С другим местным священником Назаром Ветлицким в 1724 г. произошла и вовсе постыдная история. Он был обвинен в растлении своей духовной дочери и свояченицы Елены «чрез изнасилование ево, Назариево, блудом девством Еленина, и потом, после того растления чрез такие ж ево, Назариевы, в ево ж доме ее ж, Елены, многократные изнасиловании блудодействии ж, от чего она, Елена, и очреватела и родила мертваго младенца»[48]. До окончания следствия Назару было запрещено служить, но он, видимо, обладал весьма горячим нравом. Так, в феврале 1725 г. он ворвался в церковь во время службы, вытащил из нее священника и сам «начал петь постные часы». Еще и в следующем 1726 г. он постоянно склочничал и дрался с местными священниками[49].

Бежецкое духовенство и его взаимоотношения с посадским населением - это отдельная тема, но здесь имеет смысл сказать, что священнослужители явно не служили примером поведения местному населению. Они так же, как и все остальные местные жители, участвовали в драках, конфликтах из-за имущества и денег, причем как между собой, так и с представителями всех других слоев населения. Пожалуй, наиболее одиозный случай, который может быть охарактеризован как девиантное поведение, произошел в 1764 г. со священником Федосием Самойловым, который в день св. Николая Чудотворца, находясь в гостях у крестьянина Степана Иванова в присутствии нескольких местных купцов «на тарелку клал свой тайный уд». Допрошенные свидетели, впрочем, показали, что «священник Федосей Самойлов... будучи в той компании при многих людей свой тайный уд выказывал наружно, а чтоб на тарелку оное класть, того они... будучи в хмельном образе не предусмотрели»

Необходимо отметить, что начало столетия было отмечено в Бежецком уезде разгулом бандитизма, когда на протяжении многих лет несколько банд фактически терроризировали местное население грабя, избивая и насилуя. Так, например, в указе 1702 г. сообщается, что «в Бежецком уезде ходят великим собранием воры и разбойники человек по сту и больши, и помещиковы, и вотчиниковы, и монастырские села и деревни разоряют и жгут и в тех селах и деревнях крестьян огнем жгут до смерти, и пожитки их грабят, и церкви Божии и Святыя иконы и церковную всякую утварь жгут же, и над женами, и над девками блудное дело творят, и девкам в тайные уды спицы колотят».

Однако в самом городе за все рассматриваемое время произошло лишь два изнасилования. В 1725 г. некая Афимья Съянова (по-видимому, местная помещица) жаловалась на нападение на ее городское подворье, во время которого жившую на этом подворье подпоручицу Анну Степанову дочь увезли в поле и изнасиловали. Пострадавшая узнала среди насильников посадского человека Андрея Семеновича Архипова[52]. По-видимому, он был арестован, бежал и затем скитался в окрестностях города, по ночам приходя в отцовский дом, грабя амбары и отцовскую лавку. Также его подозревали в ограблении дома купца Афанасия Попкова и поджоге дома купцов Сапожниковых. В июле того же года ночью его заметил сотский Ларион Швыгин. Состоявшийся между ними диалог представляет один из тех редких случаев, когда документы доносят до нас живую речь людей XVIII века. Швыгин сообщал: «И познав я подлинно ево, Андрея, подал ему голос свой чрез кашлем, и он, Андрей мне отвечал словесно: не кашляй, еще припасен у меня про тебя хорошей топор. И я ему, Андрею, стал говорить словами вслух: для чего ты ходишь в такие неуказные часы и лазишь чрез стаи ко отцу своему, а не в ворота, знатно за этакие непорядочные свои поступки в небытность отца своего от матери своей и объявлен, за что и нам тебя приказано от судей ловить и приводить в ратушу. И он, Андрей, пришед к перегороде вышепомянутого огорода моего, выняв нож большей, которым ножем за той перегород строгал струшки незнамо какие и стал говорить мне: кто станет меня ловить и я тому жив в руки не дамся, любо де ево зарежу или сам себя зарежу. Да он же, Андрей, говорил мне в те ж поры: полно де тебе, Ларион, за нами надзирать и присматривать и чужих домов остерегать, стереги де и береги своего дому, а не чужих, что де ныне зделалось над другими и над тобою также бы не зделалось, а меня де пустили меж двор скитатца, тольки де и я многих пущу ж также скитатца меж двор же»