Полесский очерк для ГПК. Фото - из села Голубин.

Рад-Буда: ночь без огней

За последние восемнадцать лет в Украине исчезло свыше трехсот сел, а число вымирающих населенных пунктов едва ли поддается точному статистическому подсчету.

– Мы раньше постоянно летали из Ровно, где был штаб военного округа, на Белую Церковь, – рассказывал мне бывший военный летчик. – Маршрут знали очень хорошо, и я привык ориентироваться ночью по огонькам сел и местечек. Потом, в девяностые, полетов почти не было из-за нехватки топлива, а несколько лет назад, перед увольнением, я как-то там опять летел. И был поражен, как мало стало этих огоньков. Сверился с картой – да, тот же самый маршрут. Но некоторые села, – те, что поменьше, – уже не видны. То ли там совсем мало огней горит, то ли некому их зажигать. Только черные пятна – от леса и поля не отличить.

Умирающие села, где одиноко доживают свой век несколько стариков, можно найти почти в каждой области Украины, однако в этом показателе лидирует Полесский регион вполне заслужено получивший сегодня печальное прозвище «Кладбища сел». Об иных населенных пунктах здесь уже просто забыли. Кассирши автовокзала на Житомирском Житнем рынке никак не могли вспомнить село под названием Радецкое Будище, в котором я рассчитывал переночевать. Они даже звонили с этим вопросом к родственникам в Червоноармейский район, где затерялось забытое село. И только потом выяснилось, что оно называется в просторечии сокращенным названием «Рад-Буда», и именно в таком виде указано в официальном автобусном расписании.

–  Так это и есть Радецкое Будище? Наверно это польское название, по-украински его бы Радянським – то есть Советским называли. Не ездит туда никто, вот и не знаем, да и Будищ этих в области полным полно – доверительно сказала мне работница автовокзала. – Давно пора снимать такие села с маршрута, но стариков жалко – это же для них «дорога жизни», в больницу и на базар, где можно что-то с огорода продать. Только сами уже многие не торгуют, через шоферов передают. Да и в больницу, я заметила, мало кто из глухих сел теперь ездит. Денег, наверное, нет, или рукой на себя махнули – доживают.

Автобус на Радецкое Будище идет только один раз в день, через районный центр Червоноармейск – бывшее местечко Чертолесы-Пулин, – и несколько близлежащих сел. Водитель, знающий почти всех своих пассажиров по именам, с немалым удивлением посмотрел на мой билет до Рад-Буды.

–  К кому вы едете? Я вас никогда на маршруте не видел. А в Рад-Буду и вовсе сегодня не планировал заезжать. Это на маршруте последнее село, и пассажиры туда вообще редко находятся. В нем же только три человека, кажется, обитают. Вон, позавчера вечером я там был – думал, может быть кому-то из них выехать нужно, – так даже огней из автобуса не заметил. Постоял в темноте, и уехал.

В старом автобусе-«Лазе», на видавших виды сиденьях с ободранным дерматином, разместился самый разношерстный народ. Пожилая медсестра Татьяна из Червоноармейска возвращается домой после дневного приработка на рыночном вокзале. Вооружившись прибором для измерения давления, она целый день обходит ждущих автобусы стариков, и за одну гривню проверяет у них угрозу инфаркта или инсульта.  

– Если у кого-то нет денег, чтобы заплатить, я и так всегда проверю. Несколько раз заставляла после измерения сразу в больницу ехать – так давление у людей зашкаливало. Проверяю и здесь, прямо в автобусе, если теплая погода, чтобы до руки добраться.

Упоминание о тепле актуально, так как в нетопленном салоне автобуса та же температура, что и «за бортом». Надрывно гудя, автобус едет через поля и перелески, где вдалеке горят редкие огоньки, а на небе сияет полная луна и яснеют звезды, указывая на ноябрьский ночной заморозок. Мой сосед, вполне по-столичному одетый молодой парень, кутается в куртку с капюшоном и согревается пивом. Под воздействием последнего, он оказывается очень разговорчивым, и неожиданно сердито высказывается в отношении украинской столицы.

 – От Киева у нас одни проблемы. Она все забирает – налоги, продукты наши, рабочие руки, а взамен только поднимает нам цены на все, что возможно. И проблемы местные никого в Киеве не волнуют. Относятся к нам у вас, как к быдлу, дерут втридорога, особенно за жилье. Я полгода проучился в педагогическом, а потом в Житомир перевелся – сил нет столько платить. И вообще, мы – древляне, и Киев нам ни к чему. С тех пор как княгиня Ольга обманом сожгла Искоростень, мы от киевлян только горя хлебаем. Конец князя Игоря, который пытался здесь налоги по два раза в год собирать, никого ничему не научил. Вот отделимся от Украины, тогда и узнаете, – чем мы хуже того Закарпатья? Или присоединимся к Белоруссии, там хоть на село не забили полностью, как у нас.

Парни и мужики постарше, пьющие на заднем сидении что-то посерьезнее пива, сочувственно слушают «древлянского сепаратиста», и разговор постепенно переходит на обсуждение насущных бед, в которых здесь винят все те же киевские элиты. В разговоре проскакивают польские диалектизмы – до тридцать пятого года здешние села входили в польский национальный район с центром в местечке Мархлевск – нынешнем Довбыше, который не имеет сейчас даже статуса райцентра.

– Вот они там про кризис сейчас заговорили. А у нас кризис вон уже сколько лет продолжается. Тут и валиться сейчас нечему – все давно развалилось, – говорит какая-то женщина, риторически показывая за окно, на руины коровников и амбаров, залитые снопами нежного лунного света. – А если производство станет, черт с ним – может хоть лес наш до конца не вырежут.

В Червоноармейске из автобуса сходят почти все пассажиры, а взамен в него садятся два старшеклассника – парень и девушка. Они ездили из села на медосмотр в поликлинике, а теперь сплетничают на тему половой жизни своих одноклассников, которая, за отсутствием давно сгоревшего клуба, вершится на природе или на сеновале – в зависимости от сезона.

Они вышли в Радецкой Болярке, и мы с водителем вдвоем тряслись в старом автобусе до Рад-Буды. А там шофер высадил меня в ночь, и когда звук ухавшего назад автобуса смолк где-то вдалеке, я в полной мере ощутил себя полесским Робинзоном. В клубах морозного тумана, который не пробивал даже свет полной луны, стояли темные заброшенные хаты, с покосившимися тынами. Вокруг не было видно ни огонька, и даже не раздавался собачий лай. В полной тишине я прошелся по улицам вымершего села, заглядывая на брошенные подворья, отыскав закрытый охотничий домик и переделанную под католическую молельню избу. Когда-то здесь была «буда» – поташный заводик, благодаря которому в Полесье сегодня можно найти столько образованных от этого слова сельских топонимов. А рядом с ними – кучу других сел с названием Гута, происходящем от примитивных стекольных заводов, или Рудня – где когда-то добывали болотную руду. Экономическое значение старинных промыслов, вокруг которых когда-то развились эти села, давно утеряно, и в советские времена они кое-как выживали за счет госдотаций и гарантированных закупок произведенной тут сельхозпродукции. С концом всего этого в глухих селах закончилась и сама жизнь.

Найдя старую хату, в которой одиноко светило оконце, я постучал в дверь, разбудив дремавшую собачонку – однако ее одинокая жительница, ветхая старушка, наотрез отказалась пустить журналиста в дом, и даже показала мне из окна топор, громко читая молитвы на польском.

– Юзеф-Мария, уходи прочь, наркоман, а то как ударю!

В другом, еще живом доме, меня и вовсе встретили высунутым охотничьим ружьем. Последних жителей Рад-Буды можно понять – они могли поверить в ночной визит журналиста точно так же, как и в то, что к ним со звездного неба спустилась летающая тарелка. Не желая попробовать на вкус дроби, и довести до инфаркта местных стариков, я пошел по морозцу в другое село вдоль «Чертова леса», растирая лицо и руки припасенной в подарок водкой. На краю Рад-Буды, в тумане стояла… лошадь, хрустящая прошлогодней сгнившей соломой. Так показалось мне поначалу – но, присмотревшись, я понял, что это лосиха, которая спокойно посмотрела на человека и призраком скрылась в туманной дымке.

Через час, в селе Веснивка мне дал отогреться у печки местный фермер Николай Дорошенко, глава «кулацкой» сельхозфирмы «Ольга» и ярый сторонник Компартии. Поглаживая свою породистую гончую по кличке Рейган, он рассказывал, что раньше здесь выращивали лен и хмель, а теперь пробавляются хищническим лесоповалом и охотой, которую устраивают для приехавших из области «шишек». Один его сын находится на нефтегазовых заработках в Тюмени, другой – в Киеве, а дочь торгует в Житомире, и он считает, что кризис не загонит молодежь обратно в села.

 – Здесь нет нормальной работы, время провести негде – только самогоном спиваться. И не только самогоном – в этом году в нашем селе милиция у мужика восемь кило «драпа» изъяла. Рожают мало, болеть стали больше. Если ничего не изменят в масштабах всей страны, все наши села за Рад-Будой скоро пойдут.

А на другой день, в селе Голубин, куда никогда не ходил никакой автобус, сидя в маленькой деревянной избе, я слушал, как мои родственники рассказывают будничную историю из жизни моих соседей.

– Оксана все пропила, нечем было детей кормить, так она у Свидерского  уток подушила. Свидерский Броник заходит к ней, а она как раз утятину потрошит. Тогда он принес со двора кучу говна, и в эти потроха кинул. Ну, Оксана, отмыла уток и съела… Дочка ее теперь у Антося батрачит за двадцать гривень в неделю. А соседей наших охрана какого-то прокурора чуть не постреляла в лесу, у Русского болота – говорит, все там уже арендовано под егерское хозяйство, ходить больше нельзя.

Уже трясясь в автобусе на Житомир, я вспоминал бабку, которая встретилась мне в автобусе до Рад-Буды. Она говорила о смерти так, как о подруге, обещавшей завтра зайти к ней в гости.  

– Я уже и внукам сказала, что помру, раздала всем подушки и рушники – сказала эта старушка с лицом цвета древесной коры. И пошла по селу, все еще живому, до тех пор, пока в нем огоньками тлеют эти сросшиеся со своей землей люди.

Точно также, без страха, говорит о смерти и моя восьмидесятилетняя бабушка из умирающего Голубина.

А в Житомире били отбойными молотками гипсовые молот и серп на фронтоне административного здания.– В администрации сказали к голодомору успеть, – простодушно сказал мне испитой усатый прораб.  

Андрей Манчук