Историк, который изучает боль, сталкивается с тремя особыми проблемами. Первая – полностью изменилось отношение боли относительно других страданий человека. Изменилось отношение боли к печали, чувству вины, греху, страданию, страху, голоду, ущербности и недомоганию. У наших предков не было особого слова, которое бы описывало то, что мы сегодня называем болью в хирургической палате. Сегодня кажется, что боль является только той частью человеческого страдания, которое находится в ведении и под контролем медицинской профессии. В истории не было случая, который бы соответствовал настоящей ситуации, когда переживание личной телесной боли формируется под влиянием терапевтической программы, которую придумали, чтобы уничтожить ее. Вторая проблема – язык. Технический вопрос, который современная медицина описывает термином «боль», даже сегодня не имеет простого эквивалента в обычной речи. В большинстве языков захваченный врачами термин охватывает горе, печаль, тоску, стыд и чувство вины. Английское слово "pain" и немецкое"Schmerz" все еще довольно просто употреблять для того, чтобы передать в основном, хотя и не исключительно, физическое значение. Большинство индо-германских синонимов охватывают более широкий разборос значений: телесная боль может означать «тяжелую работу», «изнуряющий труд» или «испытание», «пытку», «переживание», «наказание», или в общем, «превратность судьбы», как «болезнь», «усталость», «голод», «скорбь», «повреждение», «недомогание», «грусть», «беда», «растерянность» или «подавленность». И это совсем не полный перечень, который показывает, что язык может различать между многими видами «зла», каждое из которых имеет телесное отражение...

Третье препятствие для изучения любой истории боли – ее исключительно аксиологический и эпистемологический статус. Никто никогда не поймет как «болит у меня» в том смысле, который я придаю этой фразе, потому что другой человек не может страдать от той же головной боли, что и я. В этом смысле «боль» ломает четкую границу между организмом и средой, между стимулом и ответной реакцией. 24 Боль не является каким-то переживанием, которое можно сравнить: мы не можем сравнить мою и вашу головную боль. И тем более боль не является определенной физиологической или медицинской категорией, клиническим случаем с определенными патологическими признаками. Совсем не «боль в грудино-ключично-сосцевидная области» рассматривается медицинским ученым как систематическая антиценность.

Исключительная антиценность, которой является боль, порождает исключительную определенность. Когда «у меня болит», боль уникальным образом принадлежит только мне, это только моя боль, я остаюсь один на один со своей болью. Болью нельзя поделиться.

...Когда я страдаю от боли, я осознаю, что появляется вопрос. Историю боли лучше всего изучать именно с позиции этого вопроса. Неважно, болит у меня или я вижу по телодвижениям, что у кого-то что-то болит, в голове рисуется знак вопроса. Такой вопрос так же присущ физической боли, как и одиночество. Боль – признак недосказанности, который требует что-то в ответ. Что не так? Сколько еще? Почему я должен/должен ли я/надо ли мне/могу ли я страдать? Почему существует такое зло и почему оно свалилось на меня? Наблюдатели, которые слепо не замечают этот референтый аспект боли, опираются только на условные рефлексы. Они изучают подопытныго кролика, а не человека.

...В любой культуре есть как минимум четыре взаимосвязанные составляющие, которые позволяют каждому отдельному человеку преобразить телесную боль в личное переживание: слова, снадобья, мифы и примеры для подражания. Культура превращает боль в вопрос, который можно выразить словами, плачем и жестами, которые часто воспринимаются как отчаянные попытки поделиться совершенно умопомрочительным одиночеством, которое сопутствует переживанию боли. Итальянцы стонут, пруссаки скрежещут зубами.

...
Существовало три причины, по которым идея о том, что боль можно профессионально убить с помощью технических средств, была несвойственна всем европейским цивилизациям. Во-первых, боль для человека являлась познанием испорченной вселенной, а не механической неполадкой одной из ее подсистем. У боли было космическое и мистическое, а не индивидуальное и техническое значение. Во-вторых, боль была признаком порочности природы, где человек был частью одного целого. Невозможно отвергнуть одно без того, чтобы отвергнуть и другое. Боль не могла рассматриваться как отдельный недуг. Доктор мог смягчить острую боль, однако устранение необходимости страдать означало бы, что нужно избавить и от пациента. В третьих, боль была страданием души, а душа наполняла все тело. Боль являлась неопосредованным познанием зла. Отдельного источника боли обособленного от ощущения боли попросту не существовало.

...В таком контексте становится логичным спасаться бегством от боли, вместо того, чтобы встретиться с ней лицом к лицу, даже если цена за это - отказ от яркой живости. Уже кажется разумным избавиться от боли, даже если цена за это - потеря независимости. Уже кажется просвященным отрицать правомерность всех нетехнических вопросов, которые поднимает боль, даже если это значит, что пациенты превращаются в животных питомцев.57 По мере того, как увеличилась специально вызванная нечувствительность к боли, в равной степени уменьшилась способность испытывать простые радости и удовольствия жизни. Нужны все более сильные стимулы, чтобы люди в анестезированном обществе почувствовали себя живыми. Наркотики, насилие и ужасы становятся теми се более мощными стимулами, которые все еще дают возможность ощутить самого себя. Повсеместная анестезия повышает спрос на возбуждение шумом, скоростью и насилием, невзирая на их разрушительную способность.

С таким повышенным порогом физиологически опосредованного переживания, который отличает медикализированное общество, крайне затруднительно заметить, что способность страдать может быть симптомом здоровья. Напоминания о том, что страдание это ответственная деятельность, почти что невыносимы для потребителей, которые не различают между удовольствием и зависимостью от выпуска промышленной продукции. Для них это одно и то же. Они приравнивают личное участие в столкновении с неизбежной болью к "мазохизму", и таким образом оправдывают свое пассивное существование. И одновременно с тем, что они отрицают приемлемость страдания как разновидности мазохизма, потребители анестезии склонны выискивать чувство реальности во все более сильных ощущениях. Они склонны искать смысл жизни и власть над другими выдерживая недиагностируемые боли и беспросветную тревожность: сумаcшедшую жизнь руководящих работников компаний, самонаказание бешеной погоней за успехом и сильное воздействие насилия и садизма в кино и на телевидении. В таком обществе призыв обратиться к возрожденному искусству страдания, которое включает умелое использование новых технических приемов, будет неизбежно и ошибочно принято за нездоровое стремление к боли: мракобесие, романтику, долоризм или садизм.

И наконец, лечение боли заменяет страдание на новый ужас - переживание искусственной безболезненности.

...Пришедшее на замену достойному страданию новое переживание - это искусственно затянувшееся, тупое и обезличенное существование. Все больше и больше обезболивание, истребление боли превращает людей в бесчувственных зрителей своего собственного разложения.