А.Л. Юрганов: Убить беса. 2006
"Путь от Средневековья к Новому времени". Выстроена книга - как это уже почти привычно даже в научной литературе - на манер детектива. В начале дается 26-е чудо из Жития Прокопия Устюжского (XVII в.): Повесть о бесноватой Соломонии. К бабе пришел бес, совокупился, стала она ожержима, что ли - мучали ее бесы, изнутри грызли, камнями кидались в окружающих, и ничего не помогало, пока не пришли на пару святые Иоанн и Прокопий, вскрыли ей чрево, начали вынимать оттуда бесов (под две тысячи их там обреталось), убивать кочергой, и потом сапогами додавливать. Ну и убили всех.

Автор перечисляет существующие трактовки, усмехается и говоорит в конце первой главы: ну вот, мне уже всё ясно. Элементарно, дружище Ватсон. Но чтобы сделать ответ понятным для читателя, надо написать книгу - так вот же она

Исследуется вопрос: как следует понимать житийную литературу. Тут автору под руку попадается И.Н. Данилевский, тот самый историк, который открыл новый способ чтения летописей и других произведений древнерусской литературы - мол, тексты эти все основаны на скрытых цитатах и Св. Писания, и понимать их можно, лишь раскрывая эти тексты, в исходный текст не вошедшие - этакая матрешка текстов и смыслов... Причем смыслов очень много, причем сам "автор" многих смыслов и не знал и не догадывался, они раскрываются лишь опытному интерпретатору. Данилевский более всего известен раскрытием "дела Святополка Окаянного и Ярослава Мудрого". Юрганов обходится с коллегой Данилевским очень жестоко, - выдумки это сплошные, доказательств никаких, рассчитано, мол, на внешний эффект. Десятки страниц посящены картине, как Юрганов таскает Данилевского за бороду по пыльному полу... Оказавшись в тисках чужого текста, означенный Данилевский и пикнуть в ответ не смеет.

А зачем было нужно это потаскание? Чтобы расчистить поле для интерпретаций автора и чтобы Данилевский под ногами не мешался. Действительно, дело сделано на совесть - более уж до конца книги Данилевский не упоминается ни разу - совершенно уничтоженный, он низачем не нужен. И теперь, совершив это кроткое чудо, Юрганов переходит к обстоятельному описанию житийной литературы, которая, видимо, имеет отношение к делу.

Рассматриваются и другие попытки понять житийную литературу - работы Ключевского, Голубинского, Федотова, Флори, Ле Гоффа и др. Все они не могут. Кому мешает позитивизм, кому антропологизм... Вот, вижу, кому-то мешает объктивизм - не вытанцовывается с ним приличное агиографическое исследование. Дело понятное.

Говорится примерно о том, что нельзя изучать Жития с установкой неверия. Тезис этот мне глубоко симпатичен - давно мне кажется, что изучать - например - святилища Аполлона и культ его почитания, полагая, что Аполлона "на самом деле не бывает" и сие есть выдумки греческих пастухов - как-то странно. И не получается. Изучение веры возможно при условии соверия - уж как там автор в душе производит это соверие, дело особое и разговор долгий. Я бы даже с интересом завел этот разговор - в самом деле, крайне интересно, как мир скандинавских саг или греческих мифов может (с соверием) исследовать католик или, скажем, убежденный православный. Я думаю, способы есть - и очень интересные... Однако это всё не в тему. Юрганов - православный, и установка этой научной книги - несомненно, православная, никаких барьеров между исследователем и изучаемой верой не стоит, он "просто" верует так же, как авторы и читатели житийной литературы. Потому и изучает Жития, а перед греческим мифом, надо полагать - беспомощен.

Далее Юрганов отвешивает несколько добрых пинков тем исследователям житийной литературы, которые неверующие, и тщательно, с учетом всех редакций, разбирает исследуемое Житие - кто еще не забыл, речь о Житии Прокопия Устюжского. О Соломонии речи нет: это мы держим в памяти уже сто пятьдесят страниц, нам это в начале было обещано, что дело до бесноватой дойдет - и пока мы разбираемся с зловредными коллегами автора, несчастная Соломония ожидает разрешения своей тайны. И становится ясно, что нельзя изучать отдельное Житие, не обратившись к житийному канону - образцу, по которому все жития делались - чай, не романы, и литературоведческая складка тут только мешает.

Однако и до канона житийного еще тоже дойти надо. Следующая глава - о смехе юродивых. Тут опять нас поджидают жуткие неприятности в виде голого места. Казалось бы, о юродивых писали - но, оказывается, все ошибались. Основной специалист по этому делу - А.М. Панченко - удостаивается бережного, с некоторым почтительным покряхтыванием, перенесения в темный угол - конечно, никакого сравнения с выволочкой, полученной Данилевским. (Немного погодя в тот же угол отправляется и А.Я. Гуревич, который изучал западноевропейские источники и юродство, и тоже - уже ясно, да? - не справился). Тут ведь в чем дело? Панченко оказался под влиянием Бахтина. Амбивалентность, народная смеховая культура... А у Бахтина эти вещи еще от Фрейда пошли. Слишком у них интеллигентно всё получается - мол, юродивые - это такие критики социального режима, тонко усмехающиеся в свои вериги. И еще приплели какую-то социальную обличительность - мол, юродивые социальную несправедливость всячески выставляли на вид. Чуть ли не шуты, смешно сказать. И приходится исследовать роль смеха в христианстве и особенно значение слова "ругаться" в древнерусском.

