Пинкер. Язык как инстинкт
wolf_kitses@lj написал о том, как язык глухонемых из пиджина стал креольским (Никарагуа) http://ivanov-petrov.livejournal.com/632199.html?thread=21532807#t21532807

и дал ссылку на замечательную рецензию http://ethology.ru/library/?id=240

тут о пиджин-языках, порождающих грамматиках и универсальной структуре языка, генетике и эмбриологии, о приспособлении к рынку, политических группах правых и левых, об обучении обезьян языку жестов

выдержки:

Пинкер убедительно доказывает, что почти все говорящие на родном языке, даже те, кто ложит вместо того, чтобы класть, при этом неосознанно придерживаются (на всех уровнях – от видоизменений отдельных звуков в разных словах до построения целых предложений) чёткой системы правил. Эта система правил отличается для носителей разных языков (и несколько отличается для носителей разных диалектов и жаргонов). Но при этом между отдельными правилами существуют сильные корреляции, например, если в предложении выдерживается порядок слов ПОДЛЕЖАЩЕЕ-СКАЗУЕМОЕ-ДОПОЛНЕНИЕ, то предлоги предшествуют дополнению, если же порядок слов ПОДЛЕЖАЩЕЕ-ДОПОЛНЕНИЕ-СКАЗУЕМОЕ, то слова, аналогичные предлогам по функции (послелоги) будут следовать за дополнением.

Некоторые из этих корреляций заставляют лингвистов предполагать, что различные модули, из которых, как дерево из ветвей, сложено предложение (именные, глагольные и др. группы) организованы в определённым языке аналогичным друг другу образом.

Таким образом, достаточно исходить из определённых сверхправил, чтобы ознакомившись с небольшим количеством предложений выбрать именно те правила, которые которыми руководствуется данный язык (Пинкер сравнивает это с переключением рубильника в нужное положение).

Поэтому неудивительно, что соответствующим правилам следуют уже дети дошкольного возраста, которые никак не могли познакомиться с полным набором различных моделей предложений. .Дети следуют им даже несмотря на то, что взрослые не придают значения грамматической правильности их речи. Более того, дети родителей, говорящих на ломаных языках типа пиджинов, быстро превращают эти языки в креольские, вновь обретающие собственную систему правил.

Выделять и согласовывать вышеупомянутые модули бывает непросто, особенно если поверхностная структура предложения сильно трансформирована - самые обычные случаи – использование страдательного залога или сложноподчинённых предложений со словом “который”. Тем не менее, похоже, что, воспринимая речь, именно таким выделением и согласованием люди и занимаются.

“Язык не есть атрибут материальной культуры, который мы постигаем так же, как постигаем положение стрелок на циферблате часов или принцип работы федерального правительства. На самом деле это особый “кирпичик” в биологической конструкции нашего мозга. Язык – это сложный, специализированный навык, который самопроизвольно развивается в ребёнке и не требует осознанных усилий или систематических наставлений; не связано это развитие и с постижением глубинной логики языка. Этот навык в равной степени свойственен каждому, но отличается от обобщённой способности обрабатывать информацию или поступать разумно”.

Тут есть несколько тезисов. Тезис первый. Способность овладеть языком в окружении людей, каким-либо языком владеющим, определяется наследственными характеристиками, общими для любых представителей рода человеческого. Спорить не будем, очень похоже, что это так.

Тезис второй, с нашей точки зрения нуждающийся в уточнении. Развитие языка – процесс автономный. Развитие других ментальных модулей на него не влияет, что доказывается существованием интеллектуально полноценных людей неспособных овладеть грамматикой и умственно отсталых с развитой речью. Роль окружающей ребёнка среды сводится к установке “переключателей” в нужное положение, но большая или меньшая интенсивность обучения ребёнка языку на результат практически не влияет. Существующие различия (в том числе и здоровых людей) по “неврологическом обеспечению” речи и её функционированию связаны главным образом с наследственными аномалиями или родовыми микротравмами, которые более или менее успешно компенсируются за счёт использования других отделов мозга.

“В языковом смысле левши – это не зеркальное отражение праворукого большинства. Левое полушарие управляет языком практически у всех правшей (97%), но правое полушарие управляет языком только у меньшинства левшей – около 19%. У остальных языковой центр в левом полушарии (68%) или избыточным образом имеется в обоих… Даже правши с леворукими родственниками (предположительно те правши, у которых один экземпляр доминантного гена праворукости) анализируют предложения несколько по-другому, чем чистые правши”.

Иными словами, по “неврологическом обеспечению” речи существует высокий уровень нормальной изменчивости, поскольку характерные для левшества и других подобных особенностей высокие популяционные частоты никак не могут объясняться, например равновесием между вредными мутациями и действующим на них отбором.

С чем же связано столь значительное разнообразие? Освоение пространственных отношений ребёнком сначала продвигает становление определённых языковых конструкций и отношений (которые в отечественной психологической традиции не зря получили название “квазипространственных”). С другой стороны, языковое развитие и развитие пространственного воображения конкурируют друг с другом за один и тот же субстрат в виде определённых участков нервной ткани. Конечный результат компромисса между становлением этих способностей сугубо индивидуален, во всяком случае не редкость не только косноязычные скульпторы, но и неречистые топологи, и филологи, страдающие пространственным кретинизмом. Ещё раз подчеркну: эти различия связаны не только с генотипическим разнообразием людей, но и с известной непредсказуемостью индивидуального развития.

Мы вполне можем поверить в то, что в результате определённого повреждения мозга человек способен избирательно потерять способность называть фрукты и овощи. Однако мы никогда не поверим (да и сам С.Пинкер в это не верит), что у другого человека с нормальным устройством мозга аналогичное повреждение приведёт к тем же результатам. Что вызывает наши сомнения? Во-первых, огромная изменчивость нормальных человеческих мозгов, у которых размеры той или иной зоны или соотношение размеров разных зон могут отличаться раза в два. Во-вторых тот факт, что человек, выросший в тропиках (и обладающий, как Пинкер и мы уверены, таким же нормальным устройством мозга) вполне может классифицировать произведения земные несколько иначе, особенно если в его питании большую роль играют корни или орехи. Во всяком случае то, что северянин определяет как “апельсины”, “мандарины” или “лимоны” в сознании сицилийца, знакомого с большим разнообразием цитрусовых, связано практически непрерывными переходами. Естественно, сама способность различать и как-то классифицировать потенциально съедобные части растений вполне может быть врождённой (и тут Пинкер, видимо, прав).

Данная ситуация зеркально напоминает ситуацию с трубой Р.Вуда, которая была идеально пряма изнутри, но снаружи выглядела как подыхающая в корчах змея. “Изнутри”, с точки зрения “неврологического обеспечения” язык у разных его носителей разный. “Выровнен” он с двух разных сторон – с точки зрения того, что предъявляется другим носителям языка “на выходе” и с точки зрения того, что Пинкер называет “мыслекодом”. Тут, однако, нам представляется важным внести существенное уточнение. Трудно согласиться с Пинкером, что: “Люди думают не на английском, китайском или языке апачей; они думают на мыслекоде. Этот мыслекод, вероятно, немного похож на все вышеупомянутые языки; предположительно он располагает символами для выражения понятий и комбинациями символов, которые соответствуют носителю и объекту действия”. Представляется, что думают разные люди (в том числе и носители одного языка) тоже по-разному (и не обязательно с помощью зрительных представлений, хотя это и наиболее частый случай). Однако весьма вероятно, что существует некий стандартный ментальный модуль, который больше всего напоминает порт для подключения языка и выражения мысли в словах, причём происхождение этого модуля – доязыковое.

Замечательные, хотя мало кому известные результаты, были получены ещё два десятка лет назад А.А.Невской и Л.И.Леушиной. При доминировании левополушарных структур в распознавании зрительных образов ошибки распознавания, которые совершают разные индивиды, одинаковы. Более того, ошибки в этом случае симметричны и (для коротких цепочек того, что с чем можно перепутать) транзитивны. Иначе говоря, существует некое универсальное для разных индивидов пространство, в котором “универсально похожие” объекты находятся рядом (и легко путаются), а “универсально непохожие” - далеко. Ничего подобного при доминировании правополушарных структур не наблюдается – ошибки индивидуальны. Напомним, что в норме оба полушария активно взаимодействуют при распознавании образов и занимаются тем, что можно назвать “взаимным обучением” и “обменом опытом”.

Различие стратегий распознавания у разных полушарий, согласно Невской и Леушиной, объясняется предельно просто. При левополушарном распознавании отдельный объект сразу описывается как целое по некому универсальному алгоритму, при правополушарном – сначала неоднозначным образом расчленяется на подобразы. В основе такого различия стратегий лежат элементарные морфологические различия соответствующих отделов мозга, которые характерны не только для человека, но и для других млекопитающих. Упрощая, можно сказать что в сознании разных людей существуют разные арбузы – и по облику, и по месту соответствующего объекта в системе отношений. А вот для зрительной коры их левого полушария арбуз один и тот же, что и позволяет использовать в речи соответствующее слово. Причём возможность для этого была подготовлена дочеловеческой эволюцией, которую поэтому можно и нужно изучать. Ниже мы хотим познакомить читателя с тем, как Пинкер критикует исследования дочеловеческой эволюции языка и с нашими возражениями. Нет ничего удивительного в том, что на роль посредника предлагаются структуры именно зрительной коры. Весьма вероятно, что праязык был жестовым и воспринимался зрительно.

Другой пример прямого действия личного мыслекода поверх приданной языком “оболочки из слов” - обозначение сторон в политической борьбе. Начиная с 1792 г. все языки мира описывают её как борьбу “правых” и “левых”. Также все соглашаются, что борьба в современную эпоху ведётся за “образ ожидаемого будущего” - какой из сторон удастся сформировать его своей идейной программой. Дело в том, что левые и правые действуют в рамках одних и тех же представлений о прогрессе – для них политическая и социальная история направлена из прошлого в будущее, течение истории столь же необратимо, как необратима эволюция (Закон Долло).

Это верно не для всех обществ или исторических эпох: с 1792 г. борьба правых и левых идёт по поводу будущего, устроение настоящего – проблема техническая, а не политическая. Данная модель неприменима к борьбе “синих” и “зелёных” на константинопольском ипподроме, но хорошо описывает войну оптиматов и популяров в Древнем Риме. Вернёмся к правым и левым. Если история идёт вперёд, то цель развития (она и есть “правда”, когда мы принимаем представление о прогрессе), очевидно, находится справа. Но, чтобы увидеть эту “правду”, смотреть надо с левой стороны.

Это видно сразу, достаточно положить лист бумаги А4 и провести на нём стрелу времени из прошлого в будущее. У всех правшей и большинства левшей будет находиться справа (в правом верхнем углу листа), а чтобы “развернуться лицом к своему будущему”, надо занять левую сторону. Поскольку в политике, как и в других массовых делах, доминируют правши, за правое дело борется именно левая сторона (в политическом зрении - не меньший перекрёст, чем в физиологическом).

Именно поэтому в Древнем Риме революционера называли “страстно стремящийся к новому”, а будущее почти всегда “светлое”, особенно при взгляде слева. Дело в том, что большинство матерей держат младенца у левой груди, почти независимо от того, правши это или левши. Если только мать не смотрит прямо на солнце, на её лице формируется градиент освещённости . Светлой при этом оказывается правая часть лица, а черты на ней – лучше различимыми. Чтобы лучше рассмотреть лицо матери, младенец, соответственно, глядит слева направо из обычного положения при кормлении или убаюкивании. Соответственно, большинству людей более красивыми кажутся лица, составленные из двух правых половинок лица одного и того же человека, чем лица из двух левых половинок (наше лицо несколько асимметрично и правая половина неточно совпадает с левой).

Эта “когнитивная карта” политического противостояния хорошо объясняет и другие коннотации слов “левые” и “правые”. “Левый” - это почти всегда прогрессист, “правый” - сторонник существующего порядка (lassez faire).

Почему же, вопреки очевидным несоответствиям, Пинкер настаивает на полной автономии развития “языкового модуля”? А именно потому, что он слишком много знает о реальном развитии языка. У разных детей сроки и темпы его развития отличаются весьма значительно, причём очень велик вклад нормальной изменчивости в это разнообразие. Одни только различия между мальчиками и девочками дают в среднем почти год разницы между сроками развития речи. Если принять неавтономность развития, то сразу же всплывает проблема гетерохронии – другие модули психики, способные повлиять на развитие речи, к моменту её формирования сами будут сформированы в разной степени у разных детей. Кроме того, анализировать процесс развития речи для тех индивидов, у которых темпы её развития средние, проще чисто методически. У “слишком быстрых” трудно зафиксировать стремительно сменяющие друг друга этапы, для “слишком медленных” трудно вести длительные наблюдения – так что психолингвист обычно анализирует некий средний вариант (хотя в норму могут входить и оба крайних). Тем не менее, именно для крайних случаев неавтономность и вариативность развития может наблюдаться очень выпукло. Например, речь детей с сильным отставанием в развитии фонологического модуля может радикально улучшаться при обучении чтению. Причём в отличие от описанного в книге Пинкера синдрома специфического расстройства речи, через какое-то время произнесение уже перестаёт требовать осознания и осуществляется автоматически.

Как это не странно прозвучит для читателя, инстинктивному поведению тоже научаются, хотя и не так, как другим видам поведения. К.Лоренц в своей работе “Оборотная сторона зеркала” (которая до сих пор остаётся на порядок глубже всего, что на эту тему пишут сейчас), ссылается на опыты Р.Спитса, в которых для него значимо следующее: “…у человеческого младенца примерно двухмесячного возраста, только что выработавшего моторику улыбки, этот вид приветствия может быть запущен с помощью очень простых макетов. Наряду с конфигурацией двух глаз и переносицы здесь существенно кивающее движение головы, причём оптическое воздействие усиливается отчётливой границей волос. Как добавочный ключевой стимул действует ухмыляющийся рот с высоко оттянутыми вверх уголками. Сначала детский воздушный шар с грубо нарисованными на нём признаками действовал так же, как кивающий воспитатель. Но через несколько недель, в течение которых младенец чаще улыбался подлинным людям, чем макетам, действие простого макета почти внезапно исчезало. Научившись отличать, “как выглядит человек”, ребёнок боялся теперь разрисованного воздушного шара, которому раньше улыбался, хотя – это следует подчеркнуть – шар не причинил ему никаких неприятных переживаний, так что здесь не могло быть отрицательной дрессировки”.

...Всё это очень сходно с закономерностями формирования речи и её врождённых грамматических структур. Видимо, они имеют тот же самый статус “идеальной формы”, что и форма коммуникативных сигналов животных, и “план строения” морфологических структур организма. Главное значение книги Пинкера для биологов – что усилием школы Хомского язык перестал быть изобретением или соглашением людей и встаёт в понятный естественникам ряд структур (морфологических или социальных – неважно), видоспецифических и в своей “врождённости”, и в своём разнообразии.

Реальность существования идеальных форм коммуникативных сигналов подтверждается способностью и животных, и человека, в определённой ситуации без проб и ошибок точно воспроизвести (“передразнить”) некоторый ритуал с коммуникативной функцией (церемониал, танец), при том, что в иной ситуации такая точность исполнения недостижима ни долгим обучением, ни сильным принуждением.

Читая про то, что развитие определённой структуры (в том числе и поведенческой) определяется наследственно, мы обычно представляем себе, что комплекс генов запускает строго детерминированную цепочку событий индивидуального развития, а роль внешних воздействий сводится к её нарушению, отклонению от правильного хода событий и необходимого результата, в лучшем случае – в изменении скорости соответствующих процессов. Оказывается, внешние воздействия могут создавать систему ориентиров, позволяющих уточнить цель.

Как хорошо известно эмбриологам, основным или вспомогательным (подстраховочным) механизмом, который позволяет наметить положение осей тела у развивающихся зародышей, принадлежащих к самым разным типам животных, является всплывание под действием силы тяжести цитоплазмы яйцеклетки и опускание вниз желтка. В невесомости этот механизм действовать перестаёт, что приводит к нарушению развитии многих зародышей, хотя, находясь на Земле, мы должны специально анализировать эмбриологические данные, чтобы представить себе, что такой механизм есть. Не окажемся ли мы “в положении невесомости” и по отношению к иным наследственно детерминированным процессам? Такой вопрос встаёт сразу же, как видишь трансформацию человеческой натуры под воздействием рынка (тоже ведь система ориентиров и сигналов, осуществляющих целеуказания в процессе индивидуального развития личности…), особенно в теперешнем глобализованном мире. Не исключено, что патриархальный мир средневекового образца, при всех его непривлекательных сторонах, оказался своего рода “узлом устойчивости”, просуществовавшим весьма долго, именно потому, что обеспечиваемая им “система GPS”, позволяла нормально сформироваться большинству видов инстинктивного поведения человека.

Теперь о том, что биолог может ответить на Пинкеровскую критику проектов освоения языка животными. В “языковых проектах” по обучению шимпанзе жестовому языку ASL был один момент, за который сразу ухватились критики. В состав команд, работавших с обезьянами, были введены глухие, владевшие ASL.

Важно подчеркнуть, что ASL – это полноценный язык со сложной фонологией, морфологией и синтаксисом, а не грубая система мимики и жестов. Грамматически он несходен ни с американским английским, ни, например, с британским жестовым языком, но основывается на согласовании и системе родов, сходной с языками навахо или банту. Дело в том, что с точки зрения глухих, для которых ASL является родным, шимпанзе так и не выучили никаких истинных знаков ASL. Точнее, глухой, наблюдающий за непрерывным движением рук обезьяны, не мог выделить ни одного знака, напоминающего жесты его собственного.

Следовательно, шимпанзе не выучили ASL, но скорей создали свое собственное “жестовое наречие”. Неудивительно, что их не воспринимает глухой, но воспринимают тренеры, работающие с животным, и посторонние биологи, лучше чувствующие контекст и проблему опыта. Так родители раньше окружающих начинают понимать слова собственного ребёнка на той стадии, когда он вместо “папа” и “черепаха” одинаково произносит “па”.

Если антропоидам предоставить знаковую систему искусственно, - неважно, в форме ASL, пластиковых жетонов или набора знаков на компьютере, - они могут “подойти” к уровню человеческого языка много ближе, чем животные в природе, и чем глухой ребёнок у слышащих родителей, увы. Биологу этот результат представляется очень значимым. Поэтому соответствующая глава весьма добротной книги Пинкера оставляет впечатление напористой американской рекламы с принижением конкурентов. Кроме того, трудно отделаться от мысли, что свято веря в естественный отбор, автор в глубине души не может смириться с эволюцией, что заставляет его не замечать весьма значительных видовых различий между обыкновенным шимпанзе и бонобо и поддерживать в наиболее догматически настроенных читателях надежду, что произошли мы всё-таки не от обезьяны. Например, автор книги (психолингвист!) не упоминает, что за жестикуляцию и мимику обезьян отвечают те же области мозга, что за речь у человека. А ведь без этого читатель остаётся в недоумении насчёт того, почему во многих проектах обезьян обучали именно жестовой речи и почему именно эти проекты, как правило, оказывались наиболее успешными.