самой смертности, которая у «обычных»» видов даёт материал для отбора. А СОПЖ - это показатель, связанный с социальной структурой и темпами её исторического прогрессирования, а не с индивидуальными усилиями, направленными на конкуренцию друг с другом. Поэтому её рост за счёт социального и научно-технического прогресса и обеспечивает главный демографический парадокс Человека разумного – противоречивое сочетание r-типа динамики численности (обвальное падение и быстрое восстановление численности после истребительных войн, чумных моров и голодных лет, почти как у полёвок и домовых мышей) с К-типом воспроизводства популяции, предполагающим малое количество детёнышей, длительный период их зависимости от матери и т.п.
Подобное не встречается ни у какого иного биологического вида. За последние 3000 лет писаной истории это противоречие не сглаживается, а обостряется – при увеличении скорости роста численности населения воспроизводство последнего всё более подчиняется К-типу. В последние 100 лет демографический переход, правда, вносит свои коррективы, но это уже отдельная тема.
Поэтому распространение поведенческих стратегий в популяции у людей радикально отличается от того же процесса у других животных [здесь надо заметить, что с точки зрения эволюционной теории, естественный отбор оценивает и распространяет в популяции одни модели поведения за счёт других. Индивиды есть лишь носители, семафоронты морфологических и поведенческих признаков, оцениваемых отбором, а их активность, связанная с совершением выбора одних моделей поведения, отвержением других и последующей реализации выбранной модели в конкретных обстоятельствах проблемной ситуации и контекста есть лишь средство для организации статистических испытаний по оценке этих самых моделей. См. ещё раз великую мысль Канта в самом начале. – В.К.],
Людям, в отличие от других животных, для распространения собственных моделей поведения в популяции главные усилия приходится направлять не на одоление приверженцев противоположной стратегии, а на то, чтобы инициировать такое направление общественных изменений, чтобы в следующие моменты истории вызванные их активностью изменения социальной структуры, а за ней – идеологии общества, включили в новую норму «их собственную» стратегию, и исключили противоположные ей. То есть нужный результат достигается косвенным образом, через инициирование изменений социального целого, выгодные для носителей данной стратегии, для чего надо разжигать общественную (=классовую) борьбу за социальных прогресс (или, наоборот, консервацию) и в процессе неё убедить всех оставшихся, что эти изменения прогрессивны, выгодны и полезны всем.
Впрочем, все эти сомнения пришли ко мне позже. А впервые я познакомился с дарвиновской эстетикой на 25-й этологической конференции в Вене в 1997 году. И почти что пленился ею! логика слишком часто привлекает сильней чем факты, поскольку позволяет их «цветущую сложность» упростить, выбросив то, что кажется лишним - ошибочным. Понимание опасности упрощения и ложности «однониточных» теорий приходит позже, а тогда я внимательно слушал доклады про то, что
1) если более симпатичные лица нам кажутся красивыми – это адаптивно (или если нам нравятся более «усреднённые» черты лица), и
2) наше чувство прекрасного, как стрелка компаса на норд, безошибочно указывает нам на те параметры экстерьера (варианты биологической формы, которые прошли отбор и были одобрены им. А значит, ты сам можешь повторять этот выбор, не сомневаясь.
3) Поскольку одни поведенческие выборы адаптивны, другие – нет, то наблюдаемые сочетания индивидов в разного рода социальные объединения (в первую очередь брачные пары) отражают именно эту самую индивидуальную адаптацию, а не требования воспроизводства социального целого, куда определённые варианты брачных пар входят необходимой частью вместе, скажем, с типом одиночной территориальностью осенью и зимой или устройством стай во время позднелетней дисперсии.
Надо сказать, что практически для всех позвоночных при образовании пар (и иных элементарных «ячеек общества», но пока мы рассматриваем только mate choice) известны определённые «правила сочетания» самцов и самок по определённым признакам экстерьера, соблюдение которых обеспечивает максимальную устойчивость пары, временная она или постоянная, и дальше максимизирует репродуктивный выход.
Скажем, у жаб самец должен составлять по длине примерно 80% длины тела самки, и тогда их соединение в амплексусе будет самым успешным. При этом самки могут активно контролировать длину тела самцов, способных их оседлать, например, через надувание и сбрасывание активных, но не подходящих по размеру партнёров. Иногда эти «правила сочетания» в определённой среде дают специфические сбои, заставляющие выбирать самцов близкого вида, чем и подтверждается действенность самих «правил».
Обычно такого рода оценивание потенциальных партнёров, подходят или не подходят они данной особи для соединения в пару происходит с использованием себя самого в качестве образца, с определённым «допуском отклонения» от этой нормы. Поэтому у более-менее сексуально мономорфных видов рыб и многих иных позвоночных особи предпочтительно выбирают в партнёров особей, наиболее сходных с ними самими по внешнему виду и поведению. Это ведёт к преимущественному спариванию с близкими родственниками почти всегда, если только популяционные механизмы надындивидуального уровня не устроены так, что «насильственно» расталкивают особей одного выводка как можно дальше друг от друга, вызывая дисперсию сразу же после сезона размножения.
То есть «ищу такого, как я по размеру, весу, характеристикам темперамента и другим параметрам, но с тем небольшим отклонением, которое нужно для достижения оптимального сочетания» (скажем, на 15% меньше или 20% больше). И пары, выдерживающие это сочетание, они адаптивней по сравнению с теми, которые сочетались «неправильным образом», за счёт чего каждый вид имеет видоспецифичные правила подбора партнёров по определённым характеристикам, несмотря на то, что всякого рода случайности жизни отклоняют животных от этого оптимума.
На самых разных позвоночных, от колюшек до полёвок и даже макак, докладчики успешно показывали сугубую подверженность «средней особи» этим «оптимальным правилам», и затем доказывали, почему полезно и выгодно следовать им, а не нарушать. Собственно, с точки зрения дарвиновской эстетики то, что люди считают красивым и привлекательным, есть лишь частный случай той самой «золотой пропорции», обеспечивающей правильное сочетание брачных партнёров у всех прочих видов позвоночных.
Уклонение от этой «золотой пропорции» неизменно снижает устойчивость пары, что многочисленные докладчики и старались нам (мне) показать, также как и разные варианты «правильных сочетаний» партнёров по экстерьеру у разных видов. Взаимная сочетаемость партнёров при правильном mate choice оценивается, соответственно, корреляцией между признаками Х и У самца и самки, а её адаптивная значимость оценивается по силе влияния правильных и неправильных сочетаний на устойчивость или репродуктивный выход брачных пар, измеренной в дисперсионном анализе.
Всё это мне тогда казалось разумным и логичным, я слушал гг. дарвиновских эстетиков раскрыв рот, однако потом после какого-то числа докладов возникли сомнения.
Дело в том, что в верификации своих предположений все докладчики были относительно убедительны: обнаруженные ими корреляции были 0,6-0,7, то есть даже если их можно полностью интерпретировать как причинно следственную связь, доля объяснённой ею дисперсии будет R2=0,36-0,49. А вот с фальсификацией конкурирующих объяснений у них было не очень. Они совершенно не утруждали себя разбором альтернативных механизмов обеспечивающих тот же самый эффект, вроде тех, что были приведены выше. Казалось, они и вовсе не подозревают о возможности альтернатив и верят в единственность своей «однониточной» теории, хотя обращение к альтернативам с тем чтобы их принять или отвергнуть, совершенно необходимо с точки зрения внешней валидности любимой теории.
Опять же, мы люди (а в какой – то степени и приматы, и другие социальные животные, у которых развитие полноценных особей невозможно без социализации, а отношения основных категорий партнёров, в первую очередь матери и детёнышей, характеризуются привязанностью по Боулби) от тех видов животных, о которых рассказывалось, отличаемся одной характерной чертой. Если пары, не соответствующие «атипичному сочетанию» у нас (и у них) всё-таки образуются, то их устойчивость выше, а не ниже, чем у типичных. Поскольку у нас есть любовь и другие формы небиологической, социальной привязанности умеющие перестроить под себя соответствующие гормональные и прочие чисто биологические механизмы, чтобы начать ими управлять для воспроизводства присущей нам социальности.
То есть по мере прослушивания докладов моё чувство противоречия подпитывалось и укреплялось, и на общем обсуждении по темам сразу двух секций – «дарвиновской эстетики» и mating choice я не выдержал, набрался смелости и сказал следующее (в президиуме были так любезны, что даже с немецкого на английский меня перевели – по-аглицки я тогда говорит ещё не мог):
«Мы сейчас прослушали много разных докладов, где убедительно доказывается, что в человеческом обществе существуют некие нормы красоты, а в популяциях животных – оптимальные правила сочетания брачных партнёров, которые поддерживаются и укрепляются индивидуальным отбором, потому что следовать и подчиняться им адаптивно, это увеличивает итоговую приспособленность и т.д.
Но, господа, давайте посмотрим на собравшихся в зале, особенно на первые ряды. Там сидят активные и успешные исследователи, которые безусловно прошли отбор на успешность в своей профессии (тем более, в наше время почти невозможно заниматься наукой, имея отягощения и проблемы в других сферах жизни). То есть перед нами – элита современной этологии, как в другом зале, по другим критериям, может быть собрана элита какой-нибудь другой науки или бизнеса.
И скажите, пожалуйста, кто из этой элиты лично соответствует тем критериям красоты, которые «дарвиновские эстетики» представляют нам как выбранные за адаптивность? Почти никто – у каждого не «усреднённое», а очень индивидуальное лицо (а именно усреднённые лица кажутся наиболее красивыми). Каждый в какую-то свою сторону, но очень сильно уклоняется от того «прекрасного образца», про который мы так много слышали на предыдущих симпозиумах – у кого морщины, у кого брюшко, кто ногу волочит, у кого лицевая гримаса и т.д.
То есть «элита» в каждой конкретной сфере деятельности в массе не только не соответствует «образцам», которые интерпретируются как адаптивные для популяции в целом, но закономерно и существенно отклоняется от них, представляя собой не норму, а аберрацию. Напротив, при справедливости идей, лежащих в основе дарвиновской эстетики, наиболее успешные исследователи (или, бизнесмены, или политики, или литературы) наиболее соответствовали бы эти самым «образцам красивого», и эти самые образцы были бы не усреднением и идеализацией, а имели б живых носителей, причём многочисленных. На деле же «усреднённые» типы редки, встречаются реже разных вариантов индивидуальных типов – тоже, впрочем, не уникальных, а повторяющихся в популяции в виде серий внешних (а, может, и внутренних) двойников.
Легко понять, откуда берётся отклонение именно «лучших» от соответствующего «образца». Если главное в жизни – это наука или работа, или бизнес-карьера, или писательство, то занятия этим требуют всех ресурсов личности, и душевных, и телесных. Тем более, при нынешнем уровне конкуренции в каждой из сфер деятельности, как писал Эко, «пером водят три пальца, а болит всё тело». Успех в профессиональной деятельности «покупается» частичным разрушением, искажением, деформацией телесной красоты при её «столкновении» с жизнью», а значит – и нарастающим отклонением от утверждённых «образцов», независимо от того, чем обосновываются последние классическим идеалом красоты, идущим из Древней Греции или селекционистскими объяснениями «дарвиновской эстетики». Впрочем, первые объяснения в отличие от вторых соответствуют принципам историзма, то есть показывают происхождение, становление и развитие соответствующих образцов, что бессильны сделать вторые.
То есть в реальной действительности, в настоящей конкурентной борьбе человеческое развитие отнюдь не следует вышеназванным «идеалам прекрасного», а находится в контрапункте с ними.
Ближайшая аналогия здесь - как успешные предприниматели и вообще люди рыночные в отличие от обычных людей живут не по закону, а «между законами», воспринимая последние не как нормы, которые гражданам следует выполнять, а как барьеры и ограничения, между которыми надо пробраться, по возможности не задев. Подобно этому соответствующие «образцы прекрасного» не воплощаются в отдельных людях напрямую, но так регулируют взаимодействия между людьми, чтобы все могли «тянуться» к ним. Или чтобы некоторые (или даже многие) не могли – если общество реакционное, и предполагается что прекрасное доступно только элите.
Соответственно, мы как эволюционисты должны изменить понимание этих самых «образцов» - и образцов того, что кажется красивым, и тех брачных сочетаний, которые кажутся оптимальными. Это не адаптации на уровне индивидов, а идеальные регуляторы, разруливающие взаимодействия индивидов в популяции или социуме, то есть адаптации групповые, происхождение которых нужно понимать совершенно иначе.
Не зря поэтому у животных через систему социального контроля процент «обманщиков» поддерживается на существенно меньшем уровне (а групповые адаптации намного более устойчивы), чем то предсказывает социобиологическая гипотеза, исходящая из предположения, что в популяции есть только регуляторы, связанные с индивидуальной пользой и выигрышем, но нет регуляторов, связанных с групповой стабильностью.
На самом деле вторые сильнее первых и «вживлены» в каждого из индивидов, образуя костяк, архетип его индивидуального поведения, заставляя последнее укладываться в определённый набор видоспецифических форм.
Иными словами, социобиологическая гипотеза может объяснить лишь процесс деградации групповых адаптаций после появления «обманщиков», и то не дальше предела, положенного системами социального контроля, но не появление этих самых адаптаций из координации эгоистического поведения особей. Социобиологические схемы хорошо объясняют, как обманщики могут эксплуатировать некий «общественный дивайс», вроде популяционной структуры, групповой адаптации, идеалов и ценностей в человеческом обществе и т.п., и на каком уровне надо «сдерживать» обман, чтобы система не рухнула. См. «На чём прокалывается социобиология человека?»
Но вот как образуется и прогрессирует сам этот «общественный девайс» социобиологические схемы не могут объяснить в принципе. Всякая социальность развивается лишь из предшествующей ей социальности, через разрешение присущих второй внутренних противоречий, и никогда не складывается непосредственно из «активностей отдельных индивидов», исходно «эгоистичных», «независимых» и «атомизированных». Гипотетическое состояние полной эгоистичности/независимости индивидов, проектируемое социобиологией, просто не существует; оно вероятно не более, чем библейские чудеса."