Оттенков этого смеха множество, и автор подходит к нему разнообразно. Если грубо и коротко сказать, то примерно так. Христос не смеялся; юродивый уподобляется Христу - и смеется. Парадокс? Отнюдь: он смеется над посрамляемыми бесами. Люди бьют и обжают юродивого, и тем самым сами себя в ад закапывают, и бесы торжествуют... но юродивый зла на окружающих не держит, их прощает и молитвы за них возносит - тем бес посрамлен и именно над ним смеется юродивый. Это, оказывается, можно и даже нужно. Множество примеров из житий иллюстрируют основные истины христианства. О немощи человеческой; о том, что окончательная победа над злом невозможна до Второго пришествия; что бесы не равноправные и равносильные Богу супротивники, а Богу подчиняются и существуют его попущением, что бесы есть духи, и плоти в них нет.

Двухсотая страница. Бесноватая баба далеко позади, мы по-прежнему следуем размышлениям житийного детектива. Глава "Традиция и апостасия". Это о том, что такое канон и что - отступление от него. Смысл: дело бесноватой - часть Жития Прокопия Устюжского. Житие это - в ряду юродский житий, а те - в общем житийном ряду. И чтобы хоть первые полслова сказать, надо внимательно рассмотреть все эти жития. Ну или по крайней мере те жития, что упомянуты в исследуемом житии - а их многие десятки. И автор делает это - подробный список с краткой библиографией.

Потихоньку мы подбираемся к делу. Автор собирает примеры - как в других житиях решались сюжеты, подобные тем, что упомянуты в деле Соломонии. К трехсотой странице непроницательному читателю становится понятна мысль автора: в деле Соломонии чудеса неправильные и бесы неправильные. То есть - судя по симптомам - бесы материальны. Они не в видении и наваждении насилуют Соломонию, а самым натурным образом. И в утробе её сидят самые плотские, отелесненные бесы. И - невзирая на молитвы и заступничество святых - бесы не сдаются и не уходят. В других житиях стоит святому сказать слово - и бесы черным паром растворяются, показывая, что всё бывшее - бесовское наваждение и морок, а тут - противостоят бесы и молитвам, и таинствам. Что делают с врагом, который не сдается? Вот. И приходится свв. Иоанну и Прокопию самым натурным и плотским образом бесов убивать. Вроде как и не духи они, а телесные твари, которые могут быть рождены и могут быть убиты.

"Добро в условиях перехода к Новому времени перестает быть равновеликим бытию; оно начинает делить свое существование со злом, порой даже становясь зависимым от него. Если в древнерусской агиографии природа зла определялась через отсутствие Добра, то теперь Добро надо подтверждать фактом материального уничтожения зла" (Юрганов)

Откуда же новые сюжетные повороты? Источник - на Западе, книга "Мир з Богом человеку" Иннокентия Гизеля, 1669 г. В русской агиографии такие сюжеты не встречаются, и автор Жития взял их у этого автора. По цитатам не очень ясно, что же именно мог он там взять... То есть Юрганов не показывает прямого сходства сюжетов - речь идет о перечислении в книге Гизеля блудных грехов вплоть до скотоложества, и сношение с дьяволом определяется как род скотоложетва. Всё. Видимо, этого достаточно для опознания книги Гизеля как источника новых веяний в русской житийной литературе. Пришло это, считает Юрганов, из европейской демонологии. Что ж, будем верить профессионалу - раз он говорит, значит, так. (Хотя у меня впечатление: уровень доказательности - тот же, за который Данилевский был угваздан бородою в пол). Гизель этот - из Пруссии, юным пришел в Киев и принял православие. Был ректором Киевской духовной коллегии. Переписывался с Алексеем Михайловичем. Повторю - о конкретных источниках сюжетности повести о Соломонии - ни слова. Для автора достаточно, что это был пруссак, что в Киеве, что латинские влияния несомненны: "Учиться в таких школах и избежать близкого знакомства с трудами, например, Фомы Аквинского (1225-1274) было невозможно".

Аквинский, оказываетя, и виноват. Он говорил, что демонические силы могут принимать телесный облик - инкубы, суккубы, кои деют дела нехорошие. Правда, вроде бы - пользуясь телом человека... Фома специально оговаривал, что дети от таких связей должны считаться детьми не демона, но человека. Но это уж детали: Юрганов проводит водораздел: православие следовало за Иоанном Дамаскиным (дьявол - бестелесен, и точка), а западная культура - за Блаженным Августином, находившем в дьявольской природе телесность, промежуточную между материей и духом. Ну и к Новому времени материализм на Западе усиливался, и представления о демонах становились всё материальнее. А до этой самой бабы Соломонии - русская агиография вообще не знала "пачеестественного" греха совокупления с бесами.

И тут новый виток отступления - о появлении вымысла в литературе. Что такое вообще вымысел? С чем сравнивать? с реальностью? А кто знает реальность? Юрганов дает формулу: "древнерусская литература в высшей степени художественна, но она не художественная". Новое время создает новый мир, где человек - творец художественной действиельности, у которой законы - свои, не богословские. И это самое чудо о Соломонии - первое появление нового художественного мира в русской культуре, образовался новый источник изменений: допущения в культуре возникают на основе чистого вымысла.

Эх, как бы хотелось тут сопоставления с точкой зрения Стеблин-Каменского - об отсутствии вымысла в древнеисландской литературе... У Юрганова миров два: мир, где художественность полностью включена в богословие, в истины веры - и мир, где художественность "отвязана", возникает свободно, на пустом месте, по своим законам. А мир саги? Мир, который мы не признаем "соответствующим действительности", который не соотносится с богословием - и в то же время не знает понятия "вымысел" и отличается "абсолютной правдивостью". Но у Юрганова об этом нет слова.

А еще есть другой мир, назоваем его мир non-fiction. Он лишен вымысла, это тоже некоторая невыдуманная правда... Только вот где критерий? Тут же правда не на богословие опирается, а на... науку? То есть это мир не беспредпосылочной правды, а весьма и весьма предпосылочной - этот возникший не так давно еще один новый мир "настоящей правды", "документальной" - для которого еще предстоит изобрести специфический смысл, который бы обрисовал тот вымысел, который определяет собой документальную литературу. Но и об этом Юрганов не говорит. Нельзя же, в самом деле, отвлекаться...

Правда, идет разговор о том, с какой же позиции историк может смотреть на переход от Срв к Новому времени. Юрганов говорит, что позиций таких всего две: прогрессивная и семантическая. Прогресс понимается весьма грубо: мол, вперед-вперед, к лучшему навсегда. Даже первой оговорки, что прогресс в одном направлении является регрессов в другом, что прогресс не бывает непротиворечивым, что прогресс означен не вовне, а внутри объекта, в его "морфологии" - а предполагая целостный прогессирующий объект, мы должны предполагать и противоречия развития... В общем, ни полслова. Другая - семантическая. Лотман, Успенский, Живов... Дана на примере Панченко (1984): поиск инварианта, национального характера. Юрганов рассматривает эти попытке несколько более сочувственно, но с предсказанным результатом: разумеется, тут дырка, тут неясность, - не годится. Истомленный читатель ждет рифмы на слово "розы" - и является, наконец, искомый А.Ф. Лосев. Цитируется Лосев "ранний", с невыбитыми еще зубами и потому говорящий с похвальной откровенностью: "сущность нового времени есть сатанизм". Вот это Юрганов принимает - оговорившись про радикализм раннего Лосева, но намекая, что - в общем, по большому счету оно так и есть, чего уж...

В заключительной главе еще раз достается исследователю-прогрессисту (Л.А. Черной), а потом следуют некоторые выводы о методике исследования. Утверждается, что не бывает инетерпретации без предпосылок. Что желание современного гуманитарного знания быть поближе к фактам и подальше от теории - сугубая наивность, приводящая к ошибкам. Что современная страсть к гипотезам - бесплодна, поскольку решение никогда не достигается, знание все время остается гипотетичным и по сути ничего не стоящим. Выдвигается идея беспредпосылочной герменевтики - она говорит о методе исследования, ничего не сообщая о выводах. И после этого автор еще раз повторяет содержание книги - теперь читателю легче следить за извивами логики.

Выявляется исходная оппозиция. В чуде с Соломонией есть детали, которым нет аналога в предшествующей агиографии. Однако эти мотивы содержатся в "народной культуре". Другие исследователи спокойно констатируют - значит, взято из народной культуры. Однако у автора иная точка зрения - раз это часть Жития Прокопия Устюжского, то необходимо надо устанавливать связь с агиографической традицией, а не кивать на ходячие сюжеты. И след этот уводит на Запад...

А вот как книга кончается:
"Возникает новый дуализм - Бога и Человека. Добавлены лишь две строчки, но человек осуществляет важнейший шаг в своей жизни. Вернуться уже нельзя, потому что время незаметно отбило свой счет.
Оно стало Новым.

Стержнем, основанием средневековой культуры была агиография. Только в ней в полной мере воплощались наиболее значительные для русского Средневековья правила духовной деятельности, образцы поведения человека. Агиография - это эпицентр средневековой культуры. Если в ее недрах происходят необратимые перемены, то неизбежно возникает переход к другой культуре.
Опыт данной реконструкции показывает, что изменения в агиографии коснулись не частностей, а главного - представлений о Добре и зле. В культуре переходного периода по сравнению с традицией Средневековья становится возможной (невозможная раньше) реализация двух основополагающих принципов - равенства Бога и Дьявола, равенства Бога и Человека. Эти принципы постепенно создают фундамент новой европейской культуры, того, что привычно именуется современностью"