05.04.1994


Вторник уже наступил, и мы переключаемся на волны "Дискотеки-90".  Чтобы послушать человека, который покончил с собой шестнадцать лет назад, в депрессивном промышленном регионе на северо-западе США.

Меня давно просили поставить Nirvana, но я писал, что хотел бы приурочить этот сет к отдельному материалу - чтобы рассказать в нем не столько о творчестве группы, сколько о музыкальной культуре первой половины девяностых. О Бивисе и Батхеде - родных братьях Кобейна - которые сквозь зубы смеялись над Фукуямой, несмотря на то, что история как будто действительно закончилась в те года. Возможно, я сделаю это в рецензии на брошюру Саймона Бермана - с интересным, хоть и не бесспорным анализом классической и постклассической музыки. Но сейчас все равно надо будет сказать несколько слов о духе, который привнес в нашу жизнь гранж начала девяностых годов. Будем считать это черновым наброском к статье.

Нельзя сказать, что Nirvana была нашей любимой группой. В те времена мы слушали все, что угодно. Интернет еще был только незнакомым словом, и мы записывали музыку на кассеты в кооператорской студии на первом этаже ЦУМа, покупая там же за купоны распечатки с текстовками. Музыка входила в наше поколение широкими пластами - от фолка пятидесятых через психоделию, через арт и хард рок, и чистый металл только что откинувшихся восьмидесятых. "Попса" - техно и рэп -также рефреном звучали в нас помимо нашей тогдашней воли. Мы слушали десятки групп. Людям, выросшим во времена шаровых файлообменников и социальных сетей будет непросто понять, как мы доставали их тогда - в болгарских пиратских записях, добывая хромовые кассеты, чтобы сделать собственную запись, приблизив звучание к совсем уже забытому сегодня винилу.

Но именно гранж был тогда музыкой нашего времени. Он подходил к нему куда больше, чем наш "русский" постсоветский рок, скоропостижно скончавшийся с развалом Союза и расстрелом Белого дома. Это была музыка безнадежного начала девяностых  - когда прежний мир рухнул, а неолиберализм не оставил нам "никакой судьбы, никакой надежды". Мы были подростками - хоть и политизованными подростками. Но ощущали это даже интуитивно, сидя в подвале моего дома, где поселился молодой бомж - паренек Вова по кличке Еж. Мы таскали к нему вниз родительские свечки, прогуливали лицей и проводили целые дни тусовкой, в канализационной сырости, на лежаках, оборудованных из выбитых на лестничной клетке дверей. В один их таких дней мой друг-одноклассник - ныне кандидат наук и известный киевский адвокат - прислал письмо из санатория, где они лечился в те дни. Это было уже в середине апреля, и из него  мы узнали о давно наступившей смерти Кобейна - новости такого рода тогда, кажется, не попадали у нас даже в теленовости.

Мы еще больше слушали Nirvana потом - в студенческие годы - именно как музыку своего поколения, жившего в апрельской сырости и грязи эпохи рыночных перемен. Мы знали ее всю - от каждого студийного альбома до редких бутлегов и концертников. Поэтому мне почти неудобно, что я ставлю сейчас дежурные клипы и треки - помимо того интересного, что удалось найти на видеосервисах.