Я выезжал из Севастополя в праздничный день российского флота. Залпы салютов негромко слышались через стекло вагона, как хлопки детских ладоней. Киевский поезд ехал по кромке черноморских бухт, заваленных ржавым портовым хламом военных моряков, и на одном повороте за окном медленно проплыл косой крест Андреевского флага.

– Еду из России в Россию. От моря к морю. От кораблей к кораблям, – сказал человек с боковой полки нашего плацкартного купе. – Будто и не уезжал никуда.

Его звали Дмитрием. Он родился в Севастополе, и жил там до середины девяностых – пока их развалившуюся ремонтную базу не списали в утиль, кинув рабочих с зарплатой и выкинув их на улицу.

– Хотел Черноморский флот у нас устроиться, на ремонтные предприятия – но не было блата, и денег на взятку не было. Я тогда оставил семью, и поехал с ребятами в Мурманск. Из югов и на севера. С тех пор там и сижу. Платят так себе, квартирую в общаге, с женой через два года развелся – на таком расстоянии общую жизнь не слепишь. В Севастополь иногда ездил – скучал по солнцу и по ребенку. А сейчас вот приехал в отпуск работу себе присмотреть – в Мурманске тоже кризис, и говорят, что нас, с украинскими паспортами, спишут в первую очередь. Да только нет тут ничего – на русском флоте и то работников сокращают. Что Мурманск, что Севастополь – будто один город. Вот даже флаги тут те же. И жестянки эти военные.

Я слушал и думал, что Севастополь взаправду похож на Мурманск, хотя они расположены так далеко – на разных полюсах Европы, друг против друга, на незримой линии, проведенной глазом по карте с юга на север, по которой придется долго тащиться на поездах Дмитрию. Севастопольская бухта чем-то напоминает Кольский фьорд в районе Мурманского порта, с его невысокими горами, по которым катится летом мячик не заходящего в полярный день солнца. На ее стратегически важных водах тоже качаются военные корабли, вроде ракетоносца «Москва» и подводной лодки с позорным именем коммерческой компании «Алроса» – которые развлекали в тот день местную публику. А берега покрыты тем же морским металлом, бурым от ржавчины, застеленной зеленым бархатом водорослей.

В 2001 году, когда мы ездили в Мурманск с Якушевым, у меня было время полюбоваться на атомные ледоколы и походить по припортовым окраинам Мурманска, знакомясь с домашними оленями и собирая тундряную морошку. Кольский залив – длинный нос Баренцева моря, из любопытства засунутый вглубь материка – можно было назвать тогда Берегом мертвых кораблей. Списанные полузатонувшие посудины красиво оттеняли ржавчиной малахитовые берега фьорда, и на палубе одного из них ночевали бездомные пришлые люди – «полярные бомжи», как сам представился мне одетый в драную кожанку человек по имени Петр. Каждое лето они приезжали в Мурманск с юга, из карельской деревни – чтобы, выражаясь их же словами «заработать возле порта». И скрывались тут от милицейской облавы. Между делом Петр рассказывал об удачном заработке – когда они собрали кучу цветов, оставшихся после путинского визита к памятному знаку погибшему экипажу «Курска». И выгодно продали их на местном базаре.

­– А те, кто покупал, знали откуда цветы?, – спрашивал я, прыгая под незакатным полярным солнцем, похожим на слабую лампочку, – чтобы согреться после холодной кольской воды.

– Ну, может, кто-то и догадался. Они почти не привяли. Говорят, Путин целый самолет привез – розы, гвоздики. Здесь цветы недешевые, а мы цену не ломали, народ быстро разобрал, – отвечал Петр, пережевывая в зубах вяленую оленину. – А я вот все хочу к вам на Украину съездить. В детстве на море туда ездил – тепло, хорошо. Как там у вас жизнь сейчас?

­– Да никак. Так же, как и у вас, – отвечал я ему что-то вроде того, что сейчас, годы спустя, говорил мне в поезде Дмитрий.

Понятия Север и Юг давно принадлежат политэкономическим книгам, а вовсе не географическим атласам. Они стали нарицательными словами – символами глобального неравенства, обозначая собой сытую, развитую метрополию нашего мира, и его нищую, зависимую периферию. Покойный Марио Бенедетти воспел в стихах лежащую между ними пропасть – длиннее любых меридианов и глубже самых глубоких морских впадин в теле земли.

Тут стальная рутина
И трубы-гиганты
Миллионы ученых
И «bello encanto»
Тут в бликах неона
Рождаются сказки
Тут с богом отцом
Общаются старцы
Тут сейф, где ключ от вечного счастья
Тут Север – откуда для Юга напасти

А мы – там, где ниже и ниже и ниже
Где голод и холод в наличии
Где вызревает горький плод
Вашего безразличия
Где жалкие жизни проходят, пока
Проходят у вас парады
Но мы все же рожаем, смеемся и любим
Как вы – мы этому рады

Однако это соотношение Север-Юг не работает на нашем постсоветском материке – самой северной части глобального «Юга», простирающегося вплоть до Ледовитого Океана. Рыночная реставрация давно размыла географические рамки волнами социального кризиса, почти уровняв в нищете жителей новообразованных стран – на юге, западе, севере и востоке. Я понял это давно, в Заполярье и на Белом море. Раскатанные в блин валуны на берегах Большого Соловецкого острова создавали завораживающе необычный, инопланетный пейзаж. Но стоило посмотреть на поселковые избы, каркас разрушенной фермы с остовами сельхозтехники – и перед моими глазами вставало далекое, безнадежное украинское село.

Мне кажется, трясущийся на боковой полке Дмитрий понимал – его путь лежит в никуда. От моря к морю. От ржавых кораблей к ржавым кораблям. Из кризиса в кризис. Из капитализма в капитализм.

Андрей Манчук

Фото автора